Женщина сняла покрывало, опустилась на колени и хотела поцеловать руку Сократу. Он поднял ее:
– Тимандра!
– Ты меня помнишь, Сократ?
– Прекрасна была ты в ту ночь на террасе материнского дома, когда влюбился в тебя Алкивиад, – и так же прекрасна ты теперь. Как славно, что ты пришла. Но почему не пришла с тобой твоя мать? Ну, ну, что ты, дорогая?
– Тебе – всегда правду, я знаю. – Тимандра опустила глаза. – Моя мать уже не прекрасна. Не хочет, чтобы ты ее видел.
– До чего неразумны вы, женщины, воображая, будто мужчинам нравится в вас только наружность. Феодата обладала и той красотой, которую годы не портят, но делают еще совершеннее.
– Благодарю тебя за мать. Она по-прежнему любит тебя и почитает.
Сократ смешал с водой вино, дар Критона, налил Тимандре и себе.
Она заговорила о суде.
– Будто ты развращал молодежь! И первым из якобы развращенных тобой обвинители называли Алкивиада, что особой тяжестью легло на чашу весов. – Тимандра вспыхнула негодованием, крепко сжала руку Сократа своей изящной рукой. – А знаешь ли ты, что было там, у Геллеспонта?!
Аромат ее благовоний заполнил камеру. Сократ растроганно смотрел в прекрасное, измученное лицо. Бледность его подчеркивала чернота волос, стянутых серебряной диадемой.
Тимандра поведала Сократу, как мчался Алкивиад на коне, ночью, в бурю, к флотоводцам Афин, столь неудачно выбравшим якорную стоянку.
– Он звал, заклинал, молил… А они даже на борт его не пустили, отогнали как собаку! Он хотел спасти флот родных Афин – и он бы сделал это! – Рыдание вырвалось у нее. – Если б его послушали, не было бы ни Эгос-Потамов, ни тех ужасов, что последовали за ним!
– Я рад услышать это – и верю тебе.
Тимандра подняла к нему умоляющий взор.
– Прости мертвому… Он был несчастный человек, гонимый страстями и врагами, но благородный! Он так часто говорил мне: только благодаря тебе в нем в конце концов всегда одерживала верх любовь к родине…
– Я давно простил его, Тимандра.
Она встала, обняла Сократа.
– Твоих обвинителей предали суду. Я отправлюсь к архонту басилевсу и под великой клятвой выскажу все, что рассказала тебе об Алкивиаде. Нельзя, чтобы ты был казнен несправедливо.
– Сделай так, Тимандра. Будет очень хорошо – сохранить в памяти людей и самые светлые стороны Алкивиада.
Тимандра изумленно воззрилась на него:
– Сократ! Ты больше думаешь о мертвом Алкивиаде, чем о себе?!
Афинская триера бросила якорь в Делосском порту, на рейде которого стояло уже множество кораблей со всей Эллады. Сошли на берег храмовые жрецы, самые красивые девушки и юноши и старцы, избранные участвовать в торжествах. Собрались здесь музыканты – они будут состязаться в искусстве игры на кифарах, лирах и авлосах, певцы и поэты. Последние явились отдать на суд публики свои оды и пэаны. И – целые толпы флейтистов, танцоров, чья искусность придаст особую праздничность Аполлоновым торжествам.
Перед Судом Пятисот, выбранных по жребию присяжных предстали поэт Мелет и оратор Ликон. Недавние обвинители теперь сами выступили в роли обвиняемых.
Анит на суд не явился. Бежал за море. Его судили заочно.
Главный обвинитель – высокий, стройный мужчина с лицом аскета, в глазах – лед непримиримости: Антисфен.
Делосские торжества начались с процессии к священной роще Аполлона. По древнему обычаю, богу принесли кровавую жертву. Голову жреца, совершающего обряд, одетого во все белое, увенчивал венок с пестрыми лентами. Подвели к алтарю жертвенную телку с позолоченными рогами, тоже украшенную лентами. Жрецы осыпали ей голову и шею молотым ячменем, состригли с головы клочок шерсти и бросили в огонь.
Смолк хор, славивший Аполлона и взывавший к нему. Толпа, храня молчание, смотрела, как жрец вонзил в горло телки длинный нож, как, пенясь, потекла кровь по плитам алтаря, как собирали ее в священные сосуды.
Антисфен стоял на краю возвышения и говорил со страстью и гневом:
– Кто же он, этот Анит, которого вы судите, мужи афинские? Вы не забыли, конечно, что его уже привлекали к суду за то, что по его вине, когда он был стратегом, афиняне проиграли битву под Пилосом? Он был судим – ему грозила смертная казнь, – но не осужден! Анит избежал правосудия, подкупил присяжных! Не подкупил ли он некоторых из них и в деле Сократа – однако не для того, чтобы спасти его от неправого суда, но, напротив, чтобы неправый суд свершился! Разве не слышали многие из вас, как Мелет, напившись пьян, кричал по городу, что Анит не заплатил ему обещанного за обвинение Сократа? Сократ на суде не защищался: он не нуждался в защите. Он обвинял – и знал почему! Ибо Анит устроил суд над Сократом не в интересах Афин, не в интересах всего народа и неимущих – но исключительно в своих собственных интересах. Скажите сами – мог ли он спать спокойно, имея два лица? Ибо не у Сократа два лица – у Анита! Одно, сладкое, обращенное к народу, и другое, которое тоже сладко улыбалось софистам, врагам народа! Вспомните, кого он выбрал на роль обвинителей Сократа! Софиста Ликона! Или, быть может, призывы софистов к хаосу, к произволу, даже к анархии – в интересах Афин?
Антисфен стоял у края возвышения и говорил со страстью и гневом…
На алтаре Аполлона сжигали окорока, обложенные салом и окропленные вином, разбавленным водой. Желтый дым, едкий смрад горелого мяса смешивались с ароматами аравийских благовоний в курильницах, и ветерок относил их к толпе, к лазурно сверкающему небосводу, чистому, как детское око.
Повернувшись лицом к востоку, люди воздевали руки к небу, моля Аполлона Провидца, хранителя жизни и порядка, да бдит он всегда над Элладой!
Зазвучали песнопения, танцоры начали свои танцы, и звуки флейт сопровождали их.
6
Друзья Сократа с большим трудом пробились через толпу, окружившую тюрьму. Камера была завалена дарами афинян: зелеными ветвями, цветами, вином, сладостями…
Критон, самый старый из друзей, разрешил Аполлодору – самому младшему – поведать Сократу о том, чем кончился суд.
Аполлодор опустился на колени и, обняв ноги учителя, возвестил:
– Мелет приговорен к смерти, Ликон и Анит – к изгнанию. Но Анит, в страхе перед судом, бежал из Афин. Ты получил отличное удовлетворение, мой дорогой! Когда корабль вернется с Делоса, умрешь не ты, а Мелет.
Сократ остался серьезным. Удовлетворение, данное ему этим решением суда, радовало, но он размышлял над тем, какая связь между трагедией Афин, в которую они были ввергнуты после Эгос-Потамов, и обоими трагическими приговорами – ему и Мелету.
– Сижу здесь посреди роз, словно невеста. Только жениха-то нету… Ну, свадебные гости, принимайтесь за дело. Отведайте, какое из вин, что подарили мне люди, лучшее, – и выпьем вместе.
Они ждали, что Сократ обсудит с ними возможность своего освобождения, но он сказал:
– Вы часто слышите – я всем советую удовлетворения ради соблюдать мою излюбленную софросине. Но теперь я хочу завещать вам свою страстность. Не пугайтесь – я знаю, что говорю. Не смотрите на то, что Платон хмурится. Я завещаю вам свою страстность: будьте страстны, вскрывая причины несчастий людей, будьте страстны, стремясь совершенствовать человека. Будьте такими – учите людей не хитрости, но мудрости, ибо она родная сестра добродетели.
– Я уже не хмурюсь, дорогой, – вставил Платон.
– У тебя мягкий нрав, – усмехнулся Сократ. – Ты благородный юноша, Платон. Но хоть и прояснил ты свое лицо, чтоб не огорчать меня, все равно я кажусь тебе слишком ершистым. Меня не проведешь.
Платон хотел было возразить, но Сократ опередил его:
– Сейчас я докажу тебе, до чего я ершист. Антисфен подвигнул суд покарать людей, унизивших меня, а поблагодарю я его довольно странным образом. Вижу, дыры в его плаще сегодня заметнее прежнего, – наверное, он хочет всем показать, что следует мне в презрении к роскоши. Антисфен, Антисфен, прости моим глазам, но они видят: из дыр твоего плаща выглядывает тщеславие!
Платон покраснел. Такой благодарности Антисфену он не ожидал. Но сам Антисфен засмеялся:
– Твоя язвительность, Сократ, не оскорбляет – она поднимает дух!
– Спасибо, Антисфен, – сказал Сократ. – Но смотрите, как меня задаривают! – продолжал он, показывая на подношения афинян. – Чем я приобрел стольких друзей, угадайте! Не думаете же вы, что скромностью моих потребностей! Напротив: неистовством и упорством, с какими я ежедневно добиваюсь своего. Ну, которое вино вы выбрали? Это? – Он пригубил. – Хороший выбор. Ароматное, сладковатое, оно дарит блаженство, как поцелуй любимой.
Стали пить вино, передавая друг другу кружку и глиняные чарки.
Сократ еще отхлебнул, причмокнул, улыбнулся:
– Нет, нет – смело берите мое неистовство, исследуя внутренний мир человека, разоблачая его заблуждения, отыскивая средства исправить его. Не проглупите! Воспитывайте каждого, кто попадет к вам в руки, – пускай умеет жить…
Он протянул ладони к сидящим вокруг него.
– Уметь жить – великое искусство, друзья: первым долгом разобраться в самом себе, затем в тех, кто тебя окружает, а там уж и схлестнуться с противниками – и при этом никогда не утрачивать доброго настроения. Демокритова эвфимия, дорогие мои, – одна из основ искусства жить.
– Но это и самое трудное, – заметил Платон.
– Да, это самое трудное. Софисты ныне обучают различным знаниям, но превыше всего у них поставлено обучение хитрости. Они имеют временный успех – вы же, друзья мои, должны стать учителями жизни, и ваш успех станет ценностью непреходящей.
– Я – каменотес, каким был и ты, Сократ, – взволнованно заговорил Аполлодор. – Должен ли я бросить ремесло? А я как раз начал ваять тебя, Сократ, и работа меня радует…
– На этот вопрос, мой милый, никто не сможет ответить, кроме тебя самого, а уж твой учитель – тем менее. Познай сам себя, гласит изречение Дельфийского оракула; вглядись, для какого из этих двух трудов горит в тебе пламя выше. Случается, оно горит одинаково высоко и для того, и для другого. Но редко рождается настолько одаренный человек, чтобы не обделить одно ради другого.
Платон медленно произнес:
– Что касается меня – я решил. Оставлю стихосложение, отдамся философии. А не найду достаточно покоя и безопасности в Афинах – обоснуюсь где-нибудь в другом месте; но эту свою любовь никогда не покину.
Сократ взял веточку лавра, растер в пальцах листок, вдохнул горьковатый запах.
Недолго помолчав, заговорил снова – скорее как бы шутя, чем прощаясь всерьез:
– Завещаю вам, друзья, и мое повивальное искусство. Вы хорошо знаете, в чем оно состоит. И тут уж лучше перестараться, чем остановиться на полпути!
– Это я тебе обещаю, – с жаром отозвался Антисфен. – Если уж я перестарался, подражая твоей скромности, так что обо мне говорят, будто я отличаюсь от нищего только тем, что не прошу подаяния, то, верно, буду преувеличивать и во всем остальном, следуя тебе, Сократ.
– Преувеличивай, Антисфен. В обучении тому, как надо красиво жить, никогда не перестараешься.
Аполлодор жадно смотрел на лавровую ветку, которой играл Сократ.
Тот протянул ветку юноше, озорно подмигнул друзьям и весело продолжал:
– Завещаю вам еще мой лукавый демоний, который стоил мне доброй трети цикуты. Если его слышу я, человек, в котором нет ничего необыкновенного, невероятно, чтоб его не слышали и другие. Прислушивайтесь к нему и прежде всего советуйтесь с этим внутренним голосом. – Построжев взглядом, спросил Платона: – Ты хорошо следишь за моей мыслью, Платон?
– Да, – ответил тот. – Но почему, дорогой, ты и после сегодняшнего разговариваешь с нами так, словно прощаешься?
Сократ широко улыбнулся, широко раскинул руки:
– Ах вы, мои любимые! Да разве было когда у нас столько времени потолковать без помех, как здесь? Это надо использовать – вы же меня знаете, какой я в этом смысле ненасытный!
Глубокие продольные морщины прорезались на лбу Платона. Как ни старался Сократ замаскировать смысл своих речей, Платон понял, что это – прощальные речи; понял – учитель охвачен тягостным опасением, как бы ученики его не отошли от всего того, о чем он с ними беседовал…
Платон понимал это опасение. Метод бесед Сократа был сама непредвиденность. Он не вел их мысль по заранее составленному плану. Хотел, чтобы каждый сам дошел до того или иного вывода, и, если ученик не находил дороги, Сократ подталкивал его наводящими вопросами.
Уже более десяти лет наблюдал Платон, как Сократ заставляет каждого самостоятельно пробиваться сквозь наслоения неясностей, закостенелых представлений, суеверий и прочего балласта, – пробиваться к новым взглядам и на себя самого, и на все общество. Такой метод пленял Платона. Он собирался перенять его для своих работ, которые уже готовил. Вместе с тем он ставил своей задачей привести в стройный порядок все, что когда-либо слышал от Сократа, и таким образом слить его понимание мира со своим собственным.
С наслаждением наблюдал Платон этот сократовский метод философствования. Мысли, которые нес Сократ эллинскому миру и миру за пределами Эллады, он частенько сопровождал иронией, шуткой, а то и изрядной долей язвительности, и случалось, что он, рыбак, оставлял пойманную добычу биться, как рыбу, вытащенную на берег.
Общение с Сократом всегда сильно возбуждало Платона. Этот старый чародей вносил беспокойство в его душу, и беспокойство это Платон уносил домой. И до поздней ночи не мог успокоиться, мысленно продолжая беседу, записывал, исправлял диалоги с Сократом.
Поэтическим жаром своим, самостоятельным ходом размышлений Платон день за днем овладевал Сократом. Не себя подавлял учителем – начал уже учителя подавлять собой.
Сократ, потягивая с друзьями дареное вино, не обращался к Платону прямо, даже не смотрел на него – и все же неотступно думал сегодня прежде всего о нем. Он высоко ценил Платона, радовался этому молодому ученику, который являл собой прямую противоположность неукротимому Алкивиаду, поражавшему и дразнившему Афины безрассудными выходками. Платон с юных лет был уравновешен, много размышлял, и – мало этого – все, что он делал, говорил или писал, имело свое особое обаяние, свою стройность.
Афины получат в его лице великого поэта и мыслителя, говорил себе Сократ.
В камере смеркалось. Цветы и ветви увядали без воды, выдыхая сладковатый аромат.
Сократ говорил о блаженстве.
– Блаженство от мысли, что ты становишься лучше и приобретаешь лучших друзей, – тут взгляд его встретился со взглядом Платона, – есть одно из высочайших блаженств…
Он ценил дар Платона. Тот умеет в размеренной речи и в прозе одеть мысль столь прекрасной одеждой, что ее принимают с восторгом.
А я? – спрашивал себя Сократ. Я все только ходил по городу и расточительно разбрасывал свои мысли… Тому немножко, этому кое-что, в зависимости от того, куда сворачивал разговор; но сам я не записал ничего из моих размышлений о людях…
Седьмой десяток лет и угроза смерти застигли меня с пустыми руками. Я роздал себя – и нет никакой уверенности, останется ли для будущего хоть что-нибудь из всего того, что я познал. Я раздробил себя на сотни и сотни людей, но кто из них будет знать, какой я – нераздробленный? Всем отдавал я по кусочку себя. Но никому – себя целиком. Станет ли им Платон? Тот, который сейчас заявил, что покинет мои Афины, если не найдет в них для себя достаточно покоя и безопасности? Не покинет ли он и меня?
Сократ давно чувствовал, как Платон прямо-таки заглатывает его. Почти с болью ощутил он это и сегодня. И, глядя теперь на него своими выпуклыми глазами, Сократ задумался о себе самом.
На суде это было впервые, теперь появилось во второй раз: чувствую себя слабым и старым. И вот передо мной Платон. Молодой, жадный к познанию, готовящийся сдвинуть мир с мертвой точки. Сократ вспомнил неприязнь, а может быть, и пренебрежение Платона к Ксенофонту, Антисфену и Симону. Сократ задавал себе беспощадные вопросы.
Право, Платон ни в чем не уступает этим моим ученикам, и нет у него оснований для ревности. Но нет у него с ними и общего языка, и он дает им это почувствовать. Но если нет у него с ними взаимопонимания – хорошо ли он понимает меня?
Внезапно в глазах у него стало темно – темнее, чем в камере. Он перестал задавать себе вопросы. Знал: за то время, что ему осталось жить, ответа он уже не найдет.
Платон, заметив, что глаза Сократа слегка потускнели, сказал с одушевлением:
– Как я благодарен тебе, мой Сократ, что ты научил меня заниматься человеком! Так пристально, чуть ли не навязчиво, – до тебя никто этого не делал. – Плавным движением руки он повел в сторону Акрополя. – Ты, дорогой, высек некогда в камне богинь очарования, а потом уже долгие годы ваял не прелестных богинь, но людей душевного обаяния…
– Хорошо сказано, – похвалил его Критон.
– Только сказано, – заметил Сократ.
– Нет! Не только! – вспыхнул Аполлодор.
Но Платон еще не закончил похвалу Сократу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58