ведь я же
оказалась неспособна понять их речь, когда мы ехали, и до сих пор не могла
полностью овладеть ею, а таким даром я обладала всегда, с момента
пробуждения под Горой.
В шоке и страхе я столкнулась с Силом, пребывая в полной
растерянности. Эттук и его воины рассмеялись. Однако Сил совсем не
смеялся. Он подошел ко мне и нанес несколько звонких ударов по голове;
звуки их стали тревожными гонгами Белханнора, гремящими оттого, что у
ворот стояли Анаш и Эптор.

2
В палатке, куда меня положили, было очень темно; и пахло женщинами и
женскими вещами, но никого кроме меня там, казалось, не было. На полу
валялись козьи шкуры и одеяла, и я лежала на них, окостеневшая, мучаясь
болью и тошнотой. Я начала осторожно изучать свое тело, ибо меня теперь
охватил холодный страх, как бы не исчезла наряду со всем прочим и моя
способность к самоисцелению. Этого, к счастью, не случилось, так как
порезы и раны у меня на теле затягивались, а кровоподтеки рассасывались.
Внезапно я увидела перед собой женскую фигуру. Вплоть до этого
момента она стояла совершенно неподвижно, а теперь зашевелилась и пошла
вперед. На нее упал слабый свет, просочившийся сквозь стену палатки, и
осветил закрытое лицо; лишь большие темные глаза холодно смотрели на меня.
Ей было около тридцати, что в племенах дикарей равнялось сорока годам
жителей Анкурума; тем не менее она была прекрасна: это я разглядела, даже
не видя ее лица. Под черными одеждами у нее также скрывалось прекрасное
тело, или, во всяком случае, ранее прекрасное, так как теперь его разнесло
от далеко зашедшей беременности, а большие твердые груди обвисли, отяжелев
от молока. Одевалась она в основном так же, как и обыкновенные женщины
этого крарла - те, которые убежали от воинов, - в черное платье без
рукавов и черный шайрин. Однако ее голые руки от запястий до плеч
окольцовывали браслеты из серебра, меди и раскрашенной эмали, а на шее у
нее висело ожерелье из золота с тускло-голубыми самоцветами. В ушах
звенели серьги с теми же камнями. Волосы закрывали шею и ниспадали на
спину, словно занавес. Она явно была родом не из этого крарла и не из
темнокожих; ее белая кожа была кремовой от легкого загара.
- Я - Тафра, - уведомила она меня, - жена Эттука. Единственная жена
Эттука, - добавила она, предъявляя права на мое уважение и страх.
Я ничего не ответила. Помолчав, она сказала с упреком:
- Ты поступила глупо. Незачем гневить Сила. Я уговорила Эттука
сохранить тебе жизнь. Он прислушался.
- Почему? - поинтересовалась я.
- Ты в тягости, - ответила она без всякого выражения на лице. -
Городским отродьем, но его можно воспитать так, что оно усвоит наши обычаи
- еще одно копье для мощи Эттука. Или же еще одна - рожать ему сыновей. Ты
понимаешь меня?
- Да, - ответила я. - А что уготовано мне?
Она говорила медленно, так чтобы я не потеряла нить рассуждений:
- Ты будешь при мне, - сказала она.
- Твоей рабыней.
- Моей рабыней. Женщина из Городов должна знать много разных
хитростей, способов, с помощью которых жена доставляет удовольствие мужу.
Не уловила ли я проблеск беспокойства в ее словах? Не сомневалась ли
она в верности своего мужа?
- Завтра на заре, - сказала она мне, - ты тогда сможешь прийти ко
мне. Сегодня ты полежишь здесь, в палатке Котты, куда приходят женщины,
когда они больны.
Она повернула свое великолепное обремененное тело и вышла. Все
определилось. Мне придется в конце концов быть высокородной рабыней,
которой я страшилась стать, когда лежала в башне. Однако это было самым
лучшим из всего, на что я могла надеяться. Я больше не обладала ни
властью, ни статусом. Кто я такая, чтобы спорить с судьбой? По крайней
мере, меня избавили от пыток Сила. Теперь я буду выполнять черную работу и
стоять на коленях перед воинами, и убегать от них, если они накричат на
меня. Я буду женщиной, такой, какой считали тут женщин, - безмозглым
животным, имеющим лишь пол души, созданным рожать детей и доставлять
удовольствие мужчинам: запоздалой мыслью бога.
Было очень жарко. Я разомлела и задремала. Позже пришла женщина,
крупная, как мужчина, с мускулистыми руками и волосами, завязанными синей
косынкой. Звякая серьгами, она ощупала мое тело, хмыкая про себя.
- Здорова, - уведомила она меня, - несмотря на грубое обращение
воинов. А этот, - она слегка ткнула меня в живот, - не родится еще много
дней; сто - сто двадцать.
- Нет, - возразила я, - меньше.
Она рассмеялась.
- Э, нет, ты неправильно истолковала признаки, девушка. Котта знает
толк в этих делах, а ты слишком маленькая, - она налила мне молока, и я
медленно выпила его.
- Сейчас... - я пошарила в поисках слов, - сейчас еще лето?
- Да, лето уже много дней и ночей. Мы скоро снова двинемся на восток.
- Башня - когда пала башня?
- Дело мужское, - отвечала Котта, - мне неведомо, да и все равно.
Она отошла от меня и занялась возней с какими-то сундуками, которые я
едва видела во мраке.
Значит, настало лето. Сколько же я пролежала под башней? Похоже,
много дней, много-премного дней. Легкая боль от молока засверлила у меня в
желудке.
Котта вернулась с тазом воды и принесла мне черную одежду. Она
положила ее около меня и несколькими умелыми движениями содрала с моего
тела обрывки бархата. Смыв губкой грязь, она наложила на мои порезы
немного мази, но они быстро заживали, хотя, как мне показалось, не так
быстро, как раньше. А затем она надела мне через голову и руки одежду из
черной ткани и завязала шнуровку на шее. Ее руки направились к маске рыси,
и я инстинктивно отпрянула.
До тех пор я не замечала ее глаз, но теперь уловила их отблеск,
ярко-голубой, неподвижный, устремленный мне в лицо.
- Маска принадлежит Эттуку, - сказала Котта. - Эго его право. Позже,
когда ты родишь ребенка, у него будет право и на твое тело.
- Я не должна показывать своего лица, - прошептала я.
Ее смех напоминал лисий лай.
- О, значит, ты быстро усвоила обычаи племени. Это хорошо. Не бойся,
что Котта увидит твое лицо. Котта слепая.
Она говорила о себе в третьем лице, словно речь шла о ком-то ином. И
не особенно расстраивалась по поводу своего недуга: для слепой она
выглядела очень умелой.
Я медленно сняла с лица серебряную маску, глядя ей в глаза. Они
совершенно не моргнули, ни одной реснички не дрогнуло. Я вложила маску в
ее большие сильные руки и натянула уже знакомый шайрин.

Наступил рассвет, и я отправилась в раскрашенную палатку Эттука. Я
шла крадучись, пригнув голову и сгорбив плечи, как делали, по моим
наблюдениям, другие женщины, не занимающие высокого положения в крарле.
Тафра не стала бы красться, но, впрочем, она же была женой Эттука и,
подобно его коню, приобрела авторитет благодаря благосклонности вождя.
Я думала, что, несмотря на ранний час, я не застану там Эттука, ибо
мне представлялось, что она желала заполучить меня лично для себя и
научиться тем городским штучкам, которые, как она надеялась, я знала. Но
он все еще лежал там голый на одеялах и храпел. И храпел он не ритмично,
как другие мужчины, а приступами, рывками, с нерегулярными промежутками
издавал громкие рычащие, фырчащие звуки, похожие на вой кабанов.
Тафра сидела рядом с ним, но когда вошла я, она оттолкнула в сторону
одеяла и встала. На ней не было ни одежды, ни маски; очевидно, поскольку я
была рабыней, мой взгляд на ее лицо явно не шел в счет. Несмотря на свою
беременность, она была, как я уже заметила, невероятно красива. Пышность и
зрелость ее форм не вызывали ощущения излишества, как это часто
свойственно женщинам, наделенным красотой подобного рода. К тому же она не
лишена была изящества: узкие кисти и ступни, кошачий подбородок, рот,
совершенный настолько, что казался нарисованным, и расцвеченный, как
бледно-красный цветок.
Она кивнула на Эттука и приложила два пальца к губам, предупреждая,
что я должна молчать. Знаками она показала на духи и другую косметику в
резном сундучке. Я молча вымыла ее, надушила и расчесала ей волосы перед
зеркалом из полированной бронзы. Я не чувствовала себя униженной этим. Она
была слишком прекрасна. Я стала сознавать в себе нечто, благоговеющее
перед красотой - той особой красотой, которую я увидела в Асрене, в
дворцовой девушке, которую он любил, и столь неожиданно обнаруженной
теперь среди палаток варваров. Ведь я, в конце концов, носила проклятие
уродства; даже мое тело, которое Дарак находил красивым, было теперь
обезображено.
Я заплела ей пряди волос и прицепила к их концам серебряные
колокольчики. Достав из кувшинчика синий крем, она нанесла его себе на
веки, а красным кремом из другого кувшинчика натерла себе губы. Эти ее
действия раздражали меня, поскольку были излишними и не добавляли красоты.
Затем она вернулась к нему на одеяла, и горечь обиды пронзила меня -
не за себя, а за нее, женщину столь отменной внешности, добивающуюся
милости у отвратительного храпящего создания, разлегшегося рядом с ней.
Жестами она отправила меня за едой, и я, обходя пасущихся коз,
пробралась к утреннему костру. Никаких мужчин мне на глаза не попалось, а
женщины у костровой ямы визгливо закричали при моем появлении. Когда я
подошла ближе, одна из них подняла кусок дерева и бросила в меня. Тот
отскочил от моей кожи, и они резко, хрипло рассмеялись.
Я с трудом подыскала слова.
- Тафра, - сказала я. - Меня посылай жена Эттука - за едой для вождя.

Они забормотали и сбились теснее, и вскоре одна из них, довольно
высокая и полногрудая, с яркой рыжевато-белокурой копной волос подошла ко
мне и отвесила мне оплеуху. Снова раздался смех.
- Ты хочешь еда, - передразнила она меня. - Ты спрашивай меня.
- Тогда я спрашиваю тебя.
- Я спрашиваю - я _с_п_р_а_ш_и_в_а_ю_ - послушай эту городскую
эшкирку, - снова передразнила она и сорвала аплодисменты. - Я дочь Сила, -
сказала она. - Ты разгневала Сила. Тех, кто гневает провидца, не кормят
среди палаток.
- Не для меня - а для вождя, Эттука.
Она снова небрежно ударила меня, и прежде чем я успела сообразить,
что делаю, я ответила ей ударом на удар, и она оказалась лежащей на спине
среди груды древесного угля для костра.
Женщины завопили и завизжали, а дочь Сила медленно поднялась и
бросилась бы на меня, но гомон прервал еще один голос, и они застыли.
Котта стояла у входа в свою палатку, и ее слепые глаза, которые, казалось,
видали, безошибочно остановились по очереди на каждой из нас.
- Что за беду ты вызвала, дочь провидца? Она хочет лишь послужить
вождю. Она теперь принадлежит Тафре, так что тебе следует держаться с ней
повежливей.
Дочь Сила чуть приподняла вуаль шайрина и сплюнула на землю, а затем,
явно символизируя что-то, растоптала слюну.
- Тафра, - отрезала она, - иноплеменная шлюха, - она отошла от костра
и показала на ряд стоявших на огне котелков. - Бери, беловолосая.
Я прошла мимо нее, и она прошипела:
- Ты еще вспомнишь, кого ты ударила.
Одна женщина неохотно наполнила мне одно блюдо какай-то жидкой кашей,
сильно отдающей козьим молоком, другое - зрелыми черно-красными ягодами, а
в третье положила темный ржаной хлеб. Она также достала кувшин пенистого
пива. Все это расставили на поднос из жесткой плетеной циновки и оставили
на земле, предоставив мне поднимать самой. Когда я нагнулась, чья-то нога
ударила меня в бок, и я упала.
Я не знала, которая из них это сделала, но Котта крикнула из своей
палатки:
- Чтоб больше такого не было. Она ждет ребенка. Эттук не поблагодарит
вас, если потеряет из-за вашей стервозности воина.
Я не знаю, как она поняла, что они сделали. Шума-то почти не было. Я
подняла поднос и поспешила убраться от них обратно к раскрашенной палатке.
Войдя, я обнаружила, что Эттук проснулся, сидит и злобно глядит на
меня.
- Где тебя носило, сучка? - зарычал он. - Тебе пришлось самой ходить
по ягоды и готовить, прежде чем ты смогла принести все это?
- Женщины, - заикнулась было я.
Он снова рявкнул, приказав молчать, и выхватил поднос, так что все
жидкости из сосудов расплескались. И принялся запихивать еду себе в рот, в
то время как Тафра наливала ему в окованную серебром чашу пиво. Внезапно
он схватил ее за грудь почти так же, как схватил поднос. И рассмеялся.
Тафра кивнула мне.
- Ступай теперь. Я прикажу привести тебя, когда ты мне понадобишься.
Я повернулась, вышла и стояла на резком свете солнца, превозмогая
отвращение.
Женщины все еще окружали костер, за исключением дочери Сила,
вероятно, отправившейся кормить отца. Котта тоже ушла в палатку.
Я прокралась по стану и нашла среди сосен узкий ручей, недалеко от
палаток. Я гадала, не следует ли мне отправиться вниз по течению этого
ручья, чтобы найти между склонами гор за деревьями русло реки, русло,
которое приведет меня не к Эшкореку, а в конечном итоге на юг, к
неизвестному морю. В конце концов, меня ведь ничто не удерживало здесь.
Я сделала полшага, и, казалось, путь мне преградила невидимая стена.
Уж не знаю, что это было - предвидение или всего лишь желание обрести
безопасность, какой бы сомнительной она ни была. Я покачала головой,
словно отказывая ручью и дороге, которую тот мог предложить, и снова
вернулась в крарл.

В чем заключались мои обязанности, я выяснила достаточно скоро.
Я сидела в пыли неподалеку от палатки Козлы, ломая голову по поводу
прегражденного пути у ручья, когда женщины позвали своих мужей и детей к
трапезе у костровой ямы. Завтрак в постели им не полагался; он был
привилегией Эттука и Сила, надо полагать, тоже. Один из воинов крарла
побудил меня к действию, рывком подняв на ноги и съездив по уху за
праздное сидение. Затем одна худощавая женщина, скорее обеспокоенная, чем
недружелюбная, обязала меня подавать еду вместе со всеми другими женщинами
мужчинам и мальчикам. В присутствии мужчин женщины стана могли есть,
сидеть или даже стоять не двигаясь. У них это было традицией, тем не
менее, они находились в большем рабстве, чем темнокожие. Даже я была
меньше рабыней, ибо все во мне бунтовало, и хотя и ничего не могла
поделать со своим жребием, я не принимала его с покорностью. А женщины
крарла, даже девочки, принимали целиком и ни секунды не сомневаясь; даже
дочь Сила, прислуживавшая вместе с остальными. Когда мужчины покончили с
едой, то поднялись на ноги, вытирая рты, не удостаивая взглядом своих
женщин, и пошли по своим мужским делам: готовиться к охоте (ибо эти дикари
ели мясо, когда им удавалось добыть его), точить ножи, чистить коней и
вообще вести важные разговоры и обсуждения, которые нам не полагалось
слышать. Мальчики из кожи вон лезли, чтобы подражать им. Похоже, их
мужская жизнь начиналась рано.
Теперь женщины доедали ошметки и объедки того, что осталось, и пока
девочки шумно играли поодаль, они, в свою очередь, занимались чисто
женской болтовней. Только это и дозволялось им - пустые разговоры о
тряпках, вещах, детях, младенцах, предстоящей стряпне и предстоящих
трудах, а также о мощи их мужей (либо в постели, либо на охоте или на
войне); все это перемежалось сплетнями и злословием в адрес любой женщины,
которая отсутствовала в данный момент.
Наибольшую злобу вызывала у них Тафра. Прислушиваясь к их разговорам,
я узнала, что Эттук добыл ее год назад в бою из вражеского племени. Ее еще
не приняли в свои - они называли ее иноплеменной сукой. Им не нравилось,
что милость Эттука досталась ей, а не одной из них; не нравилась им и ее
беременность, благодаря которой она могла еще больше утвердиться в его
палатке, особенно, если родит ему сына.
Трапеза женщин, однако, продолжалась недолго. Вскоре они встали, и я
вместе с ними, и отправились драить блюда и чаши и мыть их в том самом
ручье, к которому я приходила раньше. В ходе этой работы я бессознательно
подошла к той прежней границе и поняла, что упустила момент, когда можно
было уйти, как часто бывало в прошлом, когда я собиралась бежать от
надвигающейся беды, но какое-то обстоятельство или чувство препятствовали
этому.
После мытья посуды наступил черед стирки одежды и одеял, полоскания и
выколачивания этого пахучего тряпья о камни. Настал полдень, и я ожидала
какого-то отдыха, но они развесили одежду сушиться на сконструированных
для этой цели маленьких клетках из дерева, а затем побежали обратно в стан
и занялись штопкой, ткачеством и другими утомительными трудами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59