и генерал РА Мрачев показывал представителю НАТО, как нужно откушать по обычаю. Натовец и Рыжий человек смеялись и, жуя, показывали всем видом свое удовольствие к жизни.
Потом сотрудник службы безопасности, улучив момент, открыто улыбнулся директору ТЗ:
— Никита Никитович, для показательной демонстрации готово все?
— Вы про резку, товарищ Костомаров? — переспросил директор, покрывающийся липким потом.
— Господин Костомаров, — ощерился Рыжий.
— У нас готово, но видите ли, господин…
И на этих словах миротворческая идиллия встречи была нарушена. Из ворот основного заводского корпуса, скрипя тормозами, вылетел грузовичок, в кузове которого блажили люди. За грузовичком легко и молодо мчалась красивая и современная танковая махина с бортовым номером «Т-34».
Праздничные люди обмерли, не улавливая сути происходящего. Грузовичок, не вписавшись в поворот, влепился в танковый ржавеющий хлам. Прыгая с борта, мастера бежали прочь. Взревев двигателем, Т-34 неотвратимо надвинулся на грузовичок, плюща его и баллоны с кислородом, лопающиеся с оглушительным звуком, как авиабомбы.
Праздничная встреча окончательно была испорчена — началась паника: девушки в кокошниках и сарафанах, визжа, бежали, мужчины вжимали головы в плечи и тоже трусцой драпали, высокопоставленные чины, отступая, сдержанно ярились, Натовец недоумевал, держа в руках цветы, как веник, при нем нервничал ртутный переводчик, лишь один господин Костомаров с веселой злостью улыбался, глядя, как Т-34 гордо и независимо уходит прочь с ТЗ.
Репортеры, как стервятники, кинулись фотографировать и уходящую боевую машину, и последствия ее решительных действий. Потом, скоро загрузившись в «Икарус», погнались за грандиозной сенсацией.
Фильм — шедевр, повторюсь, мирового искусства — заканчивался. Помимо будущей бурной и любвеобильной славы, я испытывал во рту горечь. Горечь поражения? Нет, мучила жажда. Жизнь за фужер шампанского? Пожалуйста, вот вам моя сольная сальная жизнь. Только дайте глотнуть вволю влажно-воздушных шариков. И о чудо! Откуда-то из мрака появился человечек во фраке, нес поднос с фужером, наполненным льдистым, игристым, серебристым.
— Милейший! — крикнул я ему.
— Да-с? — остановился он, подсвечивая фужер фонариком.
И мир для меня конкретизировался до неземной ртутно-кварцевой кипучей энергии мечты.
— Милейший, — щелкнул я пальцами, — обслужи-ка, дружок, страждущего!
— Не положено-с, — шаркнул ногой лакей.
— Как это, — возмутился я, — не положено? А кому положено?
— Кому положено-с, тому и положено-с, — отвечал халдей, отступая.
— Стой, — заорал я, — покажи-ка, сволочь, свою рыль!
— Что-с? — не поняли меня.
— Рыльце, я говорю, покажи, — кричал я, — или уже не понимаете языка собственного народа?!
— Пожалуйста-с! — Таинственный мажордом направил лучик фонаря.
О Боже! Я, к своему ужасу, увидел — лица не было. Ничего не было. Ни-че-го! Космическая люминесцирующая пустота.
— Где рожа твоя, продажная душа? — взревел я. — Скрываешь, затейник эдакий?
— Никак нет-с, — отвечал темный человек.
— Тогда в чем дело, черт?!
— Разрешите стих прочитать-с?
— Или басню, — пошутил я.
— Стих-с.
— Ну давай, посланник тьмы, — вздохнул я, — читай, но с выражением.
— С удовольствием-с, — согнулся. — «Был я набожным ребенком. Верил в Господа как надо, Что Господь — небесный пастырь И что мы — земное стадо. Ах, о пастыре небесном Я забыл в земной гордыни; Но тому, что люди — стадо, Верю набожно и ныне».
— Ну и что? — не понял я.
Впрочем, я и раньше знал, что стадо есть безмозглая активно-агрессивная биологическая протоплазма, активность которой, надо сразу заметить, уходит на переваривание добытой пищи и ее, пищи, удаление из затхлой прямой кишки. Человек есть неудачный эксперимент нашего Господа, прости мя грешного; человек есть комплексная индивидуальная фабрика по переработке органического вещества.
Возникает закономерный вопрос: что потребляли представители земного стада, скажем, в году 1913-м? Как водится, обед начинался с закуски. Икра паюсная, балычок-с, мытый редис, помидоры, селедочка, форшмак, телятинка, колбаса, ветчина, яйца с маслом. Да-да, я сказал: ветчина и не сказал: сыр — этакая игра природы. Далее, горячие кушанья: щи, борщ, суп с курицей, суп-пюре из цветной заморской капусты, консоме с гренками, рассольничек, солянка сборная. Рыбные блюда: уха из стерляди, соляночка из нее же, суп раковый, стерлядь паровая, разварная, севрюжка, осетрина паровая, разварная, кокиль из рыбы, судак под соусом, раки натуральные. Да-да, я сказал: раки натуральные, е' вашу мать! Далее, филе соте, филе в маринаде, филе с трюфелями, бифштекс из вырезки, он же по-гамбургски, говядина штюфет, она же по-итальянски, скоблянка, язык малосольный, грудинка провансаль, цыплята под соусом, сальме из дичи-с, соте из рябчика, марешаль из дичи, сосиски с капустой, шашлык из барашка; котлеты телячьи, рубленые Пожарские, натюрель, попильот, деволяй свиной; рябчик целый, индейка, куропатка, тетерев, чирок, утка. На десерт: мороженое, кремы, маседуан из французских фруктов, пудинг кабине, груша с хересом, ягоды со сливками, глинтвейн, пунш, французские шампань и коньяки, ликеры, бургундские, мозельские вина, мадера, каберне, телиани, отечественная водочка, пиво семи сортов, квас, сидр, нарзан, боржоми и проч.
О-о-о! Дайте, дайте мне рябчика, да маседуан из фруктов, да бокал пенистого «Аи» — и черт со мной! Пусть после карачун приходит; карачун это смерть, погибель. Зачем жить? Давясь каждодневными обещаниями, колбасным картоном и суррогатным клейким хлебом…
— Пожалуйста-с, — услышал я вкрадчивый голос; говорил человек из мрака. — Вы совершенно правы: здесь жить можно лишь после смерти. Вы меня убедили: зачем жить, если можно умереть?..
— То есть? — не понял я снова.
— Вы хотели выпить? Прошу! — приблизил поднос, на котором мерцал бокал с жидкими кристаллами.
— А что это такое? — насторожился я.
— Как вы просили: восхитительное «Аи»-с.
— Вот как? — задумался я. — А рябчик? А маседуан из фруктов?
— Дичь не держим-с.
— А маседуан из фруктов? Или как там?
— Заказали-с.
— Нет, дружок, — покачал головой, — дело так не пойдет. Ты меня поначалу обеспечь, как и вождей, дичью, маседуаном, раками, филе соте, языком малосольным, грудинкой, блядь, провансаль, я уже молчу о рябчиках и ананасах, а потом поговорим о вечном.
— Жаль, — сказали мне. — Мы не понимаем друг друга.
— А я тебя, темноликий, понял. Слишком торопишься, голубчик, купить мою душу.
— Почему-с?
— В храме не подают, — сказал я и рукой ударил по днищу подноса.
И бокал с шампанским взорвался ослепительным звездным дождем, и от его вольфрамового света я проснулся. И увидел, что фильм заканчивается. И надо начинать новый — в противном случае нет смысла жить.
В директорском кабинете ТЗ сидел господин Костомаров и задумчиво черкал лист бумаги танками. Рисунки были неумелые, детские. Сотрудник тайной службы безопасности не обращал внимания на окружающий бедлам и шум в дирекции наблюдалось смятение: все что-то говорили, трезвонили телефоны, опять же бегали красавицы в кокошниках и сарафанах. Потом господин Костомаров поднялся, прошелся по кабинету, нашел директора и с легкой учтивостью отвел его в сторону.
— Никита Никитович, всего несколько вопросов. И даже не вопросов, вопросиков…
— Отвечу как на духу, — чуть ли не перекрестился Лаптев. — Как перед Богом.
— Спасибо за столь высокое доверие, — улыбнулся Рыжий.
По скоростному шоссе, выбивая куски асфальта, мчался Т-34. Автомобили шарахались от него на обочины и в кюветы. Дрожащий солнечный шар завис в зените. Минин, выглядывая из люка, давился горячими порывами ветра, щурился на кружащие сельхозные поля с мирной уборочной техникой.
— Не машина — ТУ-104! — восторженно кричал Ухов-водитель.
— Сейчас взлетим, — соглашался Беляев-заряжающий, — к небесам.
— Братцы, что-то мы далеко заехали, — сомневался Дымкин-наводчик, во всей этой истории.
— И горели — не робели, а могилку нам сготовить завсегда не в труде, — проговорил Беляев. — Дымыч, прорвемся.
— Куда?
— Как куда? «Город чудный Москва! Город древний Москва! Что за Кремль в Москве! Что за башни в Москве…» — продекламировал его неистовый друг.
— Тьфу ты, Господи, прости! — плюнул в сердцах Дымкин.
Вдруг в шум мотора и лязг гусениц ворвался веселый вопль клаксона. Интуристский автобус нагонял Т-34. Фотокинорепортеры из открытых окон вели съемку, вопили, махали руками, кепи, флажками.
Задраив люк, Минин спустился в боевую рубку.
— Что за вражье племя, Ваня? — спросил Беляев. — Может, того… впарим?
— Впарить, говоришь? — задумался Иван Петрович. — А чем? — И приказал: — Ходу, Ухов, ходу!
— Вы чего, хлопцы, сдурели? — занервничал Дымкин. — Я больше в эту войну не дудец.
— Не дудец, говоришь? — задумался командир под жизнерадостный гогот боевых товарищей.
Американизированный водитель-лихач «Икаруса» вдруг увидел, как впереди идущая танковая махина разворачивает орудийный хобот и как бы таким оригинальным шлагбаумом преграждает путь. Шофер занервничал, неудачно рванул баранку. От такого резкого маневра автобус, вылетев со скоростной трассы, опасно заскакал по неровностям картофельного поля.
Фильм — шедевр, повторюсь, мирового искусства — заканчивался. Мое положение было плачевным — мучила жажда, колики в животе и боль в затылке. Какая сила заставляла меня страдать в этом мраморном склепе? Неужели я настолько был закрепощен обстоятельствами, что не мог протопать по вельможным ногам к завешенной театральным бархатом двери, над которой новокаиновым изумрудным светом плавала табличка «exit»?
К счастью, мне повезло. Тучный, матерый представитель ново-старой власти, должно быть, так же как и я, страдая от издержек романтизированного прошлого, поднялся с места и весомо протопал к заветной двери. Я сделал выразительный вид, что имею непосредственное отношение к этому властному мастодонту. Правда, запутавшись в пыльном театральном бархате, я упустил его, похмельного, но главное — выбрался на тактический простор бесконечных коридоров. Где-то в их недрах прятались теплые сортиры, где, помимо унитазов, находились и умывальники. Нет-нет, умывальник мне был необходим по прямому его назначению. Мне, повторюсь, хотелось пить; мечта была прозаична: найти кран с хлорированной, хер с ней, водой и пить-пить-пить-пить-пить-пить-пить-пить эту некрашеную отравленную водолечебную жидкость.
Некоторое время я спокойно брел по коридору мимо бесконечных казенных дверей. Вероятно, там, за ними, в интрижных муках рождались инфицированные идиотией новые законы. Затем беспечно свернул за угол — начинался следующий бесконечный коридор. Я занервничал, но продолжил свой крамольный путь в поисках законсервированного для священных животных родника. Двери-двери-двери; я не выдержал и кулаком треснул одну из них. И заорал от боли в кулаке: что за блядство?! Дверь была не дверь — это была мраморная стена, заклеенная нарисованным картоном. Бог мой, где я? Неужели я так быстро спятил? В расцвете творческих и прочих сил? Я врезал еще по одной такой же двери — мраморный тупик. И я побежал; бежал, панически оглядываясь назад. Почему назад? Не знаю. Я бежал-бежал-бежал-бежал, пока не заметил сияющий свет впереди. Придержал шаг, боясь этого патологоанатомического рассвета. И услышал за спиной звук обвала; оглянулся: осыпались хлористые стены; хлорированный ядовитый шар накатывал на меня. Не желая бесславно погибнуть, я снова побежал; бежал-бежал-бежал и набежал на открытый лифт. Это он светился ярким патологическим светом. Из-за зеркал? Выхода не было, я ворвался в это зазеркалье. Двери закрылись, отрезая меня от разлагающегося проказного пылевого мира. Я машинально протянул руку, чтобы нажать кнопку этажа. Однако все стены лифта были зеркальны — я ощерился от ненависти и бессилия. Лифт бесшумно всплыл вверх, потом его протянуло вбок, затем эта зеркальная клетка рухнула вниз; от отчаяния и страха я орал: «И в октябре вспыхнет великая революция, которую сочтут самой грозной из всех когда-либо существовавших! Жизнь на земле перестанет развиваться свободно и погрузится в великую мглу! А весной и после нее произойдут грандиозные перемены: падения королевств и великие землетрясения, и все это сопряжено с возникновением нового Вавилона, мерзкой проституции, отвратительной духовной опустошенностью. Страны, города, поселки, провинции, свернувшие с их прежних путей ради свободы, будут еще более сильно порабощены и затаят злость против тех, по чьей вине они потеряли свободу и веру! И тогда слева раздастся великий мятеж, который приведет к еще большему, чем прежде, сдвигу вправо!..»
Лифт остановился, я прекратил свой полоумный ор. Дверь открылась. На карачках, что весьма некрасиво, но удобно, я выбрался из зеркальной западни. Куда?
Я выбрался в огромный казенный кабинет, где под высоким потолком плавали фарфорово-фаянсовые гроздья тяжелых люстр. На длинном столе лежали членские билеты пурпурного цвета. Я прошелся вдоль стола, потом не выдержал, завопил в крайнем возмущении:
— Эй, есть кто-нибудь?! Выходи! Или порушу эту вашу гонобобельную гармонию! К е' матери!
Меня проигнорировали. Тогда я ухватил галантерейный стул и от всей души хрястнул его о стол. Дерево, ломаясь, застонало. Я размолотил стул, быстро умаявшись; плюнул, спросил саркастически:
— Ну-ну! Может, вам кое-что показать? Во всей ее первозданной красе, душеприказчики некомпетентные!..
И услышал голос; спокойный голос научно-методического деятеля:
— Мебель зачем ломать? Нехорошо.
— Ты где? — Я закружился на месте. — Покажи-ка рыль свою конспиративную!
— Ну, здесь я, здесь, — услышал голос и увидел, как из ниоткуда появляется нарумяненный современный вождик с бородавками на лбу. Лицо его было мне знакомым — он любил красоваться на голубом, тьфу, экране телевизора и нести несусветную ахинею о свободе, равенстве и социалистическом православии. Общим выражением он походил на мешковатого бригадира механизаторов, без ума вспахивающих весеннюю зябь.
— Как там зябь? — проговорился я.
— Что-о-о?
— Зябь душ народных, — нашелся я. — Где всходы, товарищ вождь?
— Какие могут быть всходы, если все время заморозки, — буркнул тот и сел за стол. — Ну-с, я вас слушаю?
— Это я вас слушаю, — разозлился. — Я вышел выпить хлорированной водицы, а угодил к вам на прием.
— Значит, именно этого ты и хотел, — сдержанно улыбнулся, раздвигая лицевые мускулы, как кукла.
— Пить я хочу. Воды можно?
— Стакан воды! — И щелкнул пальцами, точно фокусник в цирке-шапито.
Из ниоткуда возник стакан с газированной жидкостью — я цапнул его и залил волшебную влагу в горячий организм.
— Уф, спасибо! — потянулся от удовольствия. — Теперь можно и пожить.
— А как вы сейчас живете, — тотчас же оживился Вождь, — при антинародном режиме?
— Хуево, — признался я, — но с энтузиазмом.
— То есть? — нахмурил псевдоленинский лоб.
— В принципе — живу как хочу. И делаю то, что хочу. Свобода, мать ее так!
— Слышу нотки недовольства, — подобрался мой собеседник.
— Верно, — согласился я. — Что вы, что они — одним миром мазаны.
— «Они» — это кто?
— Это «вы», но называют себя демократами.
— Не сметь! — ударил ладонью по столу. — Не сметь грязными лапами трогать наше святое движение.
— Руки у меня чистые, — продемонстрировал ладони. — А если вы так радеете за народ, дайте миллион долларов на фильм. На хороший патриотический фильм. Народный фильм.
— Миллион долларов, а не мало? — перекосился от возмущения партийный деятель.
— Мне хватит, — решил не обращать внимания на чужие чувства. Болтать все мы мастаки, а вот дело делать…
— Мы делаем дела…
— Дела? — передернул плечом. — Что-то их не видно. Вы, как всегда, сами по себе, а народец сам по себе.
— Молчать, — насупился, — враг народа.
— Во-во, знакомая песня: слова — ГБ, музыка — партии большевиков.
— Да я тебя в бараний рог за такие слова!
— А-а-а, — отмахнулся. — Кончилась ваша власть, товарищ с бородавками. Вы вечно второй при власти. А скоро и эта власть-сласть кончится, это уж я вам гарантирую…
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Потом сотрудник службы безопасности, улучив момент, открыто улыбнулся директору ТЗ:
— Никита Никитович, для показательной демонстрации готово все?
— Вы про резку, товарищ Костомаров? — переспросил директор, покрывающийся липким потом.
— Господин Костомаров, — ощерился Рыжий.
— У нас готово, но видите ли, господин…
И на этих словах миротворческая идиллия встречи была нарушена. Из ворот основного заводского корпуса, скрипя тормозами, вылетел грузовичок, в кузове которого блажили люди. За грузовичком легко и молодо мчалась красивая и современная танковая махина с бортовым номером «Т-34».
Праздничные люди обмерли, не улавливая сути происходящего. Грузовичок, не вписавшись в поворот, влепился в танковый ржавеющий хлам. Прыгая с борта, мастера бежали прочь. Взревев двигателем, Т-34 неотвратимо надвинулся на грузовичок, плюща его и баллоны с кислородом, лопающиеся с оглушительным звуком, как авиабомбы.
Праздничная встреча окончательно была испорчена — началась паника: девушки в кокошниках и сарафанах, визжа, бежали, мужчины вжимали головы в плечи и тоже трусцой драпали, высокопоставленные чины, отступая, сдержанно ярились, Натовец недоумевал, держа в руках цветы, как веник, при нем нервничал ртутный переводчик, лишь один господин Костомаров с веселой злостью улыбался, глядя, как Т-34 гордо и независимо уходит прочь с ТЗ.
Репортеры, как стервятники, кинулись фотографировать и уходящую боевую машину, и последствия ее решительных действий. Потом, скоро загрузившись в «Икарус», погнались за грандиозной сенсацией.
Фильм — шедевр, повторюсь, мирового искусства — заканчивался. Помимо будущей бурной и любвеобильной славы, я испытывал во рту горечь. Горечь поражения? Нет, мучила жажда. Жизнь за фужер шампанского? Пожалуйста, вот вам моя сольная сальная жизнь. Только дайте глотнуть вволю влажно-воздушных шариков. И о чудо! Откуда-то из мрака появился человечек во фраке, нес поднос с фужером, наполненным льдистым, игристым, серебристым.
— Милейший! — крикнул я ему.
— Да-с? — остановился он, подсвечивая фужер фонариком.
И мир для меня конкретизировался до неземной ртутно-кварцевой кипучей энергии мечты.
— Милейший, — щелкнул я пальцами, — обслужи-ка, дружок, страждущего!
— Не положено-с, — шаркнул ногой лакей.
— Как это, — возмутился я, — не положено? А кому положено?
— Кому положено-с, тому и положено-с, — отвечал халдей, отступая.
— Стой, — заорал я, — покажи-ка, сволочь, свою рыль!
— Что-с? — не поняли меня.
— Рыльце, я говорю, покажи, — кричал я, — или уже не понимаете языка собственного народа?!
— Пожалуйста-с! — Таинственный мажордом направил лучик фонаря.
О Боже! Я, к своему ужасу, увидел — лица не было. Ничего не было. Ни-че-го! Космическая люминесцирующая пустота.
— Где рожа твоя, продажная душа? — взревел я. — Скрываешь, затейник эдакий?
— Никак нет-с, — отвечал темный человек.
— Тогда в чем дело, черт?!
— Разрешите стих прочитать-с?
— Или басню, — пошутил я.
— Стих-с.
— Ну давай, посланник тьмы, — вздохнул я, — читай, но с выражением.
— С удовольствием-с, — согнулся. — «Был я набожным ребенком. Верил в Господа как надо, Что Господь — небесный пастырь И что мы — земное стадо. Ах, о пастыре небесном Я забыл в земной гордыни; Но тому, что люди — стадо, Верю набожно и ныне».
— Ну и что? — не понял я.
Впрочем, я и раньше знал, что стадо есть безмозглая активно-агрессивная биологическая протоплазма, активность которой, надо сразу заметить, уходит на переваривание добытой пищи и ее, пищи, удаление из затхлой прямой кишки. Человек есть неудачный эксперимент нашего Господа, прости мя грешного; человек есть комплексная индивидуальная фабрика по переработке органического вещества.
Возникает закономерный вопрос: что потребляли представители земного стада, скажем, в году 1913-м? Как водится, обед начинался с закуски. Икра паюсная, балычок-с, мытый редис, помидоры, селедочка, форшмак, телятинка, колбаса, ветчина, яйца с маслом. Да-да, я сказал: ветчина и не сказал: сыр — этакая игра природы. Далее, горячие кушанья: щи, борщ, суп с курицей, суп-пюре из цветной заморской капусты, консоме с гренками, рассольничек, солянка сборная. Рыбные блюда: уха из стерляди, соляночка из нее же, суп раковый, стерлядь паровая, разварная, севрюжка, осетрина паровая, разварная, кокиль из рыбы, судак под соусом, раки натуральные. Да-да, я сказал: раки натуральные, е' вашу мать! Далее, филе соте, филе в маринаде, филе с трюфелями, бифштекс из вырезки, он же по-гамбургски, говядина штюфет, она же по-итальянски, скоблянка, язык малосольный, грудинка провансаль, цыплята под соусом, сальме из дичи-с, соте из рябчика, марешаль из дичи, сосиски с капустой, шашлык из барашка; котлеты телячьи, рубленые Пожарские, натюрель, попильот, деволяй свиной; рябчик целый, индейка, куропатка, тетерев, чирок, утка. На десерт: мороженое, кремы, маседуан из французских фруктов, пудинг кабине, груша с хересом, ягоды со сливками, глинтвейн, пунш, французские шампань и коньяки, ликеры, бургундские, мозельские вина, мадера, каберне, телиани, отечественная водочка, пиво семи сортов, квас, сидр, нарзан, боржоми и проч.
О-о-о! Дайте, дайте мне рябчика, да маседуан из фруктов, да бокал пенистого «Аи» — и черт со мной! Пусть после карачун приходит; карачун это смерть, погибель. Зачем жить? Давясь каждодневными обещаниями, колбасным картоном и суррогатным клейким хлебом…
— Пожалуйста-с, — услышал я вкрадчивый голос; говорил человек из мрака. — Вы совершенно правы: здесь жить можно лишь после смерти. Вы меня убедили: зачем жить, если можно умереть?..
— То есть? — не понял я снова.
— Вы хотели выпить? Прошу! — приблизил поднос, на котором мерцал бокал с жидкими кристаллами.
— А что это такое? — насторожился я.
— Как вы просили: восхитительное «Аи»-с.
— Вот как? — задумался я. — А рябчик? А маседуан из фруктов?
— Дичь не держим-с.
— А маседуан из фруктов? Или как там?
— Заказали-с.
— Нет, дружок, — покачал головой, — дело так не пойдет. Ты меня поначалу обеспечь, как и вождей, дичью, маседуаном, раками, филе соте, языком малосольным, грудинкой, блядь, провансаль, я уже молчу о рябчиках и ананасах, а потом поговорим о вечном.
— Жаль, — сказали мне. — Мы не понимаем друг друга.
— А я тебя, темноликий, понял. Слишком торопишься, голубчик, купить мою душу.
— Почему-с?
— В храме не подают, — сказал я и рукой ударил по днищу подноса.
И бокал с шампанским взорвался ослепительным звездным дождем, и от его вольфрамового света я проснулся. И увидел, что фильм заканчивается. И надо начинать новый — в противном случае нет смысла жить.
В директорском кабинете ТЗ сидел господин Костомаров и задумчиво черкал лист бумаги танками. Рисунки были неумелые, детские. Сотрудник тайной службы безопасности не обращал внимания на окружающий бедлам и шум в дирекции наблюдалось смятение: все что-то говорили, трезвонили телефоны, опять же бегали красавицы в кокошниках и сарафанах. Потом господин Костомаров поднялся, прошелся по кабинету, нашел директора и с легкой учтивостью отвел его в сторону.
— Никита Никитович, всего несколько вопросов. И даже не вопросов, вопросиков…
— Отвечу как на духу, — чуть ли не перекрестился Лаптев. — Как перед Богом.
— Спасибо за столь высокое доверие, — улыбнулся Рыжий.
По скоростному шоссе, выбивая куски асфальта, мчался Т-34. Автомобили шарахались от него на обочины и в кюветы. Дрожащий солнечный шар завис в зените. Минин, выглядывая из люка, давился горячими порывами ветра, щурился на кружащие сельхозные поля с мирной уборочной техникой.
— Не машина — ТУ-104! — восторженно кричал Ухов-водитель.
— Сейчас взлетим, — соглашался Беляев-заряжающий, — к небесам.
— Братцы, что-то мы далеко заехали, — сомневался Дымкин-наводчик, во всей этой истории.
— И горели — не робели, а могилку нам сготовить завсегда не в труде, — проговорил Беляев. — Дымыч, прорвемся.
— Куда?
— Как куда? «Город чудный Москва! Город древний Москва! Что за Кремль в Москве! Что за башни в Москве…» — продекламировал его неистовый друг.
— Тьфу ты, Господи, прости! — плюнул в сердцах Дымкин.
Вдруг в шум мотора и лязг гусениц ворвался веселый вопль клаксона. Интуристский автобус нагонял Т-34. Фотокинорепортеры из открытых окон вели съемку, вопили, махали руками, кепи, флажками.
Задраив люк, Минин спустился в боевую рубку.
— Что за вражье племя, Ваня? — спросил Беляев. — Может, того… впарим?
— Впарить, говоришь? — задумался Иван Петрович. — А чем? — И приказал: — Ходу, Ухов, ходу!
— Вы чего, хлопцы, сдурели? — занервничал Дымкин. — Я больше в эту войну не дудец.
— Не дудец, говоришь? — задумался командир под жизнерадостный гогот боевых товарищей.
Американизированный водитель-лихач «Икаруса» вдруг увидел, как впереди идущая танковая махина разворачивает орудийный хобот и как бы таким оригинальным шлагбаумом преграждает путь. Шофер занервничал, неудачно рванул баранку. От такого резкого маневра автобус, вылетев со скоростной трассы, опасно заскакал по неровностям картофельного поля.
Фильм — шедевр, повторюсь, мирового искусства — заканчивался. Мое положение было плачевным — мучила жажда, колики в животе и боль в затылке. Какая сила заставляла меня страдать в этом мраморном склепе? Неужели я настолько был закрепощен обстоятельствами, что не мог протопать по вельможным ногам к завешенной театральным бархатом двери, над которой новокаиновым изумрудным светом плавала табличка «exit»?
К счастью, мне повезло. Тучный, матерый представитель ново-старой власти, должно быть, так же как и я, страдая от издержек романтизированного прошлого, поднялся с места и весомо протопал к заветной двери. Я сделал выразительный вид, что имею непосредственное отношение к этому властному мастодонту. Правда, запутавшись в пыльном театральном бархате, я упустил его, похмельного, но главное — выбрался на тактический простор бесконечных коридоров. Где-то в их недрах прятались теплые сортиры, где, помимо унитазов, находились и умывальники. Нет-нет, умывальник мне был необходим по прямому его назначению. Мне, повторюсь, хотелось пить; мечта была прозаична: найти кран с хлорированной, хер с ней, водой и пить-пить-пить-пить-пить-пить-пить-пить эту некрашеную отравленную водолечебную жидкость.
Некоторое время я спокойно брел по коридору мимо бесконечных казенных дверей. Вероятно, там, за ними, в интрижных муках рождались инфицированные идиотией новые законы. Затем беспечно свернул за угол — начинался следующий бесконечный коридор. Я занервничал, но продолжил свой крамольный путь в поисках законсервированного для священных животных родника. Двери-двери-двери; я не выдержал и кулаком треснул одну из них. И заорал от боли в кулаке: что за блядство?! Дверь была не дверь — это была мраморная стена, заклеенная нарисованным картоном. Бог мой, где я? Неужели я так быстро спятил? В расцвете творческих и прочих сил? Я врезал еще по одной такой же двери — мраморный тупик. И я побежал; бежал, панически оглядываясь назад. Почему назад? Не знаю. Я бежал-бежал-бежал-бежал, пока не заметил сияющий свет впереди. Придержал шаг, боясь этого патологоанатомического рассвета. И услышал за спиной звук обвала; оглянулся: осыпались хлористые стены; хлорированный ядовитый шар накатывал на меня. Не желая бесславно погибнуть, я снова побежал; бежал-бежал-бежал и набежал на открытый лифт. Это он светился ярким патологическим светом. Из-за зеркал? Выхода не было, я ворвался в это зазеркалье. Двери закрылись, отрезая меня от разлагающегося проказного пылевого мира. Я машинально протянул руку, чтобы нажать кнопку этажа. Однако все стены лифта были зеркальны — я ощерился от ненависти и бессилия. Лифт бесшумно всплыл вверх, потом его протянуло вбок, затем эта зеркальная клетка рухнула вниз; от отчаяния и страха я орал: «И в октябре вспыхнет великая революция, которую сочтут самой грозной из всех когда-либо существовавших! Жизнь на земле перестанет развиваться свободно и погрузится в великую мглу! А весной и после нее произойдут грандиозные перемены: падения королевств и великие землетрясения, и все это сопряжено с возникновением нового Вавилона, мерзкой проституции, отвратительной духовной опустошенностью. Страны, города, поселки, провинции, свернувшие с их прежних путей ради свободы, будут еще более сильно порабощены и затаят злость против тех, по чьей вине они потеряли свободу и веру! И тогда слева раздастся великий мятеж, который приведет к еще большему, чем прежде, сдвигу вправо!..»
Лифт остановился, я прекратил свой полоумный ор. Дверь открылась. На карачках, что весьма некрасиво, но удобно, я выбрался из зеркальной западни. Куда?
Я выбрался в огромный казенный кабинет, где под высоким потолком плавали фарфорово-фаянсовые гроздья тяжелых люстр. На длинном столе лежали членские билеты пурпурного цвета. Я прошелся вдоль стола, потом не выдержал, завопил в крайнем возмущении:
— Эй, есть кто-нибудь?! Выходи! Или порушу эту вашу гонобобельную гармонию! К е' матери!
Меня проигнорировали. Тогда я ухватил галантерейный стул и от всей души хрястнул его о стол. Дерево, ломаясь, застонало. Я размолотил стул, быстро умаявшись; плюнул, спросил саркастически:
— Ну-ну! Может, вам кое-что показать? Во всей ее первозданной красе, душеприказчики некомпетентные!..
И услышал голос; спокойный голос научно-методического деятеля:
— Мебель зачем ломать? Нехорошо.
— Ты где? — Я закружился на месте. — Покажи-ка рыль свою конспиративную!
— Ну, здесь я, здесь, — услышал голос и увидел, как из ниоткуда появляется нарумяненный современный вождик с бородавками на лбу. Лицо его было мне знакомым — он любил красоваться на голубом, тьфу, экране телевизора и нести несусветную ахинею о свободе, равенстве и социалистическом православии. Общим выражением он походил на мешковатого бригадира механизаторов, без ума вспахивающих весеннюю зябь.
— Как там зябь? — проговорился я.
— Что-о-о?
— Зябь душ народных, — нашелся я. — Где всходы, товарищ вождь?
— Какие могут быть всходы, если все время заморозки, — буркнул тот и сел за стол. — Ну-с, я вас слушаю?
— Это я вас слушаю, — разозлился. — Я вышел выпить хлорированной водицы, а угодил к вам на прием.
— Значит, именно этого ты и хотел, — сдержанно улыбнулся, раздвигая лицевые мускулы, как кукла.
— Пить я хочу. Воды можно?
— Стакан воды! — И щелкнул пальцами, точно фокусник в цирке-шапито.
Из ниоткуда возник стакан с газированной жидкостью — я цапнул его и залил волшебную влагу в горячий организм.
— Уф, спасибо! — потянулся от удовольствия. — Теперь можно и пожить.
— А как вы сейчас живете, — тотчас же оживился Вождь, — при антинародном режиме?
— Хуево, — признался я, — но с энтузиазмом.
— То есть? — нахмурил псевдоленинский лоб.
— В принципе — живу как хочу. И делаю то, что хочу. Свобода, мать ее так!
— Слышу нотки недовольства, — подобрался мой собеседник.
— Верно, — согласился я. — Что вы, что они — одним миром мазаны.
— «Они» — это кто?
— Это «вы», но называют себя демократами.
— Не сметь! — ударил ладонью по столу. — Не сметь грязными лапами трогать наше святое движение.
— Руки у меня чистые, — продемонстрировал ладони. — А если вы так радеете за народ, дайте миллион долларов на фильм. На хороший патриотический фильм. Народный фильм.
— Миллион долларов, а не мало? — перекосился от возмущения партийный деятель.
— Мне хватит, — решил не обращать внимания на чужие чувства. Болтать все мы мастаки, а вот дело делать…
— Мы делаем дела…
— Дела? — передернул плечом. — Что-то их не видно. Вы, как всегда, сами по себе, а народец сам по себе.
— Молчать, — насупился, — враг народа.
— Во-во, знакомая песня: слова — ГБ, музыка — партии большевиков.
— Да я тебя в бараний рог за такие слова!
— А-а-а, — отмахнулся. — Кончилась ваша власть, товарищ с бородавками. Вы вечно второй при власти. А скоро и эта власть-сласть кончится, это уж я вам гарантирую…
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41