Он становился частичкой автомобиля, ярко-зеленого красавца с четырьмя округлыми фарами-глазами и кружащей голову цифрой "120" на спидометре.
Однажды в ноябре, когда он по обычной осенней привычке грипповал, родители засобирались в деревню за картошкой.
Они уехали серым, мглистым утром, а к вечеру, хоть и обещали, так и не вернулись. Бабушка, мама отца, на второй день стала какой-то бледной и тихой, а потом появились венки, слезы и два глухо заколоченных гроба. Машину, свою ярко-зеленую, так похожую цветом на весенний луг в деревне мамы, он так больше и не увидел. Только через несколько лет он узнал, что их "москвич" въехал под "Урал", вылетевший на встречную полосу. Раздолбанная дорога районного значения, две машины на километр пути, и такая жуткая авария. Со дня похорон Саша стал бояться автомобилей.
В армии, когда поневоле пришлось сесть за баранку шестьдесят шестого "газона", страх ушел из сердца, но любовь не вернулась. Потом было общевойсковое училище, разведвзвод, разведрота, перевод в "Вымпел", женитьба, ожидание квартиры, и суета жизни сделали его безразличным к автомобилям. Они как бы и не существовали вовсе на земле, а если порой он видел сцепившиеся после столкновения иномарки - а бились в Москве почему-то чаще всего иномарки, - то ощущал лишь удивление, будто впервые в жизни увидел машины.
Тулаев очень любил жену и, как всякий слишком влюбленный, не замечал, что к нему относятся не с таким сильным чувством. Детей они не успели завести, потому что жена упросила его дать ей пару лет на карьеру в совместном то ли с немцами, то ли с голландцами предприятии. Карьеру она сделала, став начальником отдела, но на следующий день после назначения ушла от Тулаева к менеджеру их СП. Когда он узнал, что чуть ли не главной причиной перехода стал новенький пятисотый "мерс" этого менеджера, то в первое время даже хотел взорвать проклятый мерседес ночью. Тем более что в "Вымпеле" были не самые плохие подрывники страны, и он получил бы довольно грамотный совет. Конечно, могли бы пригодиться и его личные навыки снайпера, но любой дурак по кучности стрельбы вычислил бы его почерк. Все в "Вымпеле" знали, что только Тулаев мог положить три пули подряд одну в одну, и даже электронный обмер не дал бы десятой доли балла в разносе пуль. Если выбил 10,8, то и два остальных лягут в 10,8. Почему именно три? Да потому, что таков был темп его стрельбы. Тулаев никогда не делал три задержки дыхания на три выстрела, а только одну, и рука помнила положение даже после отдачи приклада.
Они с подчеркнутой интеллигентностью разменяли свою двухкомнатную на две однокомнатные, и Тулаев согласился на худший из вариантов. Все-таки Дмитровское шоссе не равнялось Большой Филевской улице. После разъезда он ни разу не виделся с бывшей женой и даже не знал, разъезжает она все так же на "мерсе" своего менеджера-мордоворота или уже изменила и этому "мерсу" с каким-нибудь "роллс-ройсом". Своей машины у Тулаева никогда не было. Все его богатство сейчас составляли видеодвойка "Панасоник", музыкальный центр "Пионер" и серый кот Прошка с белым пятном на левой стороне лба, типичный дворянин без малейшей примеси хоть какой-то породы.
- А-а, эт ты, - ощутил Тулаев его упругий бок, трущийся о левую ногу.Шамать, небось, хочешь?
Прошка обладал невероятной для кота способностью: он никогда не мяукал. Нет, голос у него, конечно, был, но он его то ли берег, то ли не знал, как использовать, и потому заменял его трением о ноги хозяина или мягким прыжком на колени.
Как истый дворянин, Прошка на дух не переносил импортных "вискасов" и "пуррин". Сырой минтай и кусок ливерной колбасы были ему роднее и ближе заморских яств. Скорее всего, сказывалось бомжевское прошлое кота. Тулаев наткнулся на него совершенно случайно. Обычно он шел домой, обходя слева свой двухподъездный дом, а в тот день почему-то пошел справа. Завернул за угол и сразу остолбенел: в петле, свисающей с ветки липы, бился кот. Какие-то пацаны с грохотом бросились врассыпную, захлопали перепуганные двери подъездов, и Тулаев остался наедине с висельником. Он вытащил кота из петли, отнес домой и долго не мог привыкнуть к взглядам искоса, которые порой бросал на него кот. Прошка - а так он его назвал сразу, - видимо, не верил, что этот человек - его спаситель, и все ждал, когда он тоже решит поиздеваться над ним. Всю жизнь над ним только измывались, и кот считал, что так и должно быть. А когда устал ждать, то прекратил косить взглядом.
- Держи паек, - вытряхнул мокрое содержимое пакета в миску Тулаев. Сегодня на ужин килька. Каспийская, между прочим, Прохор.
Кот перестал тереться о ногу. Его ровные зубки начали перемалывать тощие кильки, а хвост радостно дергался из стороны в сторону, словно считал проглоченные рыбки - р-раз, р-раз.
Людям труднее, чем котам. Готовить Тулаев не умел, да и не хотел. Он развернул купленный в "Макдонольдсе" бутерброд с куриной котлетой и жадно откусил его. Сэндвич оказался холоден и пресен. За эти же деньги можно было приобрести двести грамм хорошего карбоната и четвертину хлеба, но он почему-то не купил. Все-таки Прошка, в отличие от него, был патриотичнее и принципиальнее.
Горячий чай значительно улучшил вкус бутерброда. Тулаев тщательно дожевал его остатки, отправил в рот все обрывочки салата, выпавшие из-под булочек, и сразу вспомнил о кассете. После Бутырки он успел побывать не только в экспертизе, но и заехать в Останкино.
По старому, еще со времен Брежнева заведенному порядку Тулаева безропотно пропустили в огромное здание телевидения по удостоверению контрразведчика. Останкино давным-давно считалось вотчиной ФСБ. Впрочем, и сейчас многие знаменитые ведущие передач, клеймящие позором прошлое, по-прежнему грели у сердца такие же удостоверения. Времена могли измениться, сила документа с толстой корочкой не менялась никогда.
Оператора он нашел быстро. Тот сразу вспомнил съемку, отыскал кирпич видеокассеты, брякнул, что кадры ерундовые, ничего, мол, яркого, нехотя отдал ее и сразу забыл надоедливого милиционера, каковым он почему-то считал Тулаева.
Щель видеомагнитофона проглотила черный кирпич, мрачно помолчала, и вспыхнувший экран начал воскрешать исчезнувшее прошлое. Камера плавно, без дерганий и рывков, разворачивала панораму противоположной стороны шоссе. Женские, мужские, детские лица, черный навес остановки, снова лица, яркие, сочные пятна рубашек, маек, платьев, сарафанов. Зеваки привставали на цыпочки, пытались из-за голов разглядеть их сторону шоссе, показывали пальцами на омоновцев, мальчишки пытались перебежать дорогу, но их тут же вернули назад.
Эпизод закончился чернотой. Толпа на той стороне улицы в памяти Тулаева всплыла как очередь в магазин. Никто не знал, зачем стоят, но все равно стоят, потому что очередь того требует. Инстинкт социализма?
Экран моргнул черным глазом, разлепил веки и заставил то же самое сделать со своими веками Тулаева. Судя по теням на асфальте, прошло минут пятнадцать-двадцать, но та сторона шоссе заметно изменилась. Зевак стояло поменьше, словно большая их часть разочаровалась в зрелище. Попавший в кадр рослый милиционер с рацией у щеки развеял сомнения. Никто не расходился по своей воле. Толпу разгоняли. Кажется, к приезду генералов хотели создать видимость всеобщего спокойствия.
Экран опять умер. Пришлось ждать еще минуту, чтобы понять, что исполнительный оператор оказался не таким уж исполнительным. Он отделался двумя крошечными эпизодами вместо обещанных четырех. А что бы дало, если бы он отснял даже часовой фильм? Взгляд сам собой упал на купленный по дороге домой новый американский боевичок. Глаза просили чего-нибудь поинтересней, чем бестолковая толпа на той стороне шоссе. Судя по обложке, в боевичке много стреляли, взрывали и занимались воспроизводством себе подобных. Если учесть, что ничего другого в таких фильмах никогда и не бывало, то он тоже мог оказаться скучным, как пленка останкинского оператора.
- А спасибо сказал? - в спину уходящему Прошке спросил Тулаев.
Кот спал только в ванной, на подстилке из старого свитера, который он сам притащил туда из зала. Он явно не понимал хозяина, уложившего его спать в одной комнате с собой. Видимо, это не очень согласовывалось с тем понятием о свободе, которое было у кота.
- Неблагодарное создание, - без обиды прокряхтел Тулаев. - Ты бы хоть тараканов переловил. Все-таки польза была бы. А, Прошка?
Кот на свое имя не откликался. Возможно, имя тоже не входило в его понимание свободы. Коты, как и люди, рождаются в общем-то без имен, но если людям без этого не прожить, то коту оно как-то без надобности.
Прошка любил фильмы про мышей. А хозяин приносил все больше о перестрелках и собаках. И если первое он понимал, то второго боялся. Новый фильм мог весь оказаться сплошным собачатником.
- Не хочешь ты мне компанию составить, - посокрушался Тулаев, но вместо боевика прокрутил назад останкинскую пленку и снова стал просматривать первый из эпизодов.
Камера скользила по лицам, холодно запоминая их. От жары в комнате, монотонности картинки и тяжести в желудке хотелось спать. И что из трех усыпляло больше, Тулаев не смог бы определить. Веки поплыли вниз, веки хотели склеиться, но палец почему-то сам надавил на пульте на кнопку стоп-кадра. Веки бунтарски вскинулись.
- Интер-ресное кино!
Ноги сами приподняли Тулаева над стулом. Наклонившись к экрану, он сощурил глаза и все-таки разглядел, что стоящая на втором плане женщина в бежевой куртке-ветровке вынимала кошелек из сумочки у какой-то сонной, явно желающей перейти дорогу, чтобы попасть домой, мамаши.
Палец отмотал пленку на пять секунд назад, опять включил прошлое. Теперь уже Тулаев не вел взглядом справа налево, а жестко удерживал в себе только эту женщину. Вот ее еще не видно... Стоп, нет, видна рука!.. Да-да, это явно ее рука!.. Она проводит чем-то по кожаной сумочке, оставляя темный ровный след, потом чья-то рубашка заслоняет руку, а позже...
- Точно! Вытянула! - восхитился Тулаев.
Самым смешным было, что камера четко засняла ее лицо.
Волевое лицо под шикарной копной волос. Бухгалтер коммерческого банка, а не воровка.
Полюбовавшись на стоп-кадр, который мог дать только его родной четырехголовочный видеомагнитофон, Тулаев снова оживил экран.
Камера ушла влево, где ничего интересного не было. Воровка на время исчезла, чтобы на обратном движении камеры вернуться в экран.
- Во дает! - не сдержался Тулаев.
Протискиваясь из толпы, как айсберг сквозь ледышки полыньи, воровка сделала шаг влево, к маленькому, болезненного вида мужчине в старомодной рубашке с накладными карманами, молниеносным движением нырнула пальцами ему в правый карман, одновременно пнув его в спину, рванулась в сторону и исчезла из камеры. Мужичок внимательно посмотрел на их сторону дороги и как-то понуро пошел прочь. Наверное, он отчаялся попасть домой, хотя именно в это время ему уже нужно было там находиться.
Телефонный звонок оборвал восторг Тулаева.
- Слушаю, - прижал он трубку к уху, а сам начал
перекручивать пленку назад.
Она была интереснее боевика.
- Ты меня искал, Саша? - голосом Межинского спросила
трубка.
- Так точно. Я звонил много раз. Из Бутырки, из экспертизы
и... - про Останкино почему-то говорить не хотелось.
- Я занят был. На самом верху, - туманно пояснил
Межинский. - У тебя что-нибудь есть?
- Конечно. По объекту в Бутырках есть кое-что, по
экспертизе...
- Хорошо. По Бутырке: очень серьезно или психоз?
- Трудно сказать, - опустил руку с пультом Тулаев.
Скорее второе, чем первое. Но кое-что я бы хотел проверить, переговорив с братом его соседа по камере.
- Ладно. Это спланируй на вечер. А в обед одно дело есть. В
восемь ноль-ноль у меня. Дам инструкции.
- Ясно, - вместо "есть" ответил Тулаев и, поймав
торопливое "До свидания", услышал гудки в трубке.
Слева в кухне что-то изменилось. Тулаев повернул туда голову
и удивленно увидел Прошку. Обычно после такого ужина он
спал, а тут почему-то пришел на кухню, сел и с интересом
смотрел на стоп-кадр с воровкой. Может, кот понял что-то
важное, еще не дошедшее до Тулаева, и теперь молча ждал,
поймет ли это его хозяин?
15
С самой зимы к капитану милиции Олегу Евсееву приклеилась кличка Ухо. Для старшего эксперта отдела фоноскопических экспертиз Экспертно-криминалистической службы МВД (во должность - прямо трижды эксперт!) это было в общем-то совсем неплохое прозвище. Все-таки работа необычная: весь день сидеть в наушниках и слушать чьи-то аудиозаписи, чтобы потом доказать, преступнику принадлежал голос или нет.
Да только прозвище появилось вовсе не от нежданно прорезавшегося острого слуха (он и так считался у Евсеева острым), а оттого, что в конце февраля он отморозил левое ухо. Правое почему-то не поддержало своего близнеца, и за два часа поцелуев на морозе у подъезда его девушки пришлось расплачиваться одному левому. Сначала оно стало белым, потом сизо-синим, а затем таким пунцовым, что от него можно было прикуривать. Двое суток Евсеев протемпературил, одновременно спасая драгоценное ухо всеми известными медицинскими и народными способами, и оно ответило благодарностью, так и не отвалившись от его глупой головы. Только теперь у него появилась странная особенность: ухо чувствовало приближение холодного и даже просто прохладного воздуха за трое-четверо суток. Сначала Евсеев ощущал легкое покалывание в мочке, а где-то за сутки до прихода свежих воздушных масс в центр европейской равнины иголки вспарывали уже все ухо. Было неприятно, но интересно. Дважды Евсеев, прослушав неточный прогноз по телеку, спорил на бутылку водки, что все будет не так, как обещали во "Времени", дважды выигрывал, и спорить с ним перестали.
- Жара-то еще долго продлится? - обмахиваясь газеткой, спросила у Евсеева полненькая Ниночка, просто эксперт и тайно влюбленная в него девица тридцати с небольшим лет.
- Чего? - отлепил он от правого уха черное блюдце гарнитуры.
- Жара, говорю, когда кончится?
Евсеев вслушался в свои ощущения. Ухо молчало, как студент-двоешник на экзамене.
- Не скоро. В ближайшие три дня продолжай потеть, - радостно сообщил он и утеплил правый бок головы наушником.
- Ужас какой-то! - возмутилась Ниночка.
В узкой комнате-пенале, собственно, и составлявшей отдел, она сидала самой крайней к окну. Остальные - вдоль стола, за мониторами по мере удаления от доменной печи, дышащей с улицы, чувствовали себя покомфортнее. Особенно старший эксперт Евсеев, сидящий крайним.
- Так невозможно работать!
Она пнула от себя клавиатуру, бросила на нее наушники, прогрохотала стулом со звуком лесопилки и, тяжело шлепая, вышла из комнаты.
- Ухо, чайник закипел! - напомнил сосед Евсеева справа, тоже старший эксперт, но пока лишь старлей милиции, высокий парень с вечно нестриженой хиппежной шевелюрой.
- Ага, я щас, - отозвался Евсеев.
Он и сам уже слышал недовольный гул чайника, но въевшаяся в кровь привычка - не бросать работу на полпути - не отпускала его от монитора. А на его выгнутом четырнадцатидюймовом экране под длинной, похожей на обглоданный скелет селедки, сигналограммой наконец-то высветились цифры 139,80. Это был измеренный в герцах средний тон голоса, который он с утра начал анализировать. Ниже новой цифры стояли еще две другие: 121.00 154.00.
Это теми же герцами измеренные периоды основного тона. Голос превращался в цифры. Звук становился числом. Впервые узнав о таких метаморфозах в школе, Олег Евсеев ощутил душевный трепет. Он оказался настолько сильным, что привел его в военное училище связи, а уже оттуда - в отдел фоноскопических экспертиз в огромное здание на тихой улице Расплетина. Трепет со временем ушел, интерес остался, хотя и он понемногу стирался о монотонные будни "слухача". Пленок на анализ поступало все больше, бандитский мат-перемат в них становился все изощреннее, и Евсеев иногда с жалостью поглядывал на Ниночку, которой приходилось ежедневно по нескольку часов подряд выслушивать грязную ругань.
- Ухо, скоро чайник развалится! - напомнил сосед.
- Иду-иду!
Евсеев отлепил наушники, аккуратно положил их рядом с черной декой "Сони" и, потягиваясь в пояснице, прошел в угол к пузатому электрическому страдальцу. Штепсель выскользнул из розетки и сразу успокоил чайник. Евсеев наполнил почти до краев свою испятнанную заваркой пол-литровую чашку, утопил в парящей воде чайный пакетик "Липтона" и бросил взгляд на монитор Ниночки.
На нем под селедочным скелетом сигналограммы чернели цифры
- 139,80. "Ого, как у меня!" - мысленно удивился Евсеев.
Ниже красовались периоды основного тона: 121.00 - 154.00.
- Олежек, ну ты можешь забрать к себе этот чайник?
взмолилась вошедшая в комнату Ниночка. - С улицы жжет, со
спины жжет...
- Ты какое слово анализируешь? - посмотрел ей в глаза
Евсеев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Однажды в ноябре, когда он по обычной осенней привычке грипповал, родители засобирались в деревню за картошкой.
Они уехали серым, мглистым утром, а к вечеру, хоть и обещали, так и не вернулись. Бабушка, мама отца, на второй день стала какой-то бледной и тихой, а потом появились венки, слезы и два глухо заколоченных гроба. Машину, свою ярко-зеленую, так похожую цветом на весенний луг в деревне мамы, он так больше и не увидел. Только через несколько лет он узнал, что их "москвич" въехал под "Урал", вылетевший на встречную полосу. Раздолбанная дорога районного значения, две машины на километр пути, и такая жуткая авария. Со дня похорон Саша стал бояться автомобилей.
В армии, когда поневоле пришлось сесть за баранку шестьдесят шестого "газона", страх ушел из сердца, но любовь не вернулась. Потом было общевойсковое училище, разведвзвод, разведрота, перевод в "Вымпел", женитьба, ожидание квартиры, и суета жизни сделали его безразличным к автомобилям. Они как бы и не существовали вовсе на земле, а если порой он видел сцепившиеся после столкновения иномарки - а бились в Москве почему-то чаще всего иномарки, - то ощущал лишь удивление, будто впервые в жизни увидел машины.
Тулаев очень любил жену и, как всякий слишком влюбленный, не замечал, что к нему относятся не с таким сильным чувством. Детей они не успели завести, потому что жена упросила его дать ей пару лет на карьеру в совместном то ли с немцами, то ли с голландцами предприятии. Карьеру она сделала, став начальником отдела, но на следующий день после назначения ушла от Тулаева к менеджеру их СП. Когда он узнал, что чуть ли не главной причиной перехода стал новенький пятисотый "мерс" этого менеджера, то в первое время даже хотел взорвать проклятый мерседес ночью. Тем более что в "Вымпеле" были не самые плохие подрывники страны, и он получил бы довольно грамотный совет. Конечно, могли бы пригодиться и его личные навыки снайпера, но любой дурак по кучности стрельбы вычислил бы его почерк. Все в "Вымпеле" знали, что только Тулаев мог положить три пули подряд одну в одну, и даже электронный обмер не дал бы десятой доли балла в разносе пуль. Если выбил 10,8, то и два остальных лягут в 10,8. Почему именно три? Да потому, что таков был темп его стрельбы. Тулаев никогда не делал три задержки дыхания на три выстрела, а только одну, и рука помнила положение даже после отдачи приклада.
Они с подчеркнутой интеллигентностью разменяли свою двухкомнатную на две однокомнатные, и Тулаев согласился на худший из вариантов. Все-таки Дмитровское шоссе не равнялось Большой Филевской улице. После разъезда он ни разу не виделся с бывшей женой и даже не знал, разъезжает она все так же на "мерсе" своего менеджера-мордоворота или уже изменила и этому "мерсу" с каким-нибудь "роллс-ройсом". Своей машины у Тулаева никогда не было. Все его богатство сейчас составляли видеодвойка "Панасоник", музыкальный центр "Пионер" и серый кот Прошка с белым пятном на левой стороне лба, типичный дворянин без малейшей примеси хоть какой-то породы.
- А-а, эт ты, - ощутил Тулаев его упругий бок, трущийся о левую ногу.Шамать, небось, хочешь?
Прошка обладал невероятной для кота способностью: он никогда не мяукал. Нет, голос у него, конечно, был, но он его то ли берег, то ли не знал, как использовать, и потому заменял его трением о ноги хозяина или мягким прыжком на колени.
Как истый дворянин, Прошка на дух не переносил импортных "вискасов" и "пуррин". Сырой минтай и кусок ливерной колбасы были ему роднее и ближе заморских яств. Скорее всего, сказывалось бомжевское прошлое кота. Тулаев наткнулся на него совершенно случайно. Обычно он шел домой, обходя слева свой двухподъездный дом, а в тот день почему-то пошел справа. Завернул за угол и сразу остолбенел: в петле, свисающей с ветки липы, бился кот. Какие-то пацаны с грохотом бросились врассыпную, захлопали перепуганные двери подъездов, и Тулаев остался наедине с висельником. Он вытащил кота из петли, отнес домой и долго не мог привыкнуть к взглядам искоса, которые порой бросал на него кот. Прошка - а так он его назвал сразу, - видимо, не верил, что этот человек - его спаситель, и все ждал, когда он тоже решит поиздеваться над ним. Всю жизнь над ним только измывались, и кот считал, что так и должно быть. А когда устал ждать, то прекратил косить взглядом.
- Держи паек, - вытряхнул мокрое содержимое пакета в миску Тулаев. Сегодня на ужин килька. Каспийская, между прочим, Прохор.
Кот перестал тереться о ногу. Его ровные зубки начали перемалывать тощие кильки, а хвост радостно дергался из стороны в сторону, словно считал проглоченные рыбки - р-раз, р-раз.
Людям труднее, чем котам. Готовить Тулаев не умел, да и не хотел. Он развернул купленный в "Макдонольдсе" бутерброд с куриной котлетой и жадно откусил его. Сэндвич оказался холоден и пресен. За эти же деньги можно было приобрести двести грамм хорошего карбоната и четвертину хлеба, но он почему-то не купил. Все-таки Прошка, в отличие от него, был патриотичнее и принципиальнее.
Горячий чай значительно улучшил вкус бутерброда. Тулаев тщательно дожевал его остатки, отправил в рот все обрывочки салата, выпавшие из-под булочек, и сразу вспомнил о кассете. После Бутырки он успел побывать не только в экспертизе, но и заехать в Останкино.
По старому, еще со времен Брежнева заведенному порядку Тулаева безропотно пропустили в огромное здание телевидения по удостоверению контрразведчика. Останкино давным-давно считалось вотчиной ФСБ. Впрочем, и сейчас многие знаменитые ведущие передач, клеймящие позором прошлое, по-прежнему грели у сердца такие же удостоверения. Времена могли измениться, сила документа с толстой корочкой не менялась никогда.
Оператора он нашел быстро. Тот сразу вспомнил съемку, отыскал кирпич видеокассеты, брякнул, что кадры ерундовые, ничего, мол, яркого, нехотя отдал ее и сразу забыл надоедливого милиционера, каковым он почему-то считал Тулаева.
Щель видеомагнитофона проглотила черный кирпич, мрачно помолчала, и вспыхнувший экран начал воскрешать исчезнувшее прошлое. Камера плавно, без дерганий и рывков, разворачивала панораму противоположной стороны шоссе. Женские, мужские, детские лица, черный навес остановки, снова лица, яркие, сочные пятна рубашек, маек, платьев, сарафанов. Зеваки привставали на цыпочки, пытались из-за голов разглядеть их сторону шоссе, показывали пальцами на омоновцев, мальчишки пытались перебежать дорогу, но их тут же вернули назад.
Эпизод закончился чернотой. Толпа на той стороне улицы в памяти Тулаева всплыла как очередь в магазин. Никто не знал, зачем стоят, но все равно стоят, потому что очередь того требует. Инстинкт социализма?
Экран моргнул черным глазом, разлепил веки и заставил то же самое сделать со своими веками Тулаева. Судя по теням на асфальте, прошло минут пятнадцать-двадцать, но та сторона шоссе заметно изменилась. Зевак стояло поменьше, словно большая их часть разочаровалась в зрелище. Попавший в кадр рослый милиционер с рацией у щеки развеял сомнения. Никто не расходился по своей воле. Толпу разгоняли. Кажется, к приезду генералов хотели создать видимость всеобщего спокойствия.
Экран опять умер. Пришлось ждать еще минуту, чтобы понять, что исполнительный оператор оказался не таким уж исполнительным. Он отделался двумя крошечными эпизодами вместо обещанных четырех. А что бы дало, если бы он отснял даже часовой фильм? Взгляд сам собой упал на купленный по дороге домой новый американский боевичок. Глаза просили чего-нибудь поинтересней, чем бестолковая толпа на той стороне шоссе. Судя по обложке, в боевичке много стреляли, взрывали и занимались воспроизводством себе подобных. Если учесть, что ничего другого в таких фильмах никогда и не бывало, то он тоже мог оказаться скучным, как пленка останкинского оператора.
- А спасибо сказал? - в спину уходящему Прошке спросил Тулаев.
Кот спал только в ванной, на подстилке из старого свитера, который он сам притащил туда из зала. Он явно не понимал хозяина, уложившего его спать в одной комнате с собой. Видимо, это не очень согласовывалось с тем понятием о свободе, которое было у кота.
- Неблагодарное создание, - без обиды прокряхтел Тулаев. - Ты бы хоть тараканов переловил. Все-таки польза была бы. А, Прошка?
Кот на свое имя не откликался. Возможно, имя тоже не входило в его понимание свободы. Коты, как и люди, рождаются в общем-то без имен, но если людям без этого не прожить, то коту оно как-то без надобности.
Прошка любил фильмы про мышей. А хозяин приносил все больше о перестрелках и собаках. И если первое он понимал, то второго боялся. Новый фильм мог весь оказаться сплошным собачатником.
- Не хочешь ты мне компанию составить, - посокрушался Тулаев, но вместо боевика прокрутил назад останкинскую пленку и снова стал просматривать первый из эпизодов.
Камера скользила по лицам, холодно запоминая их. От жары в комнате, монотонности картинки и тяжести в желудке хотелось спать. И что из трех усыпляло больше, Тулаев не смог бы определить. Веки поплыли вниз, веки хотели склеиться, но палец почему-то сам надавил на пульте на кнопку стоп-кадра. Веки бунтарски вскинулись.
- Интер-ресное кино!
Ноги сами приподняли Тулаева над стулом. Наклонившись к экрану, он сощурил глаза и все-таки разглядел, что стоящая на втором плане женщина в бежевой куртке-ветровке вынимала кошелек из сумочки у какой-то сонной, явно желающей перейти дорогу, чтобы попасть домой, мамаши.
Палец отмотал пленку на пять секунд назад, опять включил прошлое. Теперь уже Тулаев не вел взглядом справа налево, а жестко удерживал в себе только эту женщину. Вот ее еще не видно... Стоп, нет, видна рука!.. Да-да, это явно ее рука!.. Она проводит чем-то по кожаной сумочке, оставляя темный ровный след, потом чья-то рубашка заслоняет руку, а позже...
- Точно! Вытянула! - восхитился Тулаев.
Самым смешным было, что камера четко засняла ее лицо.
Волевое лицо под шикарной копной волос. Бухгалтер коммерческого банка, а не воровка.
Полюбовавшись на стоп-кадр, который мог дать только его родной четырехголовочный видеомагнитофон, Тулаев снова оживил экран.
Камера ушла влево, где ничего интересного не было. Воровка на время исчезла, чтобы на обратном движении камеры вернуться в экран.
- Во дает! - не сдержался Тулаев.
Протискиваясь из толпы, как айсберг сквозь ледышки полыньи, воровка сделала шаг влево, к маленькому, болезненного вида мужчине в старомодной рубашке с накладными карманами, молниеносным движением нырнула пальцами ему в правый карман, одновременно пнув его в спину, рванулась в сторону и исчезла из камеры. Мужичок внимательно посмотрел на их сторону дороги и как-то понуро пошел прочь. Наверное, он отчаялся попасть домой, хотя именно в это время ему уже нужно было там находиться.
Телефонный звонок оборвал восторг Тулаева.
- Слушаю, - прижал он трубку к уху, а сам начал
перекручивать пленку назад.
Она была интереснее боевика.
- Ты меня искал, Саша? - голосом Межинского спросила
трубка.
- Так точно. Я звонил много раз. Из Бутырки, из экспертизы
и... - про Останкино почему-то говорить не хотелось.
- Я занят был. На самом верху, - туманно пояснил
Межинский. - У тебя что-нибудь есть?
- Конечно. По объекту в Бутырках есть кое-что, по
экспертизе...
- Хорошо. По Бутырке: очень серьезно или психоз?
- Трудно сказать, - опустил руку с пультом Тулаев.
Скорее второе, чем первое. Но кое-что я бы хотел проверить, переговорив с братом его соседа по камере.
- Ладно. Это спланируй на вечер. А в обед одно дело есть. В
восемь ноль-ноль у меня. Дам инструкции.
- Ясно, - вместо "есть" ответил Тулаев и, поймав
торопливое "До свидания", услышал гудки в трубке.
Слева в кухне что-то изменилось. Тулаев повернул туда голову
и удивленно увидел Прошку. Обычно после такого ужина он
спал, а тут почему-то пришел на кухню, сел и с интересом
смотрел на стоп-кадр с воровкой. Может, кот понял что-то
важное, еще не дошедшее до Тулаева, и теперь молча ждал,
поймет ли это его хозяин?
15
С самой зимы к капитану милиции Олегу Евсееву приклеилась кличка Ухо. Для старшего эксперта отдела фоноскопических экспертиз Экспертно-криминалистической службы МВД (во должность - прямо трижды эксперт!) это было в общем-то совсем неплохое прозвище. Все-таки работа необычная: весь день сидеть в наушниках и слушать чьи-то аудиозаписи, чтобы потом доказать, преступнику принадлежал голос или нет.
Да только прозвище появилось вовсе не от нежданно прорезавшегося острого слуха (он и так считался у Евсеева острым), а оттого, что в конце февраля он отморозил левое ухо. Правое почему-то не поддержало своего близнеца, и за два часа поцелуев на морозе у подъезда его девушки пришлось расплачиваться одному левому. Сначала оно стало белым, потом сизо-синим, а затем таким пунцовым, что от него можно было прикуривать. Двое суток Евсеев протемпературил, одновременно спасая драгоценное ухо всеми известными медицинскими и народными способами, и оно ответило благодарностью, так и не отвалившись от его глупой головы. Только теперь у него появилась странная особенность: ухо чувствовало приближение холодного и даже просто прохладного воздуха за трое-четверо суток. Сначала Евсеев ощущал легкое покалывание в мочке, а где-то за сутки до прихода свежих воздушных масс в центр европейской равнины иголки вспарывали уже все ухо. Было неприятно, но интересно. Дважды Евсеев, прослушав неточный прогноз по телеку, спорил на бутылку водки, что все будет не так, как обещали во "Времени", дважды выигрывал, и спорить с ним перестали.
- Жара-то еще долго продлится? - обмахиваясь газеткой, спросила у Евсеева полненькая Ниночка, просто эксперт и тайно влюбленная в него девица тридцати с небольшим лет.
- Чего? - отлепил он от правого уха черное блюдце гарнитуры.
- Жара, говорю, когда кончится?
Евсеев вслушался в свои ощущения. Ухо молчало, как студент-двоешник на экзамене.
- Не скоро. В ближайшие три дня продолжай потеть, - радостно сообщил он и утеплил правый бок головы наушником.
- Ужас какой-то! - возмутилась Ниночка.
В узкой комнате-пенале, собственно, и составлявшей отдел, она сидала самой крайней к окну. Остальные - вдоль стола, за мониторами по мере удаления от доменной печи, дышащей с улицы, чувствовали себя покомфортнее. Особенно старший эксперт Евсеев, сидящий крайним.
- Так невозможно работать!
Она пнула от себя клавиатуру, бросила на нее наушники, прогрохотала стулом со звуком лесопилки и, тяжело шлепая, вышла из комнаты.
- Ухо, чайник закипел! - напомнил сосед Евсеева справа, тоже старший эксперт, но пока лишь старлей милиции, высокий парень с вечно нестриженой хиппежной шевелюрой.
- Ага, я щас, - отозвался Евсеев.
Он и сам уже слышал недовольный гул чайника, но въевшаяся в кровь привычка - не бросать работу на полпути - не отпускала его от монитора. А на его выгнутом четырнадцатидюймовом экране под длинной, похожей на обглоданный скелет селедки, сигналограммой наконец-то высветились цифры 139,80. Это был измеренный в герцах средний тон голоса, который он с утра начал анализировать. Ниже новой цифры стояли еще две другие: 121.00 154.00.
Это теми же герцами измеренные периоды основного тона. Голос превращался в цифры. Звук становился числом. Впервые узнав о таких метаморфозах в школе, Олег Евсеев ощутил душевный трепет. Он оказался настолько сильным, что привел его в военное училище связи, а уже оттуда - в отдел фоноскопических экспертиз в огромное здание на тихой улице Расплетина. Трепет со временем ушел, интерес остался, хотя и он понемногу стирался о монотонные будни "слухача". Пленок на анализ поступало все больше, бандитский мат-перемат в них становился все изощреннее, и Евсеев иногда с жалостью поглядывал на Ниночку, которой приходилось ежедневно по нескольку часов подряд выслушивать грязную ругань.
- Ухо, скоро чайник развалится! - напомнил сосед.
- Иду-иду!
Евсеев отлепил наушники, аккуратно положил их рядом с черной декой "Сони" и, потягиваясь в пояснице, прошел в угол к пузатому электрическому страдальцу. Штепсель выскользнул из розетки и сразу успокоил чайник. Евсеев наполнил почти до краев свою испятнанную заваркой пол-литровую чашку, утопил в парящей воде чайный пакетик "Липтона" и бросил взгляд на монитор Ниночки.
На нем под селедочным скелетом сигналограммы чернели цифры
- 139,80. "Ого, как у меня!" - мысленно удивился Евсеев.
Ниже красовались периоды основного тона: 121.00 - 154.00.
- Олежек, ну ты можешь забрать к себе этот чайник?
взмолилась вошедшая в комнату Ниночка. - С улицы жжет, со
спины жжет...
- Ты какое слово анализируешь? - посмотрел ей в глаза
Евсеев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45