По коже у
меня поползли мурашки. Я много раз оглядывалась через плечо. Может быть, я
проспала вторжение и захват? И все же, если их захватили, то почему я не
услышала ни звука? И не встретила никаких признаков насилия?
Что-то толкнуло меня в бок.
Я вскрикнула, метнулась в сторону, перекатилась и вскочила на ноги,
мои руки по привычке потянулись к ножам, которыми я больше не обладала.
Мой нападавший - коза - поглядела на меня с легким изумлением и
помотала головой. Я начала проклинать ее, когда вдруг все тело у меня
пронзила острая боль. Я согнулась, охнув, и, словно это оказалось
достаточным искуплением, клещи разжались так же внезапно, как и стиснули.
Подобно козе, я помотала головой, словно стряхивая с себя последние
остатки боли, и в этот миг пронзительный женский крик раздался в этом
безмолвии и, казалось, заполнил весь стан.
Я сразу же побежала на него, хотя не могла определить, почему. Мне
пришло в голову, что я никогда не была храброй, а только надменной или
бездумной.
Палатка Котты. Теперь стало тихо. В чаще раздалась глухая гортанная
трескотня какой-то птицы. Я распахнула полог и заглянула в палатку. В ней
было очень темно, но я увидела слепую, сгорбившуюся над стоящим на
маленькой жаровне железным котелком.
- Котта.
Она подняла голову.
- Эшкирка, - определила она. - Значит, тебя тоже оставили. Хорошо.
Возможно, ты мне поможешь.
- Но куда все ушли?
- Мужчины драться, - ответила она, - а женщины прятаться. Так всегда
бывает на случай, если захватят стан.
- А почему ты тоже не ушла, Котта?
- Меня ждет работа, так же, как и ее. Мы будем слишком заняты, чтобы
бегать по скалам.
Я посмотрела туда, куда она показывала, и увидела лежащую на одеялах
Тафру. Жаровня высвечивала бисеринки пота на ее незакрытом лице, словно
маленькие самоцветы из красного стекла. Она извивалась и бормотала про
себя, а затем внезапно напряглась и начала серию ужасных кряхтений, все
более и более громких, пока наконец муки ее не достигли предела, после
чего она снова пронзительно закричала - так, как я услышала ее от самого
водопада.
Моим первым порывом было подойти к ней, успокоить ее. Но я вспомнила
про Илку, девушку, умершую в ущелье, и осталась недвижима. Кроме того, что
я могла теперь сделать? Котта сняла котелок с жаровни, вылила густую
жидкость в глиняную чашу и отнесла ее Тафре. Приподняв одной рукой ей
голову, она заставила ее выпить.
- Еще какое-то время, - сказала Котта. - Это облегчит твои муки.
Голова Тафры упала обратно на одеяла. Ее большие испуганные глаза
закрылись сами собой.
- Бесполезно, - простонала она, - Эттук погибнет в бою, и они убьют
меня.
После этого она, казалось, задремала, лишь бормоча время от времени
что-то нечленораздельное.
Котта разложила свои вещи, примитивного вида металлические предметы,
имевшие мало сходства с инструментами лекарей в Городах. Она поставила
кипятиться воду и, когда та выкипела, послала меня к водопаду принести
еще.
День тянулся и густел в медном свете раннего вечера. Я вышла из
палатки и огляделась в покинутом стане. Казалось, ничто не шевелилось. Я
спросила у Котты, где располагалось их поле боя, по та не знала или не
интересовалась. Да и бесполезно было бы искать их. Если они выиграют
битву, то отправятся в другой лагерь за бабами и пивом.
В небе кружила черная фигура птицы с длинными неровными крыльями - и
улетела прочь.
Я помассировала спину, наполненную ноющей безжалостной болью, и снова
вошла в палатку, чтобы вынести это зрелище до конца.
Над станом лениво покоилась жаркая летняя луна, когда ребенок Тафры
решил наконец освободить ее.
Было глупо ненавидеть этого ребенка; он подчинялся инстинкту столь же
древнему, как сама женщина, и не имел ни малейшего выбора, и, несомненно,
тоже страдал. И все же я ненавидела его за причиняемые ей боль и ужас, а
через нее, ее крики и молитвы неизвестным богам - причиняемые и мне тоже.
Котта знала, что Тафре придется тяжело, хотя и ничего не сказала.
Теперь она делала все, что могла, но могла она мало, так как роды
затянулись и не поддавались управлению извне. Я дала ей свои руки, одну за
другой, и она рвала их зубами и ногтями, словно попавшее в капкан
неистовствующее животное. Всю ночь она пронзительно кричала, и этот крик
был подобен острому ножу, тупящему свое лезвие о наши нервы.
К рассвету она потеряла сознание и лежала неподвижно. Лицо у нее
посерело и сжалось, все тело взмокло от пота. Воды отошли час назад, и
палатка сильно пропахла кровью. Котта массировала ей ноги, щупала живот,
который непрерывно сокращался в схватках.
- Плохо, - заключила она. - Ребенок расположен неправильно. Этого-то
я и боялась.
Я помогла ей перевернуть Тафру на бок и опустилась на колени, чтобы
она могла прислониться спиной ко мне. Котта окунула медные инструменты в
воду.
- Я сделаю это сейчас, - сказала она, - пока она ничего не чувствует.
Ты сильная. Если она очнется, ты должна удержать ее неподвижной.
Я обхватила руки Тафры и сжала их. Подошла Котта, и я отвернулась от
того, что она делала, внезапно ощутив дурноту и слабость, несмотря на то,
что я сама видела и вызывала смерть. Миг спустя я почувствовала, как тело
Тафры вздрогнуло. Она очнулась.
- Держи ее, - выкрикнула Котта, но это оказалось очень трудно. Мои
кости, казалось, с треском ломались от ее неистовых корчей, а затем она
дважды дернулась и завопила, как не вопила раньше - бессмысленный вопль, в
котором звучало обвинение. Между медных стержней родовспомогательных
щипцов Котты лежало тело младенца, который в своей спешке на волю выбрался
из утробы ногами вперед. Такое крошечное, это существо вызвало столь
огромные страдания.
- У Эттука есть сын, - определила Котта.
- Все кончено? - прорыдала с зажмуренными глазами Тафра. - Все
завершилось?
- Все кончено, все завершилось, - заверила ее Котта. Она перерезала
ножом пуповину.
Я дала Тафре улечься на спину, и вскоре Котта мягко нажала на ее
тело, и из него вышел послед.
Затем тишину нарушил другой шум, волнение, которые донеслись из
забытого мира за пределами палатки.
- Они вернулись, - произнесла как во сне Тафра.
- Вернулись или нет, а ты теперь отдыхай. Эттук может и подождать со
знакомством с собственным ребенком.
- Его сын, - проговорила Тафра. Она даже не открыла глаз, чтобы
посмотреть на него, и все же она знала, что теперь находится в
безопасности... Мать воина.

Я выскользнула из палатки посмотреть на них, идущих между скал, и
ощутила головокружительное презрение. Они были пьяны, окровавлены и
потрепаны, словно ястребы после боя в небе; они откидывали назад свои
головы с рыжими косицами, чтобы напиться из кожаных бурдюков. Следом за
ними шла цепочка долинных лошадей, нагруженных награбленным добром:
оружием, едой, драгоценностями, и связка иноплеменниц, постанывающих от
скотского обращения, которое они уже претерпели, и предчувствия того, что
еще грядет. Они тоже были рыжими, из крарла, родственного этому.
Они перепрыгивали через изгородь, сшибая ее камни, и смеялись во все
горло. Скоро выйдут из своего укрытия женщины крарла трепетать,
восхищаться и устраивать героям пир. Стан из тихого и пустого превратился
теперь в сплошное буйство разгула под только-только появившимся на небе
солнцем.
Ко мне подошла Котта.
- Я должна пойти посмотреть их раны, - сказала она.
- И_х_ раны? - я ощутила во рту горечь.
- Либо я к ним пойду, либо они придут ко мне. Позаботишься о ней у
меня в палатке.
- Тебе лучше сказать Эттуку, что у него есть сын. Ему понадобится
сообщить; он слишком мало стоил ему, чтобы он узнал о нем иначе.
- Наверное, даже и этого не стоил, - сказала Котта. - Ребенок мал и
слаб. Сомневаюсь, что он переживет этот день.
Я вернулась в палатку и опустилась на колени около Тафры. Она спала,
обессилевшая, но спокойная, и все же у нее был какой-то неживой вид; часть
ее красоты увяла этой ночью, и вряд ли теперь возродится вновь. Мальчик
лежал рядом с ней в одной из плетеных корзинок, которые они использовали
для новорожденных. Я долго смотрела на него, но затем отошла и уселась в
глубине палатки. Мой живот и позвоночник пульсировали одной болью, и я уже
знала, что моя утроба близка к опустошению. Я не испытывала боязни,
наверное потому, что слишком устала. Кроме того, казалось, Тафра родила за
нас обеих, настолько ужасными были ее муки. Я не могла поверить, что то,
что ожидало меня, может быть столь же тяжелым.
Шум снаружи усилился. Я расслышала женские голоса и шипение мяса на
вертелах. День был в самом разгаре.
Через некоторое время острый нож пронзил меня, и потекла без удержу
красная жидкость. Я свернулась в комок и оттолкнулась от существа внутри
меня, крепко сжав истерзанными руками шест палатки. Если ты хочешь
освободиться от меня, тогда уйди, сказала я ему. И, казалось, пришел
ответ, очень быстрый и сильный. Это существо слишком большое для меня и
никогда не выберется, подумала я, но снова оттолкнулась от него, и мои
мускулы затрещали, жалуясь, и я почувствовала, как оно двигается. Затем
последовала короткая пауза, но я ощутила сместившееся биение и наконец
оттолкнула его к выходу изо всех сил. Казалось, я толкаю с утеса огромный
камень; увидела, как он висит, окровавленный, своим внутренним взором.
Затем взвыла новая боль, и я вскрикнула, потрясенная ею, долгим криком,
который закончился иначе, победно, ибо я поняла, что наконец навеки
избавилась от преследующего меня призрака.
Вне меня, но все еще прикованный ко мне, катался сгусток моей
ненависти, проклятие, наложенное на меня Вазкором. Я потянулась за ножом
Котты и перерезала эту последнюю связь, завязала ее поближе к ребенку, а
затем сгорбилась и выгнала из себя послед.
Вот со столь малыми муками и родился мой ребенок.

Мой ребенок, сын Вазкора.
Вытершись досуха губкой, я вымыла его при свете жаровни, глядя на
него и все же не видя. Он был очень маленьким, как и сын Тафры, и все же
идеально сложенным, вполне здоровым, несмотря на трудности, которые
устроила ему я в Белханноре, и другие обстоятельства, подвергшие его
испытанию позже. У него была бледная кожа, жемчужная в полумраке палатки,
черные глаза, клок черных волос, наследие его родителя (не могу сказать -
отца; он случил нас, как другой случает лошадей). Я не испытывала никаких
чувств - ни ликования, ни неприязни. Я удалила мертвого младенца Тафры из
его плетеной гробницы и заменила его своим. Я не размышляла. Поступок этот
казался логичным, четким и очень ловким.
Он махал мне ручонками и терся беспокойной головкой о мягкую
подстилку корзинки.
Когда Тафра станет сильнее, она очнется и даст ему молока, и он
возмужает среди палаток Эттука, темноволосый, темноглазый, бледнокожий
из-за своей умыкнутой матери-иноплеменницы, обладающий - какими
дарованиями? Об этом я могла лишь догадываться. Какую гадюку я могла
оставить им - какого змея, что ужалит их спустя долгое время после моего
ухода. Догадается ли Котта? Наверное, она, которая, казалось, видела,
сразу заметит разницу и поймет - но кто ей поверит? Уж Тафра-то не
посмеет.
Я завернула мертвого младенца Тафры в одно из одеял, подняла этот
сверток и подошла к пологу палатки. Пир весело шел на некотором расстоянии
от этого места - дым костра, шум, движение, пение.
Я проскользнула между камней, добралась до неохраняемой изгороди и
перелезла через нее.
Я ни в коей мере не ощущала ни слабости, ни раскаяния. Мое решение
было слишком быстрым, слишком внезапным, и все же, я думаю, я давным-давно
уже знала про него, сама того не подозревая. Во мне не шевельнулось ни
малейшего сомнения по поводу того, что я сделала.
Путь из крарла был крутой и ненадежный. Прокарабкавшись примерно с
полчаса, я почувствовала усталость и физическую боль. Удалившись за
пределы стана на значительное расстояние, я уползла в глубокую расщелину,
загороженную нависшими над ней высохшими на солнце кустами, и уснула.
Когда я проснулась, надо мной висела черная, как смоль, ночь.
Я выбралась из расщелины и снова зашагала деревянной походкой,
по-прежнему сжимая свою ужасную ношу. Наконец мне попался ручей, очень
узкий и темный, но почва здесь под ногами казалась помягче. Я выкопала в
земле могилу для принесенного мной существа, а затем направилась вниз по
течению, нежа ступни в прохладной воде.
Я подошла к лесу ближе к полуночи. Луна отбрасывала прозрачный
индиговый свет, и стволы высились, словно тусклые темные колонны, покрытые
беспорядочной резьбой и поддерживающие лунный свет на сплетенных ветвях.
Под моими ногами - мхи, камни и проросшая меж ними трава. Теплая,
безмолвная ночь.
Мне и в голову не приходило, что за мной могут послать погоню. Они
упивались своей победой, и, кроме того, я не представляла большой
ценности. Я снова улеглась спать под открытым небом, не думая ни о людях,
ни об охотящихся животных. Вообще ни о чем не думая.
Утром, плеснувшим с неба тонким золотом, я пробудилась и поняла, что
я не только свободна, но также в первый раз с тех пор, как вышла из Горы,
действую в одиночку. Без внешних причин, без влияния со стороны других -
действие, задуманное и исполненное по моей собственной воле.
Утренний холодок, тяжесть молока у меня в груди, боль между бедер
казались ничтожной ценой в уплату за это.

5
Небольшая горка прислоненных друг к другу камней.
Столь знакомая, однако, я не могла вспомнить, откуда, когда лежала
под деревьями, глядя на эти камни. За ними - журчание ручья, вдоль
которого я шла ночью раньше. Да, наверняка в этом и заключался ответ:
камни означали близость воды. Мое тело и рот истомились от жажды. Я
поднялась, скрипя каждым своим суставом, и пошла между деревьев к камням,
и посмотрела вниз на стремительно струящийся здесь золотистый и словно
прозрачный ручей. Сняв черную "рубашку", я стояла по колено в потоке,
омывающем прохладой мне кожу, и пила из сложенных ладоней до тех пор, пока
намокшая вуаль шайрина не облегла мое горло, а влажные полосы не прилипли
белыми прядями к коже. Я провала рукой по животу, кожа все еще дряблая
после родов, тем не менее быстро натягивающаяся. Вскоре мускулы и плоть
будут твердыми и гладкими. Я с моим уникальным даром исцеления ликовала,
плескаясь в ручье.
Медленно я стала сознавать чужое присутствие. Подняв наконец взгляд,
я встретила пару ледянисто-желтых глаз. Не думала раньше, что желтый
оттенок может быть таким холодным. Вокруг глаз серополосый мех звериной
морды, над челюстью выступают острия зубов, уши с кисточками прижаты к
голове - дикая кошка горных долин и, вероятно, голодная.
Мы уставились друг на друга, эта хорошо снаряженная, хорошо
оснащенная тварь и я, обнаженная, в воде, без ножа для защиты и без
оставшихся сил оглушить или убить. В другое время я бы сочла эту кошку
очень красивой. Она начала грациозно двигаться по берегу ко мне, сосны за
ней упирались в небо, отбрасывая теперь тени, полосатые, как ее шкура. В
последний миг она отвела взгляд, опустила голову и принялась пить из
ручья, футах в двух оттуда, где стояла я. Я чувствовала ее мускусный
запах. Ее язык делал быстрые розовые движения, напоминая мне кошку Уасти.
Через некоторое время она подняла морду, всю в бисеринках воды,
повернулась и прыгнула назад, туда, откуда пришла, исчезнув в лесу за
прислоненными камнями.
Удача. Возможно, она все-таки уже наелась и не нуждалась в моем мясе.
Я начала неудержимо дрожать, выкарабкалась из своей ванны и терла тело
пригоршнями сухой травы, пока это действие и теплое солнце не высушили
меня.
Натягивая "рубашку", я задела рукой кучу камней. Один мелкий камешек
выскочил и упал в ручей, где течение унесло его. Я следила, как уносится
камешек и сразу увидела на его месте стрелу, и вспомнила ручьи над
ущельем, реку в лесу, в которой уплыла стрела Кела, сломанная пополам,
потому что она прикоснулась к злому месту. АЛТАРЬ ДЛЯ ЗАКЛАНИЙ - ДРЕВНИЙ,
КАК САМО УЩЕЛЬЕ. ГОВОРЯТ, БУДТО ТОТ ИЛИ ИНОЙ ЧЕРНЫЙ БОГ ВСЕ ЕЩЕ ОБИТАЕТ
ЗДЕСЬ... А я лежала здесь, ликуя, и дикая кошка не тронула меня.
Свобода была такой недолгой, несмотря на мою радость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59