Работа же моя, право, была необходима: нравы в Афинах падали все ниже и ниже, дел нашлось бы для стольких же тысяч воспитателей, сколько тысяч жителей в них было. Короче, на каждого афинянина по Сократу. Да с кнутом в руке. Впрочем, этика без доброй воли, этика, навязанная под угрозой наказания, никуда не годится, и так, мой милый, все и идет… Да нет, я шучу. Мои друзья, мои так называемые ученики – кроме Крития, который ушел от нас, – доставляли мне радость. Они научились познавать самих себя и учили этому других, а ведь это, то есть учить других, быть апостолами, и значит – распространять человеческое самосознание все дальше и шире, о чем я и мечтал. А гордость моя, Алкивиад, занимал уже место Перикла. Он часто советовался со мной, нередко слушался меня, и лишь кое в чем мы с ним расходились.
Сократ нахмурился, в сердцах стукнул по столу.
– Как стратег, он был сплошное отчаянное озорство! Не слушал меня, упрямый осел!
Но тут же Сократ весело расхохотался, и я понял – он смеется чему-то далекому, удивительному.
– Можно спросить, что тебя развеселило?
– Конечно! Понимаешь, вспомнил… Лампроклу было три или четыре года, и пристал он ко мне, чтоб я вырезал ему из дерева какую-нибудь зверюшку. Я отыскал славный обрезок акации, белый, как женская грудь, и – за работу. Дело спорилось: инструмент-то у меня был. «Что это будет, папа?» – «Собачка». Лампрокл захлопал от радости: собачка! Я люблю собачек. Когда фигурка была готова, он с торжеством понес ее домой, показать матери. И тут я вдруг слышу: Лампрокл говорит «гав-гав», а Ксантиппа – «и-а, и-а»! И хохочет так, как редко хохотала. Выходит она из дому, зубы, глаза – все у нее смеется: ты, говорит, обещал ему собачку, а гляди-ка – ведь это осел! И я, старый осел, тоже расхохотался: думая об упрямце Алкивиаде, вырезал вместо собачки осла!
Я засмеялся тоже.
– Ну, будь весел. Ступай спать, сынок.
Я улыбнулся:
– Право, Сократ, я уже не так молод, чтоб ты называл меня сынком…
– Ну, как-никак, а на две с половиной тысячи лет будешь помоложе меня!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
Друг и ученик Сократа Херефон, никому ничего не сказав, отправился в Дельфы. Там он спросил пифию, есть ли в Элладе человек мудрее Сократа. Жрица, от имени бога Аполлона, ответила так: нет среди людей никого независимее, справедливее и мудрее Сократа.
Ликуя, Херефон прибежал к Сократу. Тот лежал на каменной скамье перед домом, погруженный в размышления. Херефон сообщил ему новость, Сократ же ответил:
– Милый Херефон, ты знаешь, я тебя люблю, но такой шум – для дураков! Иди ты в болото!
И повернулся на правый бок.
Херефон махнул рукой, подумав: так я и знал! Опять эта арете! Теперь – скромность. Но погоди! Сейчас про это узнают все!
И верно, вскоре полгорода было на ногах. Ответ Дельфийского оракула облетел Афины. Врагов огорчил, друзей обрадовал.
Долетела весть и до Алкивиада, и тот сейчас же понял, что она принесет выгоду и ему. Если Сократ мудрейший из эллинов, то не может быть не мудрым желание его лучшего ученика – воскресить давнюю мечту афинян о покорении Сицилии.
Жалоб на бедность в Афинах предостаточно. Со смерти Перикла государственная казна почти пуста. Однако жалобами ее не наполнишь. Все хотят, чтоб жизнь стала лучше, а вот воевать за это?.. Сколько людей согласно взяться за оружие? Благословен будь ответ Аполлоновой жрицы! Он поможет нам привлечь на свою сторону всех колеблющихся, шептунов, трусов, запечных лентяев…
Алкивиад верхом прискакал в Алопеку. Осадив коня, крикнул поверх ограды лежащему Сократу:
– Ты уже знаешь? Был у тебя Херефон?
– Был, – сказал Сократ и повернулся на левый бок.
– Клянусь всеми совами Афины! – вскричал Алкивиад. – И ты валяешься? Вставай! Это надо отпраздновать!
– И не подумаю, – проворчал Сократ.
Ксантиппа все слышала. Вышла во двор:
– Когда не надо, ты бегом бежишь! А когда надо – с места не сдвинешься! Входи, милый Алкивиад, – крикнула она гостю. – Не бойся, он пойдет! – Она тряхнула мужа за плечо. – Поднимайся же! Надень чистый хитон и не заставляй ждать дорогого гостя!
Меж тем Алкивиад, спешившись, вошел во двор.
– Благословенна будь, милая Ксантиппа, за твои слова. Мы с твоим мудрецом отпразднуем нынче, а ты отпразднуешь завтра с Лампроклом, и не только завтра… Лампрокл! Малыш! Что ты любишь больше всего?
Мальчонка недолго думал:
– Ореховые лепешечки, медовые коврижки, и виноград, и фиги… – Он потянул мать за подол. – А что я еще люблю?
– Отстань!
Алкивиад смеялся:
– Бедный ребенок, как ему нелегко – нам с тобой, Сократ, куда проще выбирать: дар Диониса!
Сократ не поддался на призыв славы, но перед зовом лозы не устоял. Двинулись.
– Куда ты меня ведешь? К Феодате?
– Вот именно, дорогой. Тебе что, не хочется?
– Отличная мысль.
Идти было недалеко, и вскоре они подошли к вилле гетеры; на плоской крыше горели канделябры, и доносились оттуда женские голоса.
Алкивиад, став лицом к вилле, пропел анакреонтические стихи:
Пьет влагу черная земля,
Ее саму пьет вечно жаждущее древо,
А море горные потоки питают; оно же
Поит собою солнце
И бледные уста луны.
Зачем же вы меня корите, други,
За то, что и меня томит такая жажда?
На крыше радостно закричали:
– Алкивиад!
В доме поднялась суматоха, затопали босые ноги рабынь – вот открылась входная дверь.
Алкивиад с Сократом стали подниматься на крышу. На лестнице их встретила Феодата в белом, пышно-складчатом пеплосе, подпоясанном по талии, в оранжевой накидке на плечах, предохраняющей от ночной прохлады. Хотя первым по узенькой лестнице поднимался Алкивиад, Феодата сначала обняла Сократа; затем поцеловала в губы обоих.
Следуя за нею, мужчины подошли к пушистому ковру; с разбросанных подушек, озаренная лунным серебром, приподнялась юная дева, приветствуя пришедших. Она с трудом верит своим глазам. Так много слышала об Алкивиаде, о его мужественной красоте, но действительность превосходит всякое воображение. Тимандра затрепетала.
Феодата обратилась к гостям с вопросом:
– Что это нынче в городе? Факелы мечутся по улицам, подобные огненным змеям. Возбужденные люди нарушают тишину пением, ликующими кликами…
– Эти нарушители ночного покоя – мои друзья, – засмеялся Алкивиад. – Пировали у меня, а теперь разносят по городу замечательную новость, которую Херефон принес из Дельф от самого Аполлона…
– Перестань, – строго перебил его Сократ.
– Не перестану, клянусь Аполлоном, и перескажу эту новость! Дельфийский оракул изрек: нет в Элладе человека мудрее Сократа!
Феодата, прослезившись от радости, обняла философа. Девушка подошла, сказала с пленительной застенчивостью:
– Позволено ли, Сократ, и мне, неизвестной, сердечно поздравить тебя?
Он обнял девушку, расцеловал в обе щеки. Потом внимательно оглядел ее.
– Неизвестная, говоришь? – Он перевел внимательный взгляд на Феодату, которая воздела руки к луне:
– О Селена, украсившая нас серебристым сиянием, ты, конечно, тоже знаешь, что этот человек не только мудр, но и всеведущ!
Сократ улыбнулся.
– Ну, не нужно быть всеведущим, чтоб понять: эта прелестная дева – твоя дочь!
– Да. Тимандра моя доченька, – просто сказала Феодата. – Сегодня мы празднуем четырнадцатый год ее жизни.
Гости, совершив возлияние богам, выпили в честь юной новорожденной.
– Да не позавидуют Хариты твоему обаянию – оно же пускай возрастает с годами! – пожелал ей Сократ.
Алкивиад погрузил долгий взор в агатовые глаза Тимандры и различил на дне их золотые искорки.
– Да даруют тебе боги все, чего ты сама пожелаешь!
Тимандра тоже не в силах оторвать глаз от Алкивиада.
Стало тихо – шумные толпы удалились, их уже не слышно; угасали на террасе огоньки, на которых жгли ароматические смолы. Их запах заглушило благоухание расцветшего шалфея, поднимающееся из сада вместе с пением цикад.
Феодата вынула из чеканного ларчика лист папируса и подала Алкивиаду:
– Это письмо я получила от одного из друзей – будь так добр, прочитай нам его.
Алкивиад подошел к светильнику и начал вслух:
– «Пьем тебя, словно воды реки, берем в руки, словно розу. Не стыдись своей доступности, напротив, гордись, что желанна ты стольким людям. Ведь и воды реки – для всех, и огонь не принадлежит одному, и солнце – божество, единое для всего человечества. Дом твой – храм любви, кто вступает в него – жрец; кто увенчает себя в нем венком – паломник к божеству, и дар его – десятина, приносимая в жертву. Властвуй же над подданными, к их радости, и да сопровождает тебя и впредь их уважение».
– Какой у тебя голос, Алкивиад! – вздохнула Тимандра. – Он так и влечет к себе…
– У тебя же, Тимандра, влечет к себе все, – молвил Алкивиад.
Феодата сняла накидку с плеч дочери – из-под одежды выскользнула маленькая твердая грудь.
– Дотроньтесь, – попросила Феодата.
Сократ сжал ладонью девичью грудь и восхищенно проговорил:
– Сам насмешник Мом не найдет здесь изъяна…
Феодата обратилась к Алкивиаду, но тот не шевельнулся:
– Не смею…
– Спасибо тебе, – тихо промолвила девушка.
Сократ задумчиво смотрел на эту сцену. И это – Алкивиад?!
Светильники, расставленные по углам ковра, отбрасывали в ночь желтое зарево, и оно, смешиваясь с нежно-серебряным сиянием луны, создавало чарующее бледно-зеленое освещение, в котором золотые украшения Феодаты казались выкованными из льда. Раковины на шее и запястьях Тимандры метали опаловые отсверки.
Алкивиад лег так, чтоб видеть одну Тимандру. Сократ сказал:
– Прекрасная дева, ты уже доставила большое наслаждение нашему зрению. Но наслаждение наших глаз стало бы полнее, если бы дала ты им полюбоваться лепотою движений…
Тимандра взглянула на мать. Та кивнула. Девушка сняла шелковые сандалии:
– Я буду танцевать босиком.
Она вошла в круг, озаренный светильниками, блеснув белизною ступней, освобожденных от обуви, тонких щиколоток и прелестных пальчиков.
Феодата ударила по струнам кифары, начав торжественным аккордом храмовый танец жриц Деметры.
Под простые, строгие звуки Тимандра исполнила танец, составленный из плавных шагов, движений рук и коленопреклонений перед богиней. Что-то трогательное было в том, как эта девочка с глубокой серьезностью двигалась перед незримым алтарем Деметры.
Закончив, она снова переглянулась с матерью, отошла и вернулась обнаженная, с одним развевающимся шарфом в руке. Она стала танцевать для Алкивиада. Легкая ткань то прикрывала, то обнажала ее совершенные члены, реяла над головой, подобная вспугнутой птице, обвивала сверкающее девичье тело и водопад черных волос. Смятение, царившее в сердце Тимандры, сталкивалось со смятением зрелого, искушенного мужа. Древний демон Эрот ранил обоих. Они видели только друг друга. Божественное безумие. Божественное опьянение. То была уже не жрица Деметры – то была хмельная вакханка из свиты Диониса, призывно колышущая бедрами, дева, истомленная зноем извечной ночи, под покровом которой древние инстинкты превращают девочку в сжигаемую желанием женщину.
– Да будет добрым тот бог, что ведет твои босые ножки к мужчине и твою распаленную грудь – на его грудь, – проговорила Феодата.
Среброногая кружится так близко от Алкивиада… Даже светильники будто перестали светить, посрамленные сиянием белого тела.
Алкивиад пожирает глазами Тимандру, ноздри его трепещут, приоткрытым ртом он жадно втягивает воздух, дыхание его стало частым, тяжелым. А ритм танца – все быстрее, кифара Феодаты поет и гудит, удар за ударом, дикий вихрь аккордов, а над ними – один, несмолкающий, высокий звук, сводящий с ума, неумолимый, властный, словно бичующий кровь…
Движения танцовщицы все смелее, она раскрывает кому-то объятия, кого-то манит, и опять улетает, и возвращается, и кружится, кружится, как опьяневшая, – и вправду она опьянела…
– Ты бледна, Феодата.
– Ах да. Наверное. Это пройдет, Сократ.
– Прислонись головою к моей груди – хочешь?
– Ах да. С радостью. Твое сердце тоже так сильно колотится, Сократ.
– Солгу ли тебе, что это – от вина и ночных ароматов?
– А каково ему? И она, моя маленькая, козленочек мой, моя голубка нежная…
– Я сотру слезы с ресниц и с лица твоего, Феодата. Ты плачешь.
– Как всякий, кто теряет того, кого любит…
– Не плачь. Не дрожи больше. У тебя ведь было с ним много прекрасных дней.
– Да. Но живое создание, человек, зверь… ненасытно! – И вдруг с нежностью: – Но ведь это моя дочь. Мое единственное дитя. Да будет богиня Тиха благосклонна к ней…
Тимандра, танцуя, приблизилась вплотную к Алкивиаду, на секунду влетела в его протянутые руки – и вновь упорхнуло это живое очарование. И, словно споткнувшись, она остановилась, сотканная из белого света.
Перед этой красотой пал на колени Алкивиад.
Сократ держит Феодату за руку:
– Говорю вам, дорогие мои: любить – не недуг, недуг – не любить.
Снова усилился, приближаясь, шум в городе, напомнив об изречении дельфийской пифии.
Феодата встрепенулась, сказала с раскаянием в голосе:
– Афины славят твою мудрость, мой Сократ, а мы здесь заняты днем рождения моей девчушки… Теперь я сожалею об этом.
– Милая моя Феодата, – возразил улыбаясь Сократ. – Мог ли бы я придумать лучший способ отпраздновать свою мудрость, чем так, как было этой прекрасной и немудрой ночью.
2
Остров Саламин в своей восточной части похож на кисть руки с растопыренными пальцами. На одном из этих пальцев поместилось имение Эврипида. В склоне, сбегающем к морю, укрывалась от глаз людских просторная, светлая пещера; в ней обычно работал Эврипид. Когда к нему являлся Сократ, чтоб по просьбе драматурга высказать свое мнение о его труде, рабы Эврипида ставили столик и кресла на обрыве над пещерой, под сенью нескольких пиний. Отсюда открывался великолепный вид на материк, на море и на острова.
Стоял солнечный день, но Эврипид, перед тем, как сесть в кресло, закутался в широкий дорожный плащ из овечьей шерсти. В глазах Сократа блеснули лукавые огоньки:
– Опять ты усадил меня на этом обрыве?
– Ты сам так пожелал, – возразил Эврипид, определяя, с какой стороны дует ветер.
– Но ты ведь больше всего любишь сидеть в своей норе, как суслик, – поддразнил друга Сократ. – Здесь тебе явно не по себе.
Эврипид повернулся спиной к ветру и укутал плащом голые ноги.
– Как видишь, я предохранил себя от всяких неприятностей.
– Клянусь псом, о каких неприятностях ты говоришь? Меня тут ничто не задевает – если не считать чудесного вида на море, на корабли да вон на тех овец, белых, как молоко!
– Не задевает?! Да тут дует с моря! Не чувствуешь? И тень от пиний жидкая, того и гляди, солнце голову напечет… Не слышишь? Пастушья свирель, овечье блеяние, собачий лай, возня и крики моих людей в оливовой роще, жужжание пчел…
Сократ не дал ему докончить, засмеялся:
– Ужас! Крылья бабочек шумят, как ветви платана в бурю… Слышишь? Топот жука в траве, рев шмеля на цветке – слышишь? На цветке дикого мака, чья окраска бьет по глазам, – видишь? Если б не серьезный разговор, сбежал бы я от тебя к твоим пастухам и сборщикам оливок…
Оба посмеялись. Поэт воскликнул:
– Это на тебя похоже! Бродячий философ, как тебя называют… Тебе просто необходимо, чтоб тебя что-нибудь задевало. А я со своими трагедиями вынужден укрываться в пещере, где меня ничто не коснется… – Он опять немножко передвинулся, чтоб уйти от назойливых солнечных лучей, проникавших сквозь ветки пиний. – Только там, в тишине, куда не проникнут дождь, ветер, солнце, голоса, – там являются мне Медея, Геракл, Ипполит, Федра… Только там слышу я отчетливо их рыдания, жалобы, проклятья, мстительные крики, трепет любящих сердец…
– Прости меня, дорогой Эврипид, – Сократ сжал его локоть. – Я просто испытывал тебя. Подозреваю давно, что ты мучаешься здесь, наверху, со мной, лишь бы я не запросился в твою пещеру, к твоим героям. Ты ведь боишься, как бы я не пустился с ними в собеседование, а тогда какая уж трагедия!
– Тебе, моему другу, дозволено все, – ответил Эврипид. – Спустимся!
– Нет! – вскричал Сократ. – Останемся здесь. Ты меня знаешь – я на шутку скор, и твои трагические герои, явившись, еще обидятся на меня, да и будут таковы… Как ты тогда их догонишь?
Эврипид с облегчением засмеялся:
– Ну, если ты с таким деликатным вниманием относишься к моим героям, принимаю с благодарностью!
– Осторожно! – крикнул Сократ. – Не шевелись! Молчи!
Эврипид все же дернулся, хотел встать, но плащ связывал ему ноги, и он невольно подчинился Сократу, испуганно глядя в его выпуклые глаза.
– Она еще там, не двигайся. – Сократ медленно поднес руку к бороде Эврипида, в которой запуталась пчела.
Эврипида охватила холодная дрожь, в лице его не осталось ни кровинки.
– Ну-ка, маленькая, ну-ка, золотце, иди, иди сюда… – ласково приговаривая, Сократ осторожно взял пчелу за крылышки и отпустил на волю.
– Ты, может быть, спас мне жизнь, – весь еще под действием испуга едва выговорил Эврипид.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Сократ нахмурился, в сердцах стукнул по столу.
– Как стратег, он был сплошное отчаянное озорство! Не слушал меня, упрямый осел!
Но тут же Сократ весело расхохотался, и я понял – он смеется чему-то далекому, удивительному.
– Можно спросить, что тебя развеселило?
– Конечно! Понимаешь, вспомнил… Лампроклу было три или четыре года, и пристал он ко мне, чтоб я вырезал ему из дерева какую-нибудь зверюшку. Я отыскал славный обрезок акации, белый, как женская грудь, и – за работу. Дело спорилось: инструмент-то у меня был. «Что это будет, папа?» – «Собачка». Лампрокл захлопал от радости: собачка! Я люблю собачек. Когда фигурка была готова, он с торжеством понес ее домой, показать матери. И тут я вдруг слышу: Лампрокл говорит «гав-гав», а Ксантиппа – «и-а, и-а»! И хохочет так, как редко хохотала. Выходит она из дому, зубы, глаза – все у нее смеется: ты, говорит, обещал ему собачку, а гляди-ка – ведь это осел! И я, старый осел, тоже расхохотался: думая об упрямце Алкивиаде, вырезал вместо собачки осла!
Я засмеялся тоже.
– Ну, будь весел. Ступай спать, сынок.
Я улыбнулся:
– Право, Сократ, я уже не так молод, чтоб ты называл меня сынком…
– Ну, как-никак, а на две с половиной тысячи лет будешь помоложе меня!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
Друг и ученик Сократа Херефон, никому ничего не сказав, отправился в Дельфы. Там он спросил пифию, есть ли в Элладе человек мудрее Сократа. Жрица, от имени бога Аполлона, ответила так: нет среди людей никого независимее, справедливее и мудрее Сократа.
Ликуя, Херефон прибежал к Сократу. Тот лежал на каменной скамье перед домом, погруженный в размышления. Херефон сообщил ему новость, Сократ же ответил:
– Милый Херефон, ты знаешь, я тебя люблю, но такой шум – для дураков! Иди ты в болото!
И повернулся на правый бок.
Херефон махнул рукой, подумав: так я и знал! Опять эта арете! Теперь – скромность. Но погоди! Сейчас про это узнают все!
И верно, вскоре полгорода было на ногах. Ответ Дельфийского оракула облетел Афины. Врагов огорчил, друзей обрадовал.
Долетела весть и до Алкивиада, и тот сейчас же понял, что она принесет выгоду и ему. Если Сократ мудрейший из эллинов, то не может быть не мудрым желание его лучшего ученика – воскресить давнюю мечту афинян о покорении Сицилии.
Жалоб на бедность в Афинах предостаточно. Со смерти Перикла государственная казна почти пуста. Однако жалобами ее не наполнишь. Все хотят, чтоб жизнь стала лучше, а вот воевать за это?.. Сколько людей согласно взяться за оружие? Благословен будь ответ Аполлоновой жрицы! Он поможет нам привлечь на свою сторону всех колеблющихся, шептунов, трусов, запечных лентяев…
Алкивиад верхом прискакал в Алопеку. Осадив коня, крикнул поверх ограды лежащему Сократу:
– Ты уже знаешь? Был у тебя Херефон?
– Был, – сказал Сократ и повернулся на левый бок.
– Клянусь всеми совами Афины! – вскричал Алкивиад. – И ты валяешься? Вставай! Это надо отпраздновать!
– И не подумаю, – проворчал Сократ.
Ксантиппа все слышала. Вышла во двор:
– Когда не надо, ты бегом бежишь! А когда надо – с места не сдвинешься! Входи, милый Алкивиад, – крикнула она гостю. – Не бойся, он пойдет! – Она тряхнула мужа за плечо. – Поднимайся же! Надень чистый хитон и не заставляй ждать дорогого гостя!
Меж тем Алкивиад, спешившись, вошел во двор.
– Благословенна будь, милая Ксантиппа, за твои слова. Мы с твоим мудрецом отпразднуем нынче, а ты отпразднуешь завтра с Лампроклом, и не только завтра… Лампрокл! Малыш! Что ты любишь больше всего?
Мальчонка недолго думал:
– Ореховые лепешечки, медовые коврижки, и виноград, и фиги… – Он потянул мать за подол. – А что я еще люблю?
– Отстань!
Алкивиад смеялся:
– Бедный ребенок, как ему нелегко – нам с тобой, Сократ, куда проще выбирать: дар Диониса!
Сократ не поддался на призыв славы, но перед зовом лозы не устоял. Двинулись.
– Куда ты меня ведешь? К Феодате?
– Вот именно, дорогой. Тебе что, не хочется?
– Отличная мысль.
Идти было недалеко, и вскоре они подошли к вилле гетеры; на плоской крыше горели канделябры, и доносились оттуда женские голоса.
Алкивиад, став лицом к вилле, пропел анакреонтические стихи:
Пьет влагу черная земля,
Ее саму пьет вечно жаждущее древо,
А море горные потоки питают; оно же
Поит собою солнце
И бледные уста луны.
Зачем же вы меня корите, други,
За то, что и меня томит такая жажда?
На крыше радостно закричали:
– Алкивиад!
В доме поднялась суматоха, затопали босые ноги рабынь – вот открылась входная дверь.
Алкивиад с Сократом стали подниматься на крышу. На лестнице их встретила Феодата в белом, пышно-складчатом пеплосе, подпоясанном по талии, в оранжевой накидке на плечах, предохраняющей от ночной прохлады. Хотя первым по узенькой лестнице поднимался Алкивиад, Феодата сначала обняла Сократа; затем поцеловала в губы обоих.
Следуя за нею, мужчины подошли к пушистому ковру; с разбросанных подушек, озаренная лунным серебром, приподнялась юная дева, приветствуя пришедших. Она с трудом верит своим глазам. Так много слышала об Алкивиаде, о его мужественной красоте, но действительность превосходит всякое воображение. Тимандра затрепетала.
Феодата обратилась к гостям с вопросом:
– Что это нынче в городе? Факелы мечутся по улицам, подобные огненным змеям. Возбужденные люди нарушают тишину пением, ликующими кликами…
– Эти нарушители ночного покоя – мои друзья, – засмеялся Алкивиад. – Пировали у меня, а теперь разносят по городу замечательную новость, которую Херефон принес из Дельф от самого Аполлона…
– Перестань, – строго перебил его Сократ.
– Не перестану, клянусь Аполлоном, и перескажу эту новость! Дельфийский оракул изрек: нет в Элладе человека мудрее Сократа!
Феодата, прослезившись от радости, обняла философа. Девушка подошла, сказала с пленительной застенчивостью:
– Позволено ли, Сократ, и мне, неизвестной, сердечно поздравить тебя?
Он обнял девушку, расцеловал в обе щеки. Потом внимательно оглядел ее.
– Неизвестная, говоришь? – Он перевел внимательный взгляд на Феодату, которая воздела руки к луне:
– О Селена, украсившая нас серебристым сиянием, ты, конечно, тоже знаешь, что этот человек не только мудр, но и всеведущ!
Сократ улыбнулся.
– Ну, не нужно быть всеведущим, чтоб понять: эта прелестная дева – твоя дочь!
– Да. Тимандра моя доченька, – просто сказала Феодата. – Сегодня мы празднуем четырнадцатый год ее жизни.
Гости, совершив возлияние богам, выпили в честь юной новорожденной.
– Да не позавидуют Хариты твоему обаянию – оно же пускай возрастает с годами! – пожелал ей Сократ.
Алкивиад погрузил долгий взор в агатовые глаза Тимандры и различил на дне их золотые искорки.
– Да даруют тебе боги все, чего ты сама пожелаешь!
Тимандра тоже не в силах оторвать глаз от Алкивиада.
Стало тихо – шумные толпы удалились, их уже не слышно; угасали на террасе огоньки, на которых жгли ароматические смолы. Их запах заглушило благоухание расцветшего шалфея, поднимающееся из сада вместе с пением цикад.
Феодата вынула из чеканного ларчика лист папируса и подала Алкивиаду:
– Это письмо я получила от одного из друзей – будь так добр, прочитай нам его.
Алкивиад подошел к светильнику и начал вслух:
– «Пьем тебя, словно воды реки, берем в руки, словно розу. Не стыдись своей доступности, напротив, гордись, что желанна ты стольким людям. Ведь и воды реки – для всех, и огонь не принадлежит одному, и солнце – божество, единое для всего человечества. Дом твой – храм любви, кто вступает в него – жрец; кто увенчает себя в нем венком – паломник к божеству, и дар его – десятина, приносимая в жертву. Властвуй же над подданными, к их радости, и да сопровождает тебя и впредь их уважение».
– Какой у тебя голос, Алкивиад! – вздохнула Тимандра. – Он так и влечет к себе…
– У тебя же, Тимандра, влечет к себе все, – молвил Алкивиад.
Феодата сняла накидку с плеч дочери – из-под одежды выскользнула маленькая твердая грудь.
– Дотроньтесь, – попросила Феодата.
Сократ сжал ладонью девичью грудь и восхищенно проговорил:
– Сам насмешник Мом не найдет здесь изъяна…
Феодата обратилась к Алкивиаду, но тот не шевельнулся:
– Не смею…
– Спасибо тебе, – тихо промолвила девушка.
Сократ задумчиво смотрел на эту сцену. И это – Алкивиад?!
Светильники, расставленные по углам ковра, отбрасывали в ночь желтое зарево, и оно, смешиваясь с нежно-серебряным сиянием луны, создавало чарующее бледно-зеленое освещение, в котором золотые украшения Феодаты казались выкованными из льда. Раковины на шее и запястьях Тимандры метали опаловые отсверки.
Алкивиад лег так, чтоб видеть одну Тимандру. Сократ сказал:
– Прекрасная дева, ты уже доставила большое наслаждение нашему зрению. Но наслаждение наших глаз стало бы полнее, если бы дала ты им полюбоваться лепотою движений…
Тимандра взглянула на мать. Та кивнула. Девушка сняла шелковые сандалии:
– Я буду танцевать босиком.
Она вошла в круг, озаренный светильниками, блеснув белизною ступней, освобожденных от обуви, тонких щиколоток и прелестных пальчиков.
Феодата ударила по струнам кифары, начав торжественным аккордом храмовый танец жриц Деметры.
Под простые, строгие звуки Тимандра исполнила танец, составленный из плавных шагов, движений рук и коленопреклонений перед богиней. Что-то трогательное было в том, как эта девочка с глубокой серьезностью двигалась перед незримым алтарем Деметры.
Закончив, она снова переглянулась с матерью, отошла и вернулась обнаженная, с одним развевающимся шарфом в руке. Она стала танцевать для Алкивиада. Легкая ткань то прикрывала, то обнажала ее совершенные члены, реяла над головой, подобная вспугнутой птице, обвивала сверкающее девичье тело и водопад черных волос. Смятение, царившее в сердце Тимандры, сталкивалось со смятением зрелого, искушенного мужа. Древний демон Эрот ранил обоих. Они видели только друг друга. Божественное безумие. Божественное опьянение. То была уже не жрица Деметры – то была хмельная вакханка из свиты Диониса, призывно колышущая бедрами, дева, истомленная зноем извечной ночи, под покровом которой древние инстинкты превращают девочку в сжигаемую желанием женщину.
– Да будет добрым тот бог, что ведет твои босые ножки к мужчине и твою распаленную грудь – на его грудь, – проговорила Феодата.
Среброногая кружится так близко от Алкивиада… Даже светильники будто перестали светить, посрамленные сиянием белого тела.
Алкивиад пожирает глазами Тимандру, ноздри его трепещут, приоткрытым ртом он жадно втягивает воздух, дыхание его стало частым, тяжелым. А ритм танца – все быстрее, кифара Феодаты поет и гудит, удар за ударом, дикий вихрь аккордов, а над ними – один, несмолкающий, высокий звук, сводящий с ума, неумолимый, властный, словно бичующий кровь…
Движения танцовщицы все смелее, она раскрывает кому-то объятия, кого-то манит, и опять улетает, и возвращается, и кружится, кружится, как опьяневшая, – и вправду она опьянела…
– Ты бледна, Феодата.
– Ах да. Наверное. Это пройдет, Сократ.
– Прислонись головою к моей груди – хочешь?
– Ах да. С радостью. Твое сердце тоже так сильно колотится, Сократ.
– Солгу ли тебе, что это – от вина и ночных ароматов?
– А каково ему? И она, моя маленькая, козленочек мой, моя голубка нежная…
– Я сотру слезы с ресниц и с лица твоего, Феодата. Ты плачешь.
– Как всякий, кто теряет того, кого любит…
– Не плачь. Не дрожи больше. У тебя ведь было с ним много прекрасных дней.
– Да. Но живое создание, человек, зверь… ненасытно! – И вдруг с нежностью: – Но ведь это моя дочь. Мое единственное дитя. Да будет богиня Тиха благосклонна к ней…
Тимандра, танцуя, приблизилась вплотную к Алкивиаду, на секунду влетела в его протянутые руки – и вновь упорхнуло это живое очарование. И, словно споткнувшись, она остановилась, сотканная из белого света.
Перед этой красотой пал на колени Алкивиад.
Сократ держит Феодату за руку:
– Говорю вам, дорогие мои: любить – не недуг, недуг – не любить.
Снова усилился, приближаясь, шум в городе, напомнив об изречении дельфийской пифии.
Феодата встрепенулась, сказала с раскаянием в голосе:
– Афины славят твою мудрость, мой Сократ, а мы здесь заняты днем рождения моей девчушки… Теперь я сожалею об этом.
– Милая моя Феодата, – возразил улыбаясь Сократ. – Мог ли бы я придумать лучший способ отпраздновать свою мудрость, чем так, как было этой прекрасной и немудрой ночью.
2
Остров Саламин в своей восточной части похож на кисть руки с растопыренными пальцами. На одном из этих пальцев поместилось имение Эврипида. В склоне, сбегающем к морю, укрывалась от глаз людских просторная, светлая пещера; в ней обычно работал Эврипид. Когда к нему являлся Сократ, чтоб по просьбе драматурга высказать свое мнение о его труде, рабы Эврипида ставили столик и кресла на обрыве над пещерой, под сенью нескольких пиний. Отсюда открывался великолепный вид на материк, на море и на острова.
Стоял солнечный день, но Эврипид, перед тем, как сесть в кресло, закутался в широкий дорожный плащ из овечьей шерсти. В глазах Сократа блеснули лукавые огоньки:
– Опять ты усадил меня на этом обрыве?
– Ты сам так пожелал, – возразил Эврипид, определяя, с какой стороны дует ветер.
– Но ты ведь больше всего любишь сидеть в своей норе, как суслик, – поддразнил друга Сократ. – Здесь тебе явно не по себе.
Эврипид повернулся спиной к ветру и укутал плащом голые ноги.
– Как видишь, я предохранил себя от всяких неприятностей.
– Клянусь псом, о каких неприятностях ты говоришь? Меня тут ничто не задевает – если не считать чудесного вида на море, на корабли да вон на тех овец, белых, как молоко!
– Не задевает?! Да тут дует с моря! Не чувствуешь? И тень от пиний жидкая, того и гляди, солнце голову напечет… Не слышишь? Пастушья свирель, овечье блеяние, собачий лай, возня и крики моих людей в оливовой роще, жужжание пчел…
Сократ не дал ему докончить, засмеялся:
– Ужас! Крылья бабочек шумят, как ветви платана в бурю… Слышишь? Топот жука в траве, рев шмеля на цветке – слышишь? На цветке дикого мака, чья окраска бьет по глазам, – видишь? Если б не серьезный разговор, сбежал бы я от тебя к твоим пастухам и сборщикам оливок…
Оба посмеялись. Поэт воскликнул:
– Это на тебя похоже! Бродячий философ, как тебя называют… Тебе просто необходимо, чтоб тебя что-нибудь задевало. А я со своими трагедиями вынужден укрываться в пещере, где меня ничто не коснется… – Он опять немножко передвинулся, чтоб уйти от назойливых солнечных лучей, проникавших сквозь ветки пиний. – Только там, в тишине, куда не проникнут дождь, ветер, солнце, голоса, – там являются мне Медея, Геракл, Ипполит, Федра… Только там слышу я отчетливо их рыдания, жалобы, проклятья, мстительные крики, трепет любящих сердец…
– Прости меня, дорогой Эврипид, – Сократ сжал его локоть. – Я просто испытывал тебя. Подозреваю давно, что ты мучаешься здесь, наверху, со мной, лишь бы я не запросился в твою пещеру, к твоим героям. Ты ведь боишься, как бы я не пустился с ними в собеседование, а тогда какая уж трагедия!
– Тебе, моему другу, дозволено все, – ответил Эврипид. – Спустимся!
– Нет! – вскричал Сократ. – Останемся здесь. Ты меня знаешь – я на шутку скор, и твои трагические герои, явившись, еще обидятся на меня, да и будут таковы… Как ты тогда их догонишь?
Эврипид с облегчением засмеялся:
– Ну, если ты с таким деликатным вниманием относишься к моим героям, принимаю с благодарностью!
– Осторожно! – крикнул Сократ. – Не шевелись! Молчи!
Эврипид все же дернулся, хотел встать, но плащ связывал ему ноги, и он невольно подчинился Сократу, испуганно глядя в его выпуклые глаза.
– Она еще там, не двигайся. – Сократ медленно поднес руку к бороде Эврипида, в которой запуталась пчела.
Эврипида охватила холодная дрожь, в лице его не осталось ни кровинки.
– Ну-ка, маленькая, ну-ка, золотце, иди, иди сюда… – ласково приговаривая, Сократ осторожно взял пчелу за крылышки и отпустил на волю.
– Ты, может быть, спас мне жизнь, – весь еще под действием испуга едва выговорил Эврипид.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58