- омертвил серебряный крест
занесенную гостем для удара ногу. - Я что сказал!
- Я - шнырь?! - побагровев, повернулся к сидящему парню всем
корпусом обидчик Тулаева.
- Грузи своего кента и хиляй отсюда, - уже тише сказал серебряный крест.
Он все так же смотрел на любимого бородача, будто запоминал его на всю оставшуюся жизнь.
- Да сам ты... - хотел гость обозвать мужика позорным зековским словечком "шнырь" и вдруг осекся, наконец-то разглядев крест.
По былинным рассказам паханов зоны, в которой он торчал в последней "ходке", точно такой крест носил только вор в законе, державший в своих руках Сибирь. Может, это был и не он, но поднимать руку стало как-то боязно. За царапину на лице вора в законе его бы пристрелили уже завтра на рассвете.
- Грузи и вали, - угрюмо повторил серебряный крест.
- Мы - местные, - еле выжал гость.
- Сам знаю.
- Не надо отдыхающих трогать, - с учительской нравоучительностью вставил малиновый пиджак. - Усек?
Гость молча приподнял под мышки верзилу и выволок его на улицу, точно мешок картошки. Ноги здоровяка, обутые в дорогущие туфли сорок восьмого размера, безвольно раскачиваясь, по пути задели тычком голову Тулаева.
А тот лежал без сознания. Он так и не увидел злого, сжигающего взгляда, брошенного на его затылок холодными, мертвецкими глазами своего обидчика. Он так и не услышал, как щелкнул на груди под удар двери диктофон, докрутивший пленку до конца.
31
- Ты его не минералкой поливай, а в пасть водяры плесни, - хрипло произнесла тьма.
Веки Тулаева стали чуть сильнее, чем за секунду до этого, и впустили в глаза свет. Перед ними плавало в мути что-то красное в обрамлении оранжевого.
- Может, дежурного врача вызвать? - испуганным женским
голосом спросило это красно-оранжевое. - Он же в соседнем корпусе.
- И так оклемается.
- О-о, глаза открыл! Вам лучше?
Красное отслоилось от оранжевого и стало губами. Над
Тулаевым висело лицо барменши, а справа стоял мужик в малиновом пиджаке. Превозмогая тошноту, Тулаев сел и обернулся. Кавказцев смело из бара неизвестным ветром, а серебряный крест все так же сидел за столиком. "Абсолюта" с бородачом перед ним уже не было, и он смотрел на Тулаева таким же запоминающим взглядом, как и на бутылку совсем недавно, словно другого взгляда у него вообще не существовало от рождения.
- Отведи его в номер, - приказал малиновому пиджаку серебряный крест.
- Вы в каком корпусе живете? - простонала барменша.
Никакого номера у Тулаева не было. На ночь он остался на свой страх и риск, намереваясь переночевать в холле приемного отделения.
- Я сам дойду, - переборов себя, все-таки встал он.
Перед глазами качались лица, шторы, стойка бара, яркая витрина. Он удивленно собрал именно на ней резкость взгляда и наконец-то рассмотрел, что брошенная им бутылка коньяка не долетела до витрины, а упала, вдребезги разбившись, на пол.
- Сколько я должен? - глухо, как будто кто со стороны, спросил он.
- Ничего... Ничего не должны... Коньяк - это такая мелочь. Главное, чтобы начальство санатория ничего не узнало. Мы же здесь арендуем у них...
- А где?..
- Что вы имеете в виду?
- Где эти... ну, которые меня?..
- Они ушли, - грустно покачал головой над столом серебряный
крест. - И мы когда-нибудь уйдем... Навсегда... С концами...
- Эти... которые буянили... они - местные, - пояснила барменша.
- Из Марфино, кажется.
- А как они... сюда?..
- Так в заборе же дырок полно. И на мосту через пруды
перелезть через ограждение очень легко.
- На мосту? - удивился Тулаев, ощупывая гудящую голову.
- Да-да, на мосту. Его еще граф Панин построил. Или
Голицын. Я уж и не помню.
- Это такой с колоннами, на въезде? - кажется, вспомнил под нестихающий гул в ушах Тулаев.
- С колоннами, - подтвердила она. - Красивый такой, из
красного кирпича.
- Дай нам еще флакон "Абсолюта", - поставил на стойку уже осушенную бутылку малиновый пиджак. - Ночь только начинается.
- С черной смородиной? - бросив держащегося за стену Тулаева, барменша метнулась за стойку.
- С черной пусть бабы пьют, - цыкнул он через щель в
зубак. - А нам чистяк давай.
Проскальзывая ладонями по шершавой стене, Тулаев вышел на улицу, и ему сразу стало получше. Вечерняя свежесть, пропитанная запахом сосновой хвои, ударила в ноздри, всколыхнула туман, густыми хлопьями катающийся от уха к уху, и он медленно стал редеть. Тошнота комком все еще стояла у горла, и ныли мышцы живота, отбитые бандитским ботинком, но голова уже могла соображать. Она заставила Тулаева забыть о боли и погнала его в ночь мимо брошенных зданий дворянской усадьбы, на территории которой, собственно и находился санаторий, мимо заглохшего, вонючего пруда, вниз, вниз, к каменному мосту.
- Наждак, ты - сука!.. Пусти меня, я убью эту гниду! - остановил его голос из тьмы.
- Не рыпайся! Пошли до хазы!
Тулаев шагнул к кустам, слился с ними.
- Ты со страху в штаны наложил, Наждак!
- Заткнись, урод! Из-за тебя мы чуть на перо к вору в
законе не попали.
- Как-кому вору?! Он - хиляк моржовый! Он...
- Вор - это не он. Вор в углу сидел.
- Ну и что?! Да я твоего вора!..
- Заткнись! Если Савельич узнает, что мы прокололись, он
тебе крылышки подрежет. Забыл, как он предупреждал, чтоб больше не "светились"?
- Да я...
- Пошли... Еще эту грымзу кормить надо.
Звякнуло что-то металлическое, прошуршали ветки, кто-то матюгнулся, громко харкнул. Сколько ни силился Тулаев, так никого и не разглядел. Верзила и его дружок явно ушли, но куда - влево или вправо, - он не мог понять. Луна еще не родилась, и стояла такая могильная тьма, что в ней можно было потерять даже самого себя.
В голову опять вернулась муть. Спасти от нее мог только сон. Тулаев на ощупь определил, что перед ним металлическая сетка, перегородившая ход с моста на территорию санатория. С нее сыпалась ржавая труха, и, наверное, ладони уже стали оранжевыми. Тулаев представил, как он измажется, пока перелезет через сетку, и расхотел это делать. Желание сна оказалось сильнее, и он, подчиняясь ему, побрел по угрюмой аллее к корпусам санатория.
32
В камере смертников каждый звук имел особое значение. Даже тишина казалась звуком. Когда она устанавливалась в камере, то это была не просто тишина, а осуществившаяся надежда. А уж если звук рождался дверью, то он мог либо вселить страх, либо вызвать урчание желудка. Смотря что щелкало.
На этот раз звук был хороший. После клацания посередине двери высветился квадрат, и на откинутую полочку прапорщик-инспектор выставил две алюминиевые миски с холодными макаронами, баклажку теплой воды, закрашенной непонятно чем под чай, и черствые куски хлеба.
Семен Куфяков сразу ощутил, как внутри зашевелился желудок, и, встав с топчана, посмотрел на часы. Завтрак всегда приносили в 08.17. На его циферблате стрелка уже заползла за двадцать минут, и он вернул ее на место, ко второй рисочке после пятнадцати.
- Ну чего замерли?! Шустрее разбирайте! - поторопил прапорщик.
Куфяков бережно перенес и поставил на топчан рядом с
лежащим Миусом алюминиевую миску с макаронами, накрыл их выданными на двоих кусками хлеба, почти бегом вернулся к двери и забрал остальное.
- Пляши, Семен. Тебе письмо, - положил прапорщик на освободившуюся полочку распечатанный конверт. - От братухи.
Дрожащие пальцы Куфякова еле успели схватить бумагу. Под хлопок на двери исчезло светлое пятно, и она снова стала зеленой как плесень.
- Дай сюда! - вырвал конверт Миус.
Куфяков молча вернулся к своему топчану, достал из-под подушки ложку и быстро-быстро съел макароны. Если бы его спросили, холодными они были или горячими, он бы не вспомнил. Впрочем, в камере стояла такая жара, что горячая еда здесь бы только раздражала.
Лихорадочно заглатывая своими маленькими глазками кривые строчки письма, Миус языком слизнул пот с верхней губы. Сначала пляшущие буквы вызвали радость, потом удивление, а когда он всмотрелся в одно из слов, жалость. Миус так давно не испытывал этого чувства, что даже немного испугался.
Дохлебывающий свою кружку чая Куфяков как-то странно посмотрел на него, и Миуса перекорежило. Он швырнул письмо в лицо соседу, схватил его ложку с прилипшим на ручку куском серой макаронины, вернулся к своему топчану и со всего размаха воткнул острие ручки в стену. Над левой стороной треугольника появилась еще одна точка. Теперь их было уже четыре.
Куфяков с уже привычным ужасом смотрел на спину Миуса, к которой прилипла майка. Тяжелое дыхание двигало спину, двигало майку, но не могло ее оторвать от кожи. Серые пятна пота сидели на застиранной ткани словно нарисованные.
- С-суки ментовские! - прохрипел Миус и что-то еще пририсовал на стене острием ручки.
Последняя капля скатилась по бортику алюминиевой кружки в рот Куфякову, и тут же по его спине щедро сыпануло потом. То ли жара выдавила чай, то ли не выдержал он взгляда обернувшегося Миуса.
- Постучи в дверь, - приказал он.
На робкие постукивания Куфякова уголком согнутого пальца в дверь долго никто не отвечал. Раздражение сбросило Миуса с топчана. Он с размаху врезал ногой, обутой в кроссовку, по металлу. На двери испуганно распахнулось окошко. В ней портретом краснело лицо все того же прапорщика.
- Чего надо?!
- На, командир, - положил Миус на окошко мятые пятьдесят
тысяч. - Надо флакон "Тройного".
- Где ж я его возьму? - возмутился прапорщик. - Его днем
с огнем ни в одном магазине не найдешь! Кругаля сплошная "Франция"...
- А у тебя... ну, у тебя с собой на дежурстве что есть?
- Ну это... с полфлакона какого-то ихнего дикалона. С
долларом на этикетке.
- Давай, - согласился Миус.
Деньги смело невидимым ветром. Резко захлопнутая створка помолчала и со вздохом упала опять. Сегодня ей приходилось работать больше, чем в обычный день.
- На, - поставила рука с криво остриженными ногтями плоский флакон с зеленой, как дверь камеры, крышечкой. - Токо зажуйте.
- Лады, - согласился Миус и подобрал положенные прапорщиком на окошечко два зубка чеснока.
Он торопливо снял крышечку, отбил о край топчана черную головку пульверизатора, вынул соломинку и снова приказал Куфякову:
- Давай свою кружку.
Немного плеснул ему, но большую часть налил все же себе. Хмуро помолчал и тише, чем обычно, сказал:
- Помянем одного мужика. Кореша моего. Еще с пацанов. Орел еще тот был, хотя и хлипковат. Зато любил меня... Ты ж, Семен, меня никогда не полюбишь...
Куфякову стало холодно. Он стер пот с виска и вынужденно спросил:
- Помер, што ли?
- Менты пришили, братуха, - странно посмотрел на Куфякова
Миус и добавил: - Ну, давай, царство ему небесное!
Куфяков чуть не задохнулся от одного глотка. Глаза сразу
стали влажными, как от лука. Он часто-часто заморгал ими, с
радостью подумав, что Миус может принять эти слезы в адрес
его погибшего друга. Вылущив зубок чеснока, он жадно впился в него железными зубами и, почти не жуя, проглотил. Он очень боялся, что Миус заберет у него этот драгоценный чеснок. Глаза постепенно просветлели, и Куфяков увидел, что внутри треугольника, у самого его основания, красуется кривой крестик.
33
Бывают дни, которые хочется вычеркнуть из своей жизни. Если это можно было бы делать, то календарный год никогда бы не кончился на Земле. Наверное, так устроен человек, что ему все время чего-то не хватает. То денег, то счастья, то здоровья, то всего сразу. Нет существа, жаднее человека. И ничто не способно изменить этот порядок вещей.
Под эти мысли Валерий Савельевич Зак распаковал свой старый дорожный чемодан, положил в коробочку значок Североморска, которого так недоставало его коллекции гербов городов, и вздрогнул от звонка.
Вчерашний день, вечером которого он узнал так много
плохого и именно о котором он так расстроенно думал, отнесло
куда-то вдаль. Вбив под шкаф новые немецкие тапочки, Зак обул
старые, с заметными дырами на носах, по-лыжному прошаркал на них к
двери и в глазок увидел того, кого и ожидал увидеть.
Меньше всего ему хотелось открывать дверь, но человек, упрямо стоящий на площадке, явно знал о его приезде, знал, что он в квартире, и его затворничество могло показаться подозрительным. А именно это сейчас было бы излишним.
- Здравствуйте. Вы к кому? - болезненным кашлем закончил вопрос Зак.
- Валерий Савельевич? - спросил Тулаев.
- Да. Это я.
- Тогда я к вам.
В отчестве Зака было что-то знакомое, но Тулаев никак не мог вспомнить, где он его слышал. Вполне возможно, что это застрявшее в голове с детства имя Савелия Крамарова мешало ему.
- Чем обязан?
- Я - журналист. Пишу на правовые темы. Я уже беседовал с вашим братом. Возможно, мне удастся помочь ему.
На сером изможденном лице Зака не дрогнул ни один мускул. Он смотрел на гостя все так же устало и безразлично.
- У меня нет ничего общего с братом, - тихо сказал он и
снова прокашлялся. - У меня туберкулез. Вы не боитесь заразиться?
Тулаев не знал, боится или нет. Сейчас он боялся, что его не
пустят за порог.
- Но лучше вас его вряд ли кто-то знает, - пытался
ухватиться за соломинку Тулаев.
- Мне об этом трудно судить, - вяло ответил Зак. - Мы не виделись более десяти лет.
Тулаев мысленно поставил рядом с ним Миуса, и получилась странная парочка. Нужно было взгромоздить одного Зака на другого и потом растянуть эту пирамидку на метр в сторону, чтобы получился его братец. Поневоле поверишь в гены. Они у их родителей отличались существенно.
- Вы знаете, что ему отказано в помиловании? - выпалил Тулаев и по лицу Зака ничего не понял.
- А не все ли равно, - невозмутимо ответил он.
Его нельзя было встряхнуть, наверное, даже взрывом.
- Значит, вы не хотите ему помочь?
- А в чем? - удивленно произнес Зак. - Вы же сами
сказали, что он обречен. Что же мне, сесть за него в тюрьму?
- Но вы же бывший офицер! Помочь брату - это...
- У нас в стране половина мужчин - офицеры, - отпарировал Зак. - У нас даже после института дают звание старшего лейтенанта запаса. А я... Я всего лишь лейтенант запаса.
Армия сгубила мое здоровье и выплюнула меня как инородное тело. Знаете, какая у меня пенсия? Рассмешить?
Впервые Тулаев понял, как трудно работать журналистам.
Каждое чмо считает тебя бездельником, пришедшим отнимать его драгоценное время. Но у чиновников-то ясно на что уходит время, а зачем бережет его этот чахоточный коротышка с черными глазами-бусинками?
Тулаев еще раз всмотрелся в них и наконец-то понял, что же досталось обоим братьям от матери - глаза. Они были настолько маленькими, что в них ничего нельзя было прочесть.
- Значит, вы не хотите беседовать? - сдаваясь, спросил Тулаев.
Голова все еще гудела, и ему, если честно, болтать еще час с этим странным туберкулезником не хотелось.
- Извините, - очень учтиво ответил Зак. - Но я еще раз
повторю: у меня нет ничего общего с моим братом по матери,
усилил он голос на двух последних словах. - До свидания.
Закрывая дверь, Зак повернулся боком, и Тулаев чуть не
вскрикнул. Он узнал висящую на его худых плечах старомодную блекло-синюю рубашку с накладными карманами. Она была на человеке у дороги, которого грабила воровка.
Дверь захлопнулась, и оттого, что рубашки перед глазами больше не было, Тулаев потерял уверенность, что это именно она. Вернуть исчезающее ощущение могла лишь видеопленка. И он побежал вниз по лестнице, чтобы быстрее попасть домой.
А тихий Зак по-кошачьи мягко прошел в зал, посмотрел на
фотографию, висящую на стене, - он и брат стоят обнявшись на фоне
кремлевской стены - и подумал, что он бы, пожалуй, и сегодняшний
день тоже вычеркнул из жизни, чтобы заменить его каким-нибудь
другим.
34
Прошка, до болезненной слабости ног объевшийся после суточной диеты, лежал прямо у миски и смотрел видеофильм, который он уже вроде бы видел. Камера скользила справа налево по толпе, стоящей вдоль дороги.
- Ну, это нам не надо, - не смог смотреть Тулаев, как воровка с внешностью бухгалтера коммерческого банка вытягивает кошелек из кожаной сумочки зазевавшейся дамы.
Уперевшись в невидимый барьер, камера поплыла слева направо. Она будто бы сама хотела вернуться к заинтересовавшей ее воровке.
- Стоп! - омертвил кадр Тулаев.
Мутные глаза Прошки с удивлением поймали резкое движение хозяина. Он вскочил со стула, метнулся к телевизору и буквально влип в него. Даже Прошка не стал бы так кидаться на экран, если бы увидел на нем жирнющую мышь.
- Он! Точно - он! - узнал рубашку Тулаев.
С экрана на него смотрело маленькими бисерными глазками изможденное лицо Зака. Рука воровки уже погрузилась в его карман, а вторая вот-вот должна была пнуть его в спину. Старый, веками отработанный прием отвлечения. Точно так же он бросал бутылку коньяка, чтобы на секунду отвести в сторону глаза верзилы в баре.
Почему Тулаев не взял с собой диктофон к Заку? Вряд ли ему пригодился бы его голос, но в том, что он тихо говорил из-за приоткрытой двери, могло быть что-нибудь интересное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
занесенную гостем для удара ногу. - Я что сказал!
- Я - шнырь?! - побагровев, повернулся к сидящему парню всем
корпусом обидчик Тулаева.
- Грузи своего кента и хиляй отсюда, - уже тише сказал серебряный крест.
Он все так же смотрел на любимого бородача, будто запоминал его на всю оставшуюся жизнь.
- Да сам ты... - хотел гость обозвать мужика позорным зековским словечком "шнырь" и вдруг осекся, наконец-то разглядев крест.
По былинным рассказам паханов зоны, в которой он торчал в последней "ходке", точно такой крест носил только вор в законе, державший в своих руках Сибирь. Может, это был и не он, но поднимать руку стало как-то боязно. За царапину на лице вора в законе его бы пристрелили уже завтра на рассвете.
- Грузи и вали, - угрюмо повторил серебряный крест.
- Мы - местные, - еле выжал гость.
- Сам знаю.
- Не надо отдыхающих трогать, - с учительской нравоучительностью вставил малиновый пиджак. - Усек?
Гость молча приподнял под мышки верзилу и выволок его на улицу, точно мешок картошки. Ноги здоровяка, обутые в дорогущие туфли сорок восьмого размера, безвольно раскачиваясь, по пути задели тычком голову Тулаева.
А тот лежал без сознания. Он так и не увидел злого, сжигающего взгляда, брошенного на его затылок холодными, мертвецкими глазами своего обидчика. Он так и не услышал, как щелкнул на груди под удар двери диктофон, докрутивший пленку до конца.
31
- Ты его не минералкой поливай, а в пасть водяры плесни, - хрипло произнесла тьма.
Веки Тулаева стали чуть сильнее, чем за секунду до этого, и впустили в глаза свет. Перед ними плавало в мути что-то красное в обрамлении оранжевого.
- Может, дежурного врача вызвать? - испуганным женским
голосом спросило это красно-оранжевое. - Он же в соседнем корпусе.
- И так оклемается.
- О-о, глаза открыл! Вам лучше?
Красное отслоилось от оранжевого и стало губами. Над
Тулаевым висело лицо барменши, а справа стоял мужик в малиновом пиджаке. Превозмогая тошноту, Тулаев сел и обернулся. Кавказцев смело из бара неизвестным ветром, а серебряный крест все так же сидел за столиком. "Абсолюта" с бородачом перед ним уже не было, и он смотрел на Тулаева таким же запоминающим взглядом, как и на бутылку совсем недавно, словно другого взгляда у него вообще не существовало от рождения.
- Отведи его в номер, - приказал малиновому пиджаку серебряный крест.
- Вы в каком корпусе живете? - простонала барменша.
Никакого номера у Тулаева не было. На ночь он остался на свой страх и риск, намереваясь переночевать в холле приемного отделения.
- Я сам дойду, - переборов себя, все-таки встал он.
Перед глазами качались лица, шторы, стойка бара, яркая витрина. Он удивленно собрал именно на ней резкость взгляда и наконец-то рассмотрел, что брошенная им бутылка коньяка не долетела до витрины, а упала, вдребезги разбившись, на пол.
- Сколько я должен? - глухо, как будто кто со стороны, спросил он.
- Ничего... Ничего не должны... Коньяк - это такая мелочь. Главное, чтобы начальство санатория ничего не узнало. Мы же здесь арендуем у них...
- А где?..
- Что вы имеете в виду?
- Где эти... ну, которые меня?..
- Они ушли, - грустно покачал головой над столом серебряный
крест. - И мы когда-нибудь уйдем... Навсегда... С концами...
- Эти... которые буянили... они - местные, - пояснила барменша.
- Из Марфино, кажется.
- А как они... сюда?..
- Так в заборе же дырок полно. И на мосту через пруды
перелезть через ограждение очень легко.
- На мосту? - удивился Тулаев, ощупывая гудящую голову.
- Да-да, на мосту. Его еще граф Панин построил. Или
Голицын. Я уж и не помню.
- Это такой с колоннами, на въезде? - кажется, вспомнил под нестихающий гул в ушах Тулаев.
- С колоннами, - подтвердила она. - Красивый такой, из
красного кирпича.
- Дай нам еще флакон "Абсолюта", - поставил на стойку уже осушенную бутылку малиновый пиджак. - Ночь только начинается.
- С черной смородиной? - бросив держащегося за стену Тулаева, барменша метнулась за стойку.
- С черной пусть бабы пьют, - цыкнул он через щель в
зубак. - А нам чистяк давай.
Проскальзывая ладонями по шершавой стене, Тулаев вышел на улицу, и ему сразу стало получше. Вечерняя свежесть, пропитанная запахом сосновой хвои, ударила в ноздри, всколыхнула туман, густыми хлопьями катающийся от уха к уху, и он медленно стал редеть. Тошнота комком все еще стояла у горла, и ныли мышцы живота, отбитые бандитским ботинком, но голова уже могла соображать. Она заставила Тулаева забыть о боли и погнала его в ночь мимо брошенных зданий дворянской усадьбы, на территории которой, собственно и находился санаторий, мимо заглохшего, вонючего пруда, вниз, вниз, к каменному мосту.
- Наждак, ты - сука!.. Пусти меня, я убью эту гниду! - остановил его голос из тьмы.
- Не рыпайся! Пошли до хазы!
Тулаев шагнул к кустам, слился с ними.
- Ты со страху в штаны наложил, Наждак!
- Заткнись, урод! Из-за тебя мы чуть на перо к вору в
законе не попали.
- Как-кому вору?! Он - хиляк моржовый! Он...
- Вор - это не он. Вор в углу сидел.
- Ну и что?! Да я твоего вора!..
- Заткнись! Если Савельич узнает, что мы прокололись, он
тебе крылышки подрежет. Забыл, как он предупреждал, чтоб больше не "светились"?
- Да я...
- Пошли... Еще эту грымзу кормить надо.
Звякнуло что-то металлическое, прошуршали ветки, кто-то матюгнулся, громко харкнул. Сколько ни силился Тулаев, так никого и не разглядел. Верзила и его дружок явно ушли, но куда - влево или вправо, - он не мог понять. Луна еще не родилась, и стояла такая могильная тьма, что в ней можно было потерять даже самого себя.
В голову опять вернулась муть. Спасти от нее мог только сон. Тулаев на ощупь определил, что перед ним металлическая сетка, перегородившая ход с моста на территорию санатория. С нее сыпалась ржавая труха, и, наверное, ладони уже стали оранжевыми. Тулаев представил, как он измажется, пока перелезет через сетку, и расхотел это делать. Желание сна оказалось сильнее, и он, подчиняясь ему, побрел по угрюмой аллее к корпусам санатория.
32
В камере смертников каждый звук имел особое значение. Даже тишина казалась звуком. Когда она устанавливалась в камере, то это была не просто тишина, а осуществившаяся надежда. А уж если звук рождался дверью, то он мог либо вселить страх, либо вызвать урчание желудка. Смотря что щелкало.
На этот раз звук был хороший. После клацания посередине двери высветился квадрат, и на откинутую полочку прапорщик-инспектор выставил две алюминиевые миски с холодными макаронами, баклажку теплой воды, закрашенной непонятно чем под чай, и черствые куски хлеба.
Семен Куфяков сразу ощутил, как внутри зашевелился желудок, и, встав с топчана, посмотрел на часы. Завтрак всегда приносили в 08.17. На его циферблате стрелка уже заползла за двадцать минут, и он вернул ее на место, ко второй рисочке после пятнадцати.
- Ну чего замерли?! Шустрее разбирайте! - поторопил прапорщик.
Куфяков бережно перенес и поставил на топчан рядом с
лежащим Миусом алюминиевую миску с макаронами, накрыл их выданными на двоих кусками хлеба, почти бегом вернулся к двери и забрал остальное.
- Пляши, Семен. Тебе письмо, - положил прапорщик на освободившуюся полочку распечатанный конверт. - От братухи.
Дрожащие пальцы Куфякова еле успели схватить бумагу. Под хлопок на двери исчезло светлое пятно, и она снова стала зеленой как плесень.
- Дай сюда! - вырвал конверт Миус.
Куфяков молча вернулся к своему топчану, достал из-под подушки ложку и быстро-быстро съел макароны. Если бы его спросили, холодными они были или горячими, он бы не вспомнил. Впрочем, в камере стояла такая жара, что горячая еда здесь бы только раздражала.
Лихорадочно заглатывая своими маленькими глазками кривые строчки письма, Миус языком слизнул пот с верхней губы. Сначала пляшущие буквы вызвали радость, потом удивление, а когда он всмотрелся в одно из слов, жалость. Миус так давно не испытывал этого чувства, что даже немного испугался.
Дохлебывающий свою кружку чая Куфяков как-то странно посмотрел на него, и Миуса перекорежило. Он швырнул письмо в лицо соседу, схватил его ложку с прилипшим на ручку куском серой макаронины, вернулся к своему топчану и со всего размаха воткнул острие ручки в стену. Над левой стороной треугольника появилась еще одна точка. Теперь их было уже четыре.
Куфяков с уже привычным ужасом смотрел на спину Миуса, к которой прилипла майка. Тяжелое дыхание двигало спину, двигало майку, но не могло ее оторвать от кожи. Серые пятна пота сидели на застиранной ткани словно нарисованные.
- С-суки ментовские! - прохрипел Миус и что-то еще пририсовал на стене острием ручки.
Последняя капля скатилась по бортику алюминиевой кружки в рот Куфякову, и тут же по его спине щедро сыпануло потом. То ли жара выдавила чай, то ли не выдержал он взгляда обернувшегося Миуса.
- Постучи в дверь, - приказал он.
На робкие постукивания Куфякова уголком согнутого пальца в дверь долго никто не отвечал. Раздражение сбросило Миуса с топчана. Он с размаху врезал ногой, обутой в кроссовку, по металлу. На двери испуганно распахнулось окошко. В ней портретом краснело лицо все того же прапорщика.
- Чего надо?!
- На, командир, - положил Миус на окошко мятые пятьдесят
тысяч. - Надо флакон "Тройного".
- Где ж я его возьму? - возмутился прапорщик. - Его днем
с огнем ни в одном магазине не найдешь! Кругаля сплошная "Франция"...
- А у тебя... ну, у тебя с собой на дежурстве что есть?
- Ну это... с полфлакона какого-то ихнего дикалона. С
долларом на этикетке.
- Давай, - согласился Миус.
Деньги смело невидимым ветром. Резко захлопнутая створка помолчала и со вздохом упала опять. Сегодня ей приходилось работать больше, чем в обычный день.
- На, - поставила рука с криво остриженными ногтями плоский флакон с зеленой, как дверь камеры, крышечкой. - Токо зажуйте.
- Лады, - согласился Миус и подобрал положенные прапорщиком на окошечко два зубка чеснока.
Он торопливо снял крышечку, отбил о край топчана черную головку пульверизатора, вынул соломинку и снова приказал Куфякову:
- Давай свою кружку.
Немного плеснул ему, но большую часть налил все же себе. Хмуро помолчал и тише, чем обычно, сказал:
- Помянем одного мужика. Кореша моего. Еще с пацанов. Орел еще тот был, хотя и хлипковат. Зато любил меня... Ты ж, Семен, меня никогда не полюбишь...
Куфякову стало холодно. Он стер пот с виска и вынужденно спросил:
- Помер, што ли?
- Менты пришили, братуха, - странно посмотрел на Куфякова
Миус и добавил: - Ну, давай, царство ему небесное!
Куфяков чуть не задохнулся от одного глотка. Глаза сразу
стали влажными, как от лука. Он часто-часто заморгал ими, с
радостью подумав, что Миус может принять эти слезы в адрес
его погибшего друга. Вылущив зубок чеснока, он жадно впился в него железными зубами и, почти не жуя, проглотил. Он очень боялся, что Миус заберет у него этот драгоценный чеснок. Глаза постепенно просветлели, и Куфяков увидел, что внутри треугольника, у самого его основания, красуется кривой крестик.
33
Бывают дни, которые хочется вычеркнуть из своей жизни. Если это можно было бы делать, то календарный год никогда бы не кончился на Земле. Наверное, так устроен человек, что ему все время чего-то не хватает. То денег, то счастья, то здоровья, то всего сразу. Нет существа, жаднее человека. И ничто не способно изменить этот порядок вещей.
Под эти мысли Валерий Савельевич Зак распаковал свой старый дорожный чемодан, положил в коробочку значок Североморска, которого так недоставало его коллекции гербов городов, и вздрогнул от звонка.
Вчерашний день, вечером которого он узнал так много
плохого и именно о котором он так расстроенно думал, отнесло
куда-то вдаль. Вбив под шкаф новые немецкие тапочки, Зак обул
старые, с заметными дырами на носах, по-лыжному прошаркал на них к
двери и в глазок увидел того, кого и ожидал увидеть.
Меньше всего ему хотелось открывать дверь, но человек, упрямо стоящий на площадке, явно знал о его приезде, знал, что он в квартире, и его затворничество могло показаться подозрительным. А именно это сейчас было бы излишним.
- Здравствуйте. Вы к кому? - болезненным кашлем закончил вопрос Зак.
- Валерий Савельевич? - спросил Тулаев.
- Да. Это я.
- Тогда я к вам.
В отчестве Зака было что-то знакомое, но Тулаев никак не мог вспомнить, где он его слышал. Вполне возможно, что это застрявшее в голове с детства имя Савелия Крамарова мешало ему.
- Чем обязан?
- Я - журналист. Пишу на правовые темы. Я уже беседовал с вашим братом. Возможно, мне удастся помочь ему.
На сером изможденном лице Зака не дрогнул ни один мускул. Он смотрел на гостя все так же устало и безразлично.
- У меня нет ничего общего с братом, - тихо сказал он и
снова прокашлялся. - У меня туберкулез. Вы не боитесь заразиться?
Тулаев не знал, боится или нет. Сейчас он боялся, что его не
пустят за порог.
- Но лучше вас его вряд ли кто-то знает, - пытался
ухватиться за соломинку Тулаев.
- Мне об этом трудно судить, - вяло ответил Зак. - Мы не виделись более десяти лет.
Тулаев мысленно поставил рядом с ним Миуса, и получилась странная парочка. Нужно было взгромоздить одного Зака на другого и потом растянуть эту пирамидку на метр в сторону, чтобы получился его братец. Поневоле поверишь в гены. Они у их родителей отличались существенно.
- Вы знаете, что ему отказано в помиловании? - выпалил Тулаев и по лицу Зака ничего не понял.
- А не все ли равно, - невозмутимо ответил он.
Его нельзя было встряхнуть, наверное, даже взрывом.
- Значит, вы не хотите ему помочь?
- А в чем? - удивленно произнес Зак. - Вы же сами
сказали, что он обречен. Что же мне, сесть за него в тюрьму?
- Но вы же бывший офицер! Помочь брату - это...
- У нас в стране половина мужчин - офицеры, - отпарировал Зак. - У нас даже после института дают звание старшего лейтенанта запаса. А я... Я всего лишь лейтенант запаса.
Армия сгубила мое здоровье и выплюнула меня как инородное тело. Знаете, какая у меня пенсия? Рассмешить?
Впервые Тулаев понял, как трудно работать журналистам.
Каждое чмо считает тебя бездельником, пришедшим отнимать его драгоценное время. Но у чиновников-то ясно на что уходит время, а зачем бережет его этот чахоточный коротышка с черными глазами-бусинками?
Тулаев еще раз всмотрелся в них и наконец-то понял, что же досталось обоим братьям от матери - глаза. Они были настолько маленькими, что в них ничего нельзя было прочесть.
- Значит, вы не хотите беседовать? - сдаваясь, спросил Тулаев.
Голова все еще гудела, и ему, если честно, болтать еще час с этим странным туберкулезником не хотелось.
- Извините, - очень учтиво ответил Зак. - Но я еще раз
повторю: у меня нет ничего общего с моим братом по матери,
усилил он голос на двух последних словах. - До свидания.
Закрывая дверь, Зак повернулся боком, и Тулаев чуть не
вскрикнул. Он узнал висящую на его худых плечах старомодную блекло-синюю рубашку с накладными карманами. Она была на человеке у дороги, которого грабила воровка.
Дверь захлопнулась, и оттого, что рубашки перед глазами больше не было, Тулаев потерял уверенность, что это именно она. Вернуть исчезающее ощущение могла лишь видеопленка. И он побежал вниз по лестнице, чтобы быстрее попасть домой.
А тихий Зак по-кошачьи мягко прошел в зал, посмотрел на
фотографию, висящую на стене, - он и брат стоят обнявшись на фоне
кремлевской стены - и подумал, что он бы, пожалуй, и сегодняшний
день тоже вычеркнул из жизни, чтобы заменить его каким-нибудь
другим.
34
Прошка, до болезненной слабости ног объевшийся после суточной диеты, лежал прямо у миски и смотрел видеофильм, который он уже вроде бы видел. Камера скользила справа налево по толпе, стоящей вдоль дороги.
- Ну, это нам не надо, - не смог смотреть Тулаев, как воровка с внешностью бухгалтера коммерческого банка вытягивает кошелек из кожаной сумочки зазевавшейся дамы.
Уперевшись в невидимый барьер, камера поплыла слева направо. Она будто бы сама хотела вернуться к заинтересовавшей ее воровке.
- Стоп! - омертвил кадр Тулаев.
Мутные глаза Прошки с удивлением поймали резкое движение хозяина. Он вскочил со стула, метнулся к телевизору и буквально влип в него. Даже Прошка не стал бы так кидаться на экран, если бы увидел на нем жирнющую мышь.
- Он! Точно - он! - узнал рубашку Тулаев.
С экрана на него смотрело маленькими бисерными глазками изможденное лицо Зака. Рука воровки уже погрузилась в его карман, а вторая вот-вот должна была пнуть его в спину. Старый, веками отработанный прием отвлечения. Точно так же он бросал бутылку коньяка, чтобы на секунду отвести в сторону глаза верзилы в баре.
Почему Тулаев не взял с собой диктофон к Заку? Вряд ли ему пригодился бы его голос, но в том, что он тихо говорил из-за приоткрытой двери, могло быть что-нибудь интересное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45