В половине шестого он позвонил Елене и предложил ей пообедать.
– Боюсь, я допоздна не смогу освободиться, – предупредила она.
– Мартин Пендред?
– Да, события развиваются. Они нашли соседку, которая утверждает, что в вечер убийства видела, как кто-то выходил из сада Мюиров. Но когда они привели Мартина Пендреда на опознание, она его не узнала. А кроме того, у него, кажется, есть алиби, хотя и не самое безупречное.
– Какое именно?
– Его видели в местном пабе, где он пробыл по крайней мере до девяти часов. Это исключает возможность того, что он встретил Дженни Мюир после автобуса, если только он не поймал машину.
– Ничего себе.
– Я пытаюсь убедить Гомера, чтобы он отпустил его, но он пока сопротивляется.
Следовательно, Айзенменгеру предстоял обед в одиночестве. Он уже собирался уходить, когда к нему заглянул Уилсон Милрой.
– Вы слышали новости?
Айзенменгер признался, что не слышал.
– Они арестовали Пендреда за убийство этой женщины.
Айзенменгер никогда не рассказывал о своей опосредованной связи с этим делом и был крайне изумлен тем, что оно так интересует Милроя.
– Это имеет к нам какое-то отношение? – спросил он.
– Прямое – нет. Но это принесет дурную славу нашей больнице. Мало того что пресса смакует плохое обращение с пациентами, так теперь выясняется, что персонал в свободное от работы время мочит местное население.
– Он что, здесь работает? До сих пор? – Айзенменгер помнил, что Пендреды работали в морге Западной Королевской больницы, когда начались убийства, но он и не думал, что Мартин Пендред продолжает здесь работать по сей день.
– Слава тебе господи, не в морге, – скорчив гримасу, ответил Милрой. – У меня от них всегда мурашки по коже бегали. Поэтому я ничуть не удивился, когда их арестовали за то, что они кромсали людей на кусочки. Он работал здесь санитаром. Я довольно часто его видел, естественно, он никогда не подавал виду, что знает меня, хотя мы проработали вместе несколько лет. Он просто смотрел сквозь меня, словно я пустое место.
В голове у Айзенменгера что-то мелькнуло, но он так и не успел уловить, что именно, и поэтому просто ответил:
– Понятно.
– Вы идете на лекцию? – спросил Милрой.
Айзенменгер, не знавший о том, что ему предстоит еще и посетить лекцию, удивленно поднял брови.
– По вторникам у нас лекции в рабочее время. Они проводятся для учащихся медицинской школы в главном демонстрационном зале. Обычно это чертовски скучно, но Пиринджер считает, что студенты должны их посещать, и будет неплохо, если мы тоже пойдем. Заработаем себе лишние очки в глазах нашего возлюбленного шефа. – Последнее было произнесено с изрядной долей сарказма. – Что-то на тему генетики. Никогда не понимал, что это такое, и никогда не пойму. По мне, так хоть бы эти гены вообще никогда не открывали.
Айзенменгеру не оставалось ничего иного, как согласиться, однако это согласие было вызвано отнюдь не привлекательностью общества. Неужели на отделении не было ни одного человека, сохранившего хоть какие-то остатки искренности? Айзенменгер привел в порядок свой стол, и они вышли в коридор, идущий вдоль всего отделения гистопатологии.
Западная Королевская больница уже в течение двух столетий разрасталась в самом центре города. В основном это происходило за счет захвата близлежащих зданий и приводило к тому, что основные отделения были разделены оживленными улицами и проспектами, поскольку планировавшаяся перестройка оттягивалась уже в течение двух лет.
Здание, сквозь которое они шли, местами имело полностью или частично разрушенный вид. Когда-то в тридцатых – пятидесятых годах в нем располагался один из шестнадцати крупнейших магазинов нижнего белья для состоятельных дам, торговавший лифчиками, корсетами и (в удаленном на приличное расстояние отделе) трусиками с прокладками для страдающих недержанием мочи. Превращение магазина в патогистологические лаборатории произошло пятьдесят лет назад, однако за прошедшие десятилетия ничего не было сделано для того, чтобы отремонтировать здание, и уж тем паче никто не собирался за это браться теперь, когда его снос и переезд в новое помещение были, казалось, не за горами. Поэтому краска на стенах потускнела и облезла, во всех помещениях царил затхлый запах сырости, линолеум пестрел дырами и потертостями, освещение было настолько тусклым, что вся работа в здании, несмотря на высокотехнологичное оборудование, осуществлялась в таинственном полумраке цвета сепии, напоминавшем сумерки ушедшей эпохи, которая вызывала чувство ностальгии и немой почтительности.
Милрой вполне вписывался в эту атмосферу. Судя по его виду и его отношению к делу, от пенсии Милроя отделяло совсем немного времени. Айзенменгеру уже доводилось видеть подобное, когда усталость, пресыщенность и отсутствие духовных интересов сплавлялись в надменное высокомерие, определявшееся тем, что человек считал, будто он уже видел и знает все.
Однако знать все в медицине было невозможно, и она постоянно доказывала это.
В то же время Милрой был из тех, кто любил поговорить (или боялся замолчать), и у Айзенменгера имелись все основания предполагать, что его красноречие не остановится даже перед лояльностью к коллегам, если о них зайдет речь. Не прошли они и десяти метров, как Милрой спросил:
– А что вы думаете о нашей счастливой семье?
Айзенменгер, догадываясь, что для Милроя это не более чем способ излить яд на своих коллег, с готовностью ответил:
– По-моему, в ней есть целый ряд сильных индивидуальностей.
Милрой злорадно рассмеялся.
– Вот именно, – подтвердил он тоном, который не столько констатировал, сколько намекал на что-то.
Айзенменгер придержал дверь и заметил:
– Профессор Пиринджер производит впечатление очень сведущего человека.
Это было произнесено с абсолютно невинным видом, так как Айзенменгер догадывался, что Милрой относится к тому типу людей, за которыми всегда остается последнее слово.
– Да, – согласился тот и тут же влил ложку дегтя, – он умеет производить впечатление.
Айзенменгер заметил впереди пару ординаторов. Они стояли в ожидании, когда доисторический лифт, страдающий артритом, скрипя и скрежеща доберется до верхнего этажа, на котором располагалось отделение гистопатологии. Он не ответил на колкость Милроя, впрочем, тот и не ожидал от него никакого ответа.
– Беда в том, что в наше время осталось не так много приличных людей, – заметил Милрой, когда они свернули на лестничную площадку. – И это влияет на состояние патологоанатомии в нашей стране.
– Мне казалось, что Адама Пиринджера довольно высоко ценят, – невозмутимо откликнулся Айзенменгер.
Милрой улыбнулся.
– Это верно, – согласился он, но это было лишь тактической уловкой, поскольку он тут же продолжил: – Но обратите внимание – с кем его сравнивают! Академическая гистопатология в течение уже нескольких десятилетий пребывает в упадке. Деньги предпочитают направлять в районные больницы общего профиля. Чего ж удивляться, что к нам не идут работать приличные люди. – Милрой хрюкнул, и Айзенменгер понял, что это была хорошо отрепетированная речь. – У нас в стране не осталось всемирно известных патологоанатомов, поэтому мы превращаем неопытных и попросту второсортных специалистов в профессоров.
– Но ведь Адаму Пиринджеру принадлежит целый ряд авторитетных исследований по ранней диагностике рака прямой кишки. Он выделил генетические изменения, которые могут быть использованы при диагностировании и предварительном анализе.
Милрой вздохнул, демонстрируя этим, что он поражен наивностью Айзенменгера.
– Статьи были подписаны им только потому, что он в нужное время оказался в нужном месте, и это еще не значит, что он достоин Нобелевской премии. Да и что им было достигнуто после этого?
Это был справедливый вопрос, и Айзенменгер не мог на него ответить.
– Вот именно. Ни-че-го.
Они спустились на первый этаж и вышли через боковую дверь на шумную улицу, запруженную машинами и затопленную выхлопными газами. Они перешли ее, лавируя между фургонами, свернули в узкий переулок и вышли на широкий проспект, где Милрой повернул направо.
– Мне как-то довелось увидеть его резюме, когда он устраивался сюда на работу, – доверительно сообщил он Айзенменгеру. – Только между нами – дело в том, что я в хороших отношениях с начмедом. Так вот, оно говорит само за себя.
– То есть?
Они входили в большое величественное здание с деревянными вращающимися дверями, обитыми медью и установленными в окруженном колоннами портике. Это было главное здание медицинской школы. Милрой понизил голос и склонился к Айзенменгеру:
– Он опубликовал всего тридцать одну статью и написал несколько глав для монографии. И ни одной серьезной исследовательской работы.
– Правда?
Милрой кивнул; теперь он напоминал человека, изо всех сил пытающегося сохранить здравомыслие, в то время как весь остальной мир стремится лишить его этого.
– Вот, например, у меня опубликовано семьдесят статей. Думаю, даже у вас больше тридцати.
– Возможно, – пробормотал Айзенменгер, обратив внимание на то, что Милрой, похоже, даже не заметил оскорбительности своего замечания.
Милрой провел его через главный вестибюль, увешанный сотнями объявлений и списками отчисленных студентов, в котором царил нездоровый полумрак, и они вошли в демонстрационный зал. Это было большое полукруглое помещение, способное вместить до трехсот человек; наверх вели крутые лестницы, а центр зала был освещен огромной люстрой, свисавшей с потолка на бронзовом стержне, с матовыми плафонами сферической формы. Зал быстро заполнялся слушателями разных возрастов в разных одеяниях и разной степени заслуженности – типичная аудитория, состоявшая из врачей, ординаторов, студентов и исследователей.
Они сели на самом верху, почти на одном уровне с люстрой, но благодаря крутизне амфитеатра оттуда открывался прекрасный вид. В центре амфитеатра перед большим демонстрационным экраном сидел мужчина среднего возраста в джинсах и молодежной футболке с ноутбуком на коленях. Программное обеспечение за его спиной делало свое дело. Айзенменгер разглядел Пиринджера, который сидел внизу в первых рядах, – он оживленно беседовал со своими соседями, которые, судя по всему, также принадлежали к профессуре. Время от времени Пиринджер бросал взгляд назад, словно желая убедиться, что остальные сотрудники гистопатологии последовали его рекомендации и явились на лекцию.
– Вы только посмотрите на него, – произнес Милрой с неожиданным чувством отвращения, и Айзенменгер подумал, что он даже не отдает себе отчета в том, что озвучивает собственные мысли. – Самоуверенный прощелыга. Кто ему дал право…
Поймав взгляд Айзенменгера, он резко оборвал себя. На его лице появилось легкое смущение, а затем он широко улыбнулся и его щеки покрылись многочисленными морщинами.
– Простите. У меня язва, поэтому я иногда становлюсь брюзгой.
Но в этот момент ведущий профессор медицины осторожно постучал по микрофону и объявил заседание открытым.
– Вы должны отпустить его.
Даже если бы суперинтендант Колл потребовал, чтобы Гомер покрасился в красный цвет и натянул бы на голову презерватив, старший инспектор и то удивился бы меньше.
– Отпустить? – переспросил он с жалобной интонацией.
– Именно так. – Колл был отлично знаком с театральными выходками Гомера и поэтому тут же принял привычную непримиримую позу.
– Но ведь это он убил. – Однако это категоричное заявление прозвучало как-то жалко и неубедительно.
Колл нахмурился, и Райт, сидевший в углу и мечтавший о том, чтобы слиться с окружающей средой, отметил, какое у того может быть неприятное лицо. Суперинтендант явно напоминал горгулью.
– Не будьте болваном, Гомер, – устало произнес Колл. – Какая разница – убил он или не убил. У вас нет улик. Ваша свидетельница его не опознала – более того, в присутствии адвоката она заявила, что это был не он, – у вас нет данных судмедэкспертизы, которые позволили бы связать его с преступлением, и к тому же у него есть алиби…
Гомер чуть не трясся от возмущения, словно напряжение, подобно кофеину, вызывало у него дрожь.
– Какое это алиби! – перебил он. – Ни один человек не смог подтвердить, что он был в пабе после девяти, а паб находится всего в нескольких милях от дома Мюиров. Он вполне мог это сделать.
– Как? Прилетев на вертолете?
– Он мог преодолеть это расстояние бегом, – неосмотрительно продолжал настаивать Гомер.
Горгулья, как ни казалось это невозможным, сделалась еще уродливее. Дыхание у Колла стало тяжелым, словно внутри него закипало что-то темное и страшное. Выдержав небольшую паузу, он развернулся, и его внушавший ужас взгляд обратился на Райта, который если не взвизгнул, то совершенно явно издал какой-то икающий звук.
– А вы что думаете, Райт? – Вопрос был задан таким тоном, в котором угроза совершенно немыслимым образом сочеталась с лестью. – Как вы считаете, у нас достаточно улик, для того чтобы обвинить Пендреда в убийстве? Или нам следует отпустить его?
Это был один из тех случаев, которые слишком часто происходили в жизни Райта; более того, само его существование состояло из череды подобных событий, которые перемежались краткими моментами скуки. Он давно уже утратил радость жизни – вероятно, это произошло еще в период полового созревания. Он колебался, понимая, что любой его ответ в большей или меньшей степени огорчит одного или другого.
– Не думаю, что суд сочтет убедительными наши доводы, – начал он, мобилизовав всю дипломатичность, которой наградил его Господь. Он обращался к Коллу, но отлично знал, что за его жуткой физиономией маячит фигура Гомера, который слушает его с большим интересом. – Однако, как и старший инспектор, я уверен, что это сделал Пендред. – Гомер расслабился, и Райт поздравил себя с ловким маневром.
– Так что вы предлагаете?
Этот вопрос, заданный более мягким, а потому более зловещим тоном, понравился Райту еще меньше. Он, оцепенев, с ужасом уставился на старшего суперинтенданта.
– Ну… – начал он, не зная, что сказать дальше, – очень может быть, что мы отпустим на свободу порочное чудовище… – Последнее словосочетание было употреблено исключительно ради Гомера, но тот ничем не показал, что оценил это.
Колл кивнул.
– Ну так что? – повторил он.
– Поэтому… – Райт выдержал еще одну паузу, – может, мы отпустим его, но установим постоянную слежку?…
Колл пропустил мимо ушей вопросительную интонацию, выдохнул, выпрямился и снова повернулся к Гомеру, оказавшись между старшим инспектором и сержантом.
– Вот видите, Гомер. Хоть какая-то инициатива. Я рад, что у вас есть инициативные сотрудники. Почему это вам не пришло в голову? И воспользуйтесь этой задержкой. Именно такие методы приветствуются в современной полиции.
Колл направился к двери, и, словно по завершении солнечного затмения, слепящие лучи ярости Гомера обратились на несчастного сержанта.
– А теперь распорядитесь, пожалуйста, Гомер, – обернулся в дверях Колл. – И незамедлительно, ясно?
Гомер кивнул, не сводя глаз с Райта, который устало размышлял, почему он всякий раз оказывается по уши в дерьме.
Пендред появился из недр полицейского участка и подошел к тяжелой стальной двери со скрипучим комбинационным замком, нижняя часть которой была покрыта вмятинами и царапинами. Переступив через порог, он преодолел границу между виной и невинностью, между преисподней и скучным предсказуемым миром нормы. Но, как заметила Елена, даже этот переход оставил Пендреда абсолютно безучастным; большинство людей в такой ситуации испытывали облегчение, потрясение или проявляли признаки крайней усталости, но только не этот большой, молчаливый и невозмутимый человек. То ли находясь в состоянии полного автоматизма, то ли полностью отключившись от реальной действительности, он ни на что не обращал внимания.
Скорее всего, он не заметил бы и Елену, если бы она не сделала шаг вперед и не окликнула его:
– Мистер Пендред?
Он поднял опущенные глаза, и его спокойный, отстраненный и в то же время леденящий взгляд остановился на лице Елены. Ничто не изменилось в чертах его лица, и тем не менее что-то в сосредоточенности его взгляда дало ей понять, что он ее узнал.
– Вы понимаете, что сейчас с вами происходит, мистер Пендред?
Он продолжал безмолвно на нее смотреть, и она уже подумала, что сейчас ей снова придется повторять все с самого начала, но в этот момент он еле заметно кивнул.
– Меня освободили, – монотонным голосом ответил он, не спуская глаз с ее лица.
– Да. Вы продолжаете находиться под подозрением, но пока вас отпускают. Существуют определенные обстоятельства…
– Они говорят, что я убил ее.
Елена знала, что дежурный сержант слушает их с нескрываемым удовольствием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40