Пускай возьмет теперь в работу Небула или Тубула, а меня – меня пусть не трогает! Бывало, такой насмешник воображал, что можно, пожалуй, чему-нибудь у меня и подучиться – зато если я брался за него самого, то тут уж хохотали другие, просто зеваки. Я уже говорил тебе, что ко мне обращались за советами в самых разных делах: торговых, судебных, семейных, например как помирить вспыльчивого мужа со сварливой женой, да боги ведают, в каких еще. Я давал советы, как умел, серьезные или веселые, но – всегда бесплатные… Впрочем, нет! Не всегда! Сколько раз платили мне оплеухами и пинками! Что скрывать – однажды торговка окатила меня ведром воды из-под снулых рыб, мутной и вонючей. Тьфу, до чего неприятно! Но не думай, была в моих занятиях и хорошая сторона: дашь сегодня человеку совет, он меня за него обругает, чуть ли не побьет, а завтра, глядишь, превозносит меня как своего спасителя. Нет, я имею полное право сказать – люди меня любили, хоть и называли порой вовсе нелестно – «умник-разумник», а то даже «пройдоха»; но к этому они прибавляли словечко «наш»: наш умник-разумник, наш пройдоха. Один продавец оливок говорил, что без меня и Афин-то себе представить не может. Понимаешь, тут-то и был камень преткновения: я хотел быть внизу, на агоре, а Фидий желал меня видеть на Акрополе. Одним словом, тянуло меня от камней к живым людям…
– Я знаю, – заметил я. – Известность твоя росла, привязанность народа тоже, всюду ты был желанный гость – могу себе представить, с каким нетерпением высматривали люди, когда же ты наконец появишься…
– … в новом телесном облике, – иронически хохотнул Сократ. – Да, я был уже не прежний гибкий юноша, а бородатый брюхан, лупоглазый, с толстыми губами и лысиной, ха-ха!
– Но всегда притягательный и неотразимый – так, по свидетельству Калликла, выразился о тебе Алкивиад! – Я засмеялся тому, что на сей раз последнее слово за мной.
– Прекрасное было время… Потомки назвали ту эпоху «золотым веком», и думаю, они правы. Земля тогда рождала всего в изобилии: оливки и ячмень, но точно так же – искусства, знания, жажду познавать… Все приносило плоды, великолепные, как золотые яблоки в садах Гесперид. Перикл осуществил свою мечту: Афины становились Элладой в Элладе. Культурным центром тогдашнего мира. Желаемое стало действительностью.
Сократ вздохнул.
– Но постепенно эту эпоху подъема начала разъедать некая кислота, которая распространялась от олигархических гетерий. Пока Перикл был в полной силе, тайные сии стратеги не осмеливались покуситься на него, но, когда он постарел и ослаб, они повели наступление – сначала на тех, кто был ему предан, а там, чем дальше, тем ближе стали подбираться и к нему самому…
Сократ умолк. Не отвечал на мои вопросы. Стоял неподвижно, уставясь в пространство. Меня это встревожило, но я вспомнил, что это его давняя привычка – простаивать, погрузившись в думы, хотя бы и сутками.
Наверное, сейчас он в мыслях своих подходит к трагическому концу Перикла. Не простоит ли он так до утра? А мне так не хочется, чтобы он молчал: мы ведь только что коснулись событий, столь важных для судьбы Афин, да и самого Сократа…
Однако вскоре он обернулся ко мне со своей широкой улыбкой:
– Раз как-то сижу я у Перикла – была одна Аспасия, больше никого… Перикл по моей просьбе рассказывал о своем путешествии с отрядом военных кораблей к Понту Эвксинскому. Вдруг с горьким плачем врывается к нам мальчик лет пятнадцати. Лицо перекосилось, покраснело, даже его расшитый хитон был мокрым от слез. Перикл прервал речь и заботливо спросил подростка, что случилось. А тот все плачет, рыдает, словно его режут на части.
– Кто был этот мальчик? – с нетерпением спросил я.
– Алкивиад. Тот, о котором ты сам упомянул.
– Племянник Перикла и новая надежда Алкмеонидов, – пробормотал я.
Сократ утвердительно кивнул и стал рассказывать дальше – о том, как Перикл и Аспасия, встревожась, допытывались у мальчика, что же с ним стряслось, а он кричал, рыдал, топал в ярости ногами и никак не успокаивался. Тогда Сократ спросил, известно ли ему, что одна из высших добродетелей мужчины – софросине? Алкивиад огрызнулся: «Знаю! Ты хочешь, чтоб я перестал плакать, но он такой милый, такой красивый, прихожу, глажу его по морде, целую, а он голову свесил и глаза у него такие печальные!»
Аспасия сообразила, что речь идет о любимом жеребенке Алкивиада, и спросила озабоченно: «Уж не болен ли твой Оникс?» «Болен, болен!» – всхлипнул мальчик. «Это ужасно, мой милый», – сочувственно сказала Аспасия и потянулась обнять Алкивиада, но тот увернулся и заплакал еще горше.
– Я взял его за руку, – продолжал Сократ. – Взял крепко, чтоб он не мог ее вырвать. «Ты полагаешь, что плачем поможешь жеребенку?» Он сердито сверкнул на меня глазами, но слушать стал. «Был у меня любимый ослик, – продолжал я. – Звали его Перкон. Раз он заболел, и я сам его вылечил. Попробую вылечить и твою лошадку, хочешь?»
До этого случая, встречаясь со мной в доме Перикла, Алкивиад как бы не замечал меня. А тут притих. Теперь, когда он перестал плакать, стало видно, до чего этот мальчик прекрасен. Не было в нем ни одной, самой мелкой черточки, которая нарушала бы эту чудную красоту. Прелестное лицо в рамке буйных кудрей, глаза, как звезды, ясные, тело стройное, как тополь. Даже для Эллады, где так много красивых юношей, Алкивиад был дивом.
Он окинул меня внимательным взглядом, от лысины до босых ступней. И вдруг глаза его засияли, он метнулся ко мне – пал на колени, ноги мои обнял, крича: «Да! Ты, Сократ, спасешь моего Оникса! Пойдем скорее, я отведу тебя к нему!» – «Постой минутку, сначала я спрошу тебя…» – «Спрашивай, только скорей!» – «Кто кормит Оникса?» – «Раб Дурта, фракиец, но он любит Оникса!» – «Больше никто?»
Алкивиад смутился. «Иногда и я сам… Вчера вечером я дал ему…» – «Ну-ну, что же ты ему дал?» – «Ореховые лепешки, намоченные в сладком вине… Он это любит! И сколько он их съел!»
«Довольно, – улыбнулся я. – Я узнал достаточно. Не бойся. Не погибнет твой Оникс. Когда я пойду домой, Перикл будет так любезен, пошлет со мной раба, я дам ему коренья. – Я обратился к Аспасии. – Щепотку на котилу кипятка, дать отстояться и влить в посудину, из которой жеребенок пьет. – И снова мальчику: – Три раза в день, и так три дня подряд, в течение которых ничего не давать ему есть, – и он будет здоров».
Вспоминая этот эпизод, Сократ долго тихо посмеивался, а в моем воображении стояла картина: у ног Силена – красивый, балованный, капризный мальчик, необузданный, полный причуд, он обнимает, целует колени Сократа, обоих так и тянет друг к другу, хотя они – прямая противоположность во всем, кроме волшебства речи и голоса, и крепнут между ними удивительно прекрасные, несмотря на все превратности судьбы, прочные узы…
И я понял, что произошло в ту минуту.
Перикл внимательно наблюдал за обоими, особенно за внезапным порывом любви Алкивиада к Сократу. Он сразу угадал, что здесь возникает привязанность, у которой более глубокие корни, чем благодарность к Сократу за его желание вылечить жеребенка. Перикл знал, как высоко ценит Сократа Анаксагор, как любит его афинский люд, и подумал, что у Сократа есть качества, каких недостает Алкивиаду: скромность, трезвость, настойчивость. Перикл сказал себе, что Сократ со своей умеренностью, пожалуй, единственный, кто сумеет укротить этого бесенка.
А Сократ, улыбаясь, рассказывал дальше:
– Вдруг ко мне обратился Перикл: «Дорогой Сократ, не хочешь ли ты учить Алкивиада?» Крайне изумленный, я ответил: «Мне его учить? Могу ли я осмелиться! Знаю ведь, что сам ничего не знаю… Быть может – Анаксагор…» – «Анаксагор стар, – возразил Перикл, – мальчик будет утомлять его. И будто ты ничего не знаешь! Скромничаешь! Но сделаю тебе уступку, скажу иначе: хочешь быть Алкивиаду другом?»
Я без колебаний ответил: «Другом – с радостью». И мальчик вскочил: «Да, да!» Бурно обнял меня: «Я тоже хочу этого!» И в самом деле, с той поры Алкивиад все время проводил со мной, звал к себе, мы вместе ели, беседовали, он шагу без меня не желал ступить. Говорил: когда ты со мной, я хороший. Без тебя мной овладевают злые демоны…
Сократ улыбался вдаль, сквозь века. Наверное, видел внутренним взором тот день, когда он, одержимый страстью поднимать дух человека все выше, все выше, завоевал любовь этого красивого, надменного человеческого детеныша.
– Чем старше становился Алкивиад, – продолжал старый философ, – тем больше очаровывал он людей своим обликом… и своими сумасбродствами. Многие мужчины и юноши мечтали сблизиться с ним. Заискивали перед ним, льнули к нему. Находились даже льстецы, внушавшие ему, что славой и величием он превзойдет самого Перикла. Но Алкивиад всех отвергал. Так оттолкнул он однажды Анита, богатого кожевенника, который впоследствии стал во главе Афин.
Со мной, напротив, Алкивиад хотел быть постоянно. Он охотно принимал от меня даже то, что я отнюдь не восхвалял, не преувеличивал его достоинств, а бранил за пороки. Он говорил: «Ты, мой любимый Сократ, делаешь для меня самое лучшее. Терпеливо вычесываешь мои недостатки, словно блох из шкуры блохастого пса. Не удивляйся же, что я пристаю к тебе и цепляюсь за тебя. Потому что блохи эти жестоко меня кусают!» А гребень у меня был весьма частый!
Вспоминая об этом, Сократ смеялся.
– Говорят, что ты, общаясь с Алкивиадом, отдавал ему частицу своей славы, – заметил я.
Сократ нахмурился.
– Не люблю судить о вещах с одной стороны. И на меня падала частица Алкивиадовой славы – славы его древнего рода, его пленительной непосредственности и необузданности…
Он перестал хмуриться, усмехнулся сам себе:
– А как ты думаешь! В глазах афинян я был не меньшим чудаком, чем он. Босоногий бородач, вечно в одном и том же полотняном хитоне и коричневом гиматии, человек, у которого так мало потребностей, что и нищему не сравниться, – и этот-то чудак желает добра и красоты для всех, от мелкого люда на рынке до вылощенных сынков богачей, претендующих на роль первого стратега… Буду откровенен с тобой, чужестранец, как был откровенен со своими.
– Прошу тебя об этом.
– Так слушай. Привязанность Алкивиада, вскоре перешедшая в преданную любовь, была в ту пору честью для меня и великой радостью. Но отвергнутые им поклонники, влюбленные в него до потери рассудка, смертельно ненавидели меня за его любовь.
– Как Анит, – вставил я. – Этот, дорогой Сократ, питал к тебе ненависть до конца жизни…
– Моей и своей, – договорил за меня Сократ. – Но сейчас я не хочу об этом вспоминать…
– Расскажи еще об Алкивиаде, дорогой гость! Вспомни о любви двух таких разных и все же одинаково притягательных личностей, наложивших свою печать на историю Афин…
И Сократ продолжал рассказ:
– Софросине? Куда там! Алкивиад ни в чем ее не придерживался, хотя и старался. Так же было и с его привязанностью ко мне. Во время несчастливого похода к Потидее он настоял на том, чтобы мы жили с ним в одной палатке, и сражались мы рядом. Многие дивились, почему он не выбрал себе товарища более благородного происхождения. Но оказалось, что выбор его был неплох. Когда мы пошли врукопашную, Алкивиад бился как лев, пока не упал раненый. – Сократ заговорил быстрее. – Я бросился закрыть его своим телом и дрался над ним с превосходящим противником, только мечи звенели…
– Пишут, что тебе удалось вынести его из этой битвы.
– Неужели мне было бросить его в такой резне, чтобы его добили? – строго спросил Сократ.
– И будто бы ты отказался принять награду за храбрость, которую заслужил, и отказался в его пользу? – решил я проверить, правда ли это.
– А почему бы мне и не поступить так? – Он несколько удивился моему вопросу. – Мне-то награда была не нужна. Что мне с ней делать? Зато Алкивиаду, в котором я надеялся воспитать для Афин второго Перикла, этот лавровый венок славы был и к лицу, и обязывал его…
Он замолчал.
Я глянул на него. Сократ побледнел, на лбу его прорезались морщины, он весь как-то сжался. Я вскочил, встревоженный:
– Тебе нехорошо?!
– Ах нет… Просто, вспоминая, все удивляюсь… Почему за каждое доброе дело мне приходилось дорого платить – иной раз сразу, а то и много лет спустя, в глубокой старости… Везде ли это так или только Афины знали подобную неблагодарность?
– По-моему, не только Афины… – начал я, но он не захотел расспрашивать, он остался в своих Афинах и – словно я мог что-то изменить – страстно воскликнул:
– Откуда мне было знать – кого я тогда вынес из битвы… для Афин и для самого себя?! Откуда?! Ах, мой новый друг, о наших предках и богах рассказывают легенды, полные чудес, но мы тогда, в Периклов «золотой век», да и какое-то время после него, сами переживали легенды, полные чудес…
Он вдруг забеспокоился. Встал.
– Кажется, уже очень поздно…
– Да, – я глянул на часы. – Скоро утро.
– Я должен идти приветствовать солнце, – сказал он, ласково кивнул мне и вышел.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Периклов «золотой век» – а вокруг Афин – зависть, ревность, ненависть, мятежи.
Стоит кому-либо из союзных полисов войти в Парфенон и увидеть дивно прекрасную Фидиеву Афину – золото, слоновая кость, драгоценные камни, – захватит дух у такого человека, настойчиво застучит в мозгу корыстный вопрос: а почему у нас нет такого Парфенона? Такой богини, чтобы золото стекало с ее головы до пят? Мы тоже хотим иметь такое чудо света!
Откуда берет Перикл целые горы серебра на подобное великолепие? Из наших денег! Из союзной казны! А счетов не показывает. Скажете, Афины нас защищают? Ха! Не от кого. Мир у нас. Персы уже не в силах подняться, и со Спартой заключен мирный договор на тридцать лет. К тому же ходят слухи, будто Перикл тайно посылает спартанцам по десять талантов серебра в год, чтоб закрепить этот мир.
Да, зрелище поразительное, когда из Пирейской гавани выходит в море афинский флот. Сотни великолепных триер, их паруса раздуты скорее гордыней, чем ветром. А нам-то это к чему? К тому разве, чтоб нас же пригибали к земле страхом или жестоко карали за попытки отложиться от властительных Афин! Мы хорошо помним, что сделал Перикл со взбунтовавшимся Самосом…
И от того, что Афины стали Элладой в Элладе, нам-то какой прок? Только гуще сделалась тень, в которой нас заставляют прозябать, в то время как Афины расцветают на солнце!
Такие мысли хранили союзники Афин, и такие вели они речи.
И никому из них не приходило в голову, что одними деньгами такой красоты не создашь: что для этого нужен дух человека, разум человека и страстная любовь к Афинам. А то, что всякого хоть мало-мальски умелого человека тянуло в Афины из союзных полисов, тоже мало радовало их.
Невозможно было остановить это движение. От одной победы над материей к другой, от одного нового здания, статуи, росписи к другим… Этот поток захлестнул Афины. Одна работа порождала следующую, всякая новостройка уже сама по себе требовала новых. Нельзя, чтоб вокруг Парфенона зияли развалины – шедевры архитектуры на Акрополе взывали к продолжению.
Украшались уже и другие города Аттики – и зависть, и ревность прочих полисов, членов Афинского морского союза, нарастали, подобно потоку, который невозможно остановить.
Периклу подваливало к семидесяти; он уже плохо видел, что делается вокруг, плохо слышал, что говорится. Терял гибкость. И не понял вовремя, что этот поток тащит за собой и его, что для Афин и Аттики он забирает из союзной кассы все больше и больше денег, чем следовало бы главе морского союза.
Недовольство и мятежи, вспыхивавшие тут и там, Перикл подавлял силой. Торговля процветала, бороздил море гордый флот. Афины украшались – чего же ему беспокоиться? Не достаточно ли сделал он за свою жизнь? Разве не стали Афины самой грозной силой? Периклу ли бояться ропота союзников?
Распря между аристократической Спартой и афинской демократией тянется годы. Перикл привык к ней. Привык тем легче, что при народовластии Афины расцветали непрерывно, в то время как Спарта отставала во всем, кроме суровой, жестокой системы воспитания, делавшей спартанцев воинами от младых ногтей.
Но пусть попробуют сунуться! Наш флот ворвется в их порты, Хлынут с кораблей наши гоплиты…
Мечты Перикла претворялись в действительность, а действительность рождала в нем новые мечты, уносившие его все выше и выше.
Враги Афин, враги Перикла, враги демократии и ее успехов почуяли, что настал удобный момент нанести удар, – и нанесли.
Зачем сразу война? Война не уйдет. Сначала – расшатать изнутри!
Спартанские аристократы укрепляли связи с аристократами и олигархами во всем Афинском морском союзе. Подстрекали членов союза требовать самоопределения. Им-де выгоднее не подчиняться Афинам, а поставить во главе своих полисов собственную аристократию…
И в самих Афинах спартанцы нашли союзников из числа олигархов и их приспешников. Поколебали даже часть экклесии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
– Я знаю, – заметил я. – Известность твоя росла, привязанность народа тоже, всюду ты был желанный гость – могу себе представить, с каким нетерпением высматривали люди, когда же ты наконец появишься…
– … в новом телесном облике, – иронически хохотнул Сократ. – Да, я был уже не прежний гибкий юноша, а бородатый брюхан, лупоглазый, с толстыми губами и лысиной, ха-ха!
– Но всегда притягательный и неотразимый – так, по свидетельству Калликла, выразился о тебе Алкивиад! – Я засмеялся тому, что на сей раз последнее слово за мной.
– Прекрасное было время… Потомки назвали ту эпоху «золотым веком», и думаю, они правы. Земля тогда рождала всего в изобилии: оливки и ячмень, но точно так же – искусства, знания, жажду познавать… Все приносило плоды, великолепные, как золотые яблоки в садах Гесперид. Перикл осуществил свою мечту: Афины становились Элладой в Элладе. Культурным центром тогдашнего мира. Желаемое стало действительностью.
Сократ вздохнул.
– Но постепенно эту эпоху подъема начала разъедать некая кислота, которая распространялась от олигархических гетерий. Пока Перикл был в полной силе, тайные сии стратеги не осмеливались покуситься на него, но, когда он постарел и ослаб, они повели наступление – сначала на тех, кто был ему предан, а там, чем дальше, тем ближе стали подбираться и к нему самому…
Сократ умолк. Не отвечал на мои вопросы. Стоял неподвижно, уставясь в пространство. Меня это встревожило, но я вспомнил, что это его давняя привычка – простаивать, погрузившись в думы, хотя бы и сутками.
Наверное, сейчас он в мыслях своих подходит к трагическому концу Перикла. Не простоит ли он так до утра? А мне так не хочется, чтобы он молчал: мы ведь только что коснулись событий, столь важных для судьбы Афин, да и самого Сократа…
Однако вскоре он обернулся ко мне со своей широкой улыбкой:
– Раз как-то сижу я у Перикла – была одна Аспасия, больше никого… Перикл по моей просьбе рассказывал о своем путешествии с отрядом военных кораблей к Понту Эвксинскому. Вдруг с горьким плачем врывается к нам мальчик лет пятнадцати. Лицо перекосилось, покраснело, даже его расшитый хитон был мокрым от слез. Перикл прервал речь и заботливо спросил подростка, что случилось. А тот все плачет, рыдает, словно его режут на части.
– Кто был этот мальчик? – с нетерпением спросил я.
– Алкивиад. Тот, о котором ты сам упомянул.
– Племянник Перикла и новая надежда Алкмеонидов, – пробормотал я.
Сократ утвердительно кивнул и стал рассказывать дальше – о том, как Перикл и Аспасия, встревожась, допытывались у мальчика, что же с ним стряслось, а он кричал, рыдал, топал в ярости ногами и никак не успокаивался. Тогда Сократ спросил, известно ли ему, что одна из высших добродетелей мужчины – софросине? Алкивиад огрызнулся: «Знаю! Ты хочешь, чтоб я перестал плакать, но он такой милый, такой красивый, прихожу, глажу его по морде, целую, а он голову свесил и глаза у него такие печальные!»
Аспасия сообразила, что речь идет о любимом жеребенке Алкивиада, и спросила озабоченно: «Уж не болен ли твой Оникс?» «Болен, болен!» – всхлипнул мальчик. «Это ужасно, мой милый», – сочувственно сказала Аспасия и потянулась обнять Алкивиада, но тот увернулся и заплакал еще горше.
– Я взял его за руку, – продолжал Сократ. – Взял крепко, чтоб он не мог ее вырвать. «Ты полагаешь, что плачем поможешь жеребенку?» Он сердито сверкнул на меня глазами, но слушать стал. «Был у меня любимый ослик, – продолжал я. – Звали его Перкон. Раз он заболел, и я сам его вылечил. Попробую вылечить и твою лошадку, хочешь?»
До этого случая, встречаясь со мной в доме Перикла, Алкивиад как бы не замечал меня. А тут притих. Теперь, когда он перестал плакать, стало видно, до чего этот мальчик прекрасен. Не было в нем ни одной, самой мелкой черточки, которая нарушала бы эту чудную красоту. Прелестное лицо в рамке буйных кудрей, глаза, как звезды, ясные, тело стройное, как тополь. Даже для Эллады, где так много красивых юношей, Алкивиад был дивом.
Он окинул меня внимательным взглядом, от лысины до босых ступней. И вдруг глаза его засияли, он метнулся ко мне – пал на колени, ноги мои обнял, крича: «Да! Ты, Сократ, спасешь моего Оникса! Пойдем скорее, я отведу тебя к нему!» – «Постой минутку, сначала я спрошу тебя…» – «Спрашивай, только скорей!» – «Кто кормит Оникса?» – «Раб Дурта, фракиец, но он любит Оникса!» – «Больше никто?»
Алкивиад смутился. «Иногда и я сам… Вчера вечером я дал ему…» – «Ну-ну, что же ты ему дал?» – «Ореховые лепешки, намоченные в сладком вине… Он это любит! И сколько он их съел!»
«Довольно, – улыбнулся я. – Я узнал достаточно. Не бойся. Не погибнет твой Оникс. Когда я пойду домой, Перикл будет так любезен, пошлет со мной раба, я дам ему коренья. – Я обратился к Аспасии. – Щепотку на котилу кипятка, дать отстояться и влить в посудину, из которой жеребенок пьет. – И снова мальчику: – Три раза в день, и так три дня подряд, в течение которых ничего не давать ему есть, – и он будет здоров».
Вспоминая этот эпизод, Сократ долго тихо посмеивался, а в моем воображении стояла картина: у ног Силена – красивый, балованный, капризный мальчик, необузданный, полный причуд, он обнимает, целует колени Сократа, обоих так и тянет друг к другу, хотя они – прямая противоположность во всем, кроме волшебства речи и голоса, и крепнут между ними удивительно прекрасные, несмотря на все превратности судьбы, прочные узы…
И я понял, что произошло в ту минуту.
Перикл внимательно наблюдал за обоими, особенно за внезапным порывом любви Алкивиада к Сократу. Он сразу угадал, что здесь возникает привязанность, у которой более глубокие корни, чем благодарность к Сократу за его желание вылечить жеребенка. Перикл знал, как высоко ценит Сократа Анаксагор, как любит его афинский люд, и подумал, что у Сократа есть качества, каких недостает Алкивиаду: скромность, трезвость, настойчивость. Перикл сказал себе, что Сократ со своей умеренностью, пожалуй, единственный, кто сумеет укротить этого бесенка.
А Сократ, улыбаясь, рассказывал дальше:
– Вдруг ко мне обратился Перикл: «Дорогой Сократ, не хочешь ли ты учить Алкивиада?» Крайне изумленный, я ответил: «Мне его учить? Могу ли я осмелиться! Знаю ведь, что сам ничего не знаю… Быть может – Анаксагор…» – «Анаксагор стар, – возразил Перикл, – мальчик будет утомлять его. И будто ты ничего не знаешь! Скромничаешь! Но сделаю тебе уступку, скажу иначе: хочешь быть Алкивиаду другом?»
Я без колебаний ответил: «Другом – с радостью». И мальчик вскочил: «Да, да!» Бурно обнял меня: «Я тоже хочу этого!» И в самом деле, с той поры Алкивиад все время проводил со мной, звал к себе, мы вместе ели, беседовали, он шагу без меня не желал ступить. Говорил: когда ты со мной, я хороший. Без тебя мной овладевают злые демоны…
Сократ улыбался вдаль, сквозь века. Наверное, видел внутренним взором тот день, когда он, одержимый страстью поднимать дух человека все выше, все выше, завоевал любовь этого красивого, надменного человеческого детеныша.
– Чем старше становился Алкивиад, – продолжал старый философ, – тем больше очаровывал он людей своим обликом… и своими сумасбродствами. Многие мужчины и юноши мечтали сблизиться с ним. Заискивали перед ним, льнули к нему. Находились даже льстецы, внушавшие ему, что славой и величием он превзойдет самого Перикла. Но Алкивиад всех отвергал. Так оттолкнул он однажды Анита, богатого кожевенника, который впоследствии стал во главе Афин.
Со мной, напротив, Алкивиад хотел быть постоянно. Он охотно принимал от меня даже то, что я отнюдь не восхвалял, не преувеличивал его достоинств, а бранил за пороки. Он говорил: «Ты, мой любимый Сократ, делаешь для меня самое лучшее. Терпеливо вычесываешь мои недостатки, словно блох из шкуры блохастого пса. Не удивляйся же, что я пристаю к тебе и цепляюсь за тебя. Потому что блохи эти жестоко меня кусают!» А гребень у меня был весьма частый!
Вспоминая об этом, Сократ смеялся.
– Говорят, что ты, общаясь с Алкивиадом, отдавал ему частицу своей славы, – заметил я.
Сократ нахмурился.
– Не люблю судить о вещах с одной стороны. И на меня падала частица Алкивиадовой славы – славы его древнего рода, его пленительной непосредственности и необузданности…
Он перестал хмуриться, усмехнулся сам себе:
– А как ты думаешь! В глазах афинян я был не меньшим чудаком, чем он. Босоногий бородач, вечно в одном и том же полотняном хитоне и коричневом гиматии, человек, у которого так мало потребностей, что и нищему не сравниться, – и этот-то чудак желает добра и красоты для всех, от мелкого люда на рынке до вылощенных сынков богачей, претендующих на роль первого стратега… Буду откровенен с тобой, чужестранец, как был откровенен со своими.
– Прошу тебя об этом.
– Так слушай. Привязанность Алкивиада, вскоре перешедшая в преданную любовь, была в ту пору честью для меня и великой радостью. Но отвергнутые им поклонники, влюбленные в него до потери рассудка, смертельно ненавидели меня за его любовь.
– Как Анит, – вставил я. – Этот, дорогой Сократ, питал к тебе ненависть до конца жизни…
– Моей и своей, – договорил за меня Сократ. – Но сейчас я не хочу об этом вспоминать…
– Расскажи еще об Алкивиаде, дорогой гость! Вспомни о любви двух таких разных и все же одинаково притягательных личностей, наложивших свою печать на историю Афин…
И Сократ продолжал рассказ:
– Софросине? Куда там! Алкивиад ни в чем ее не придерживался, хотя и старался. Так же было и с его привязанностью ко мне. Во время несчастливого похода к Потидее он настоял на том, чтобы мы жили с ним в одной палатке, и сражались мы рядом. Многие дивились, почему он не выбрал себе товарища более благородного происхождения. Но оказалось, что выбор его был неплох. Когда мы пошли врукопашную, Алкивиад бился как лев, пока не упал раненый. – Сократ заговорил быстрее. – Я бросился закрыть его своим телом и дрался над ним с превосходящим противником, только мечи звенели…
– Пишут, что тебе удалось вынести его из этой битвы.
– Неужели мне было бросить его в такой резне, чтобы его добили? – строго спросил Сократ.
– И будто бы ты отказался принять награду за храбрость, которую заслужил, и отказался в его пользу? – решил я проверить, правда ли это.
– А почему бы мне и не поступить так? – Он несколько удивился моему вопросу. – Мне-то награда была не нужна. Что мне с ней делать? Зато Алкивиаду, в котором я надеялся воспитать для Афин второго Перикла, этот лавровый венок славы был и к лицу, и обязывал его…
Он замолчал.
Я глянул на него. Сократ побледнел, на лбу его прорезались морщины, он весь как-то сжался. Я вскочил, встревоженный:
– Тебе нехорошо?!
– Ах нет… Просто, вспоминая, все удивляюсь… Почему за каждое доброе дело мне приходилось дорого платить – иной раз сразу, а то и много лет спустя, в глубокой старости… Везде ли это так или только Афины знали подобную неблагодарность?
– По-моему, не только Афины… – начал я, но он не захотел расспрашивать, он остался в своих Афинах и – словно я мог что-то изменить – страстно воскликнул:
– Откуда мне было знать – кого я тогда вынес из битвы… для Афин и для самого себя?! Откуда?! Ах, мой новый друг, о наших предках и богах рассказывают легенды, полные чудес, но мы тогда, в Периклов «золотой век», да и какое-то время после него, сами переживали легенды, полные чудес…
Он вдруг забеспокоился. Встал.
– Кажется, уже очень поздно…
– Да, – я глянул на часы. – Скоро утро.
– Я должен идти приветствовать солнце, – сказал он, ласково кивнул мне и вышел.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Периклов «золотой век» – а вокруг Афин – зависть, ревность, ненависть, мятежи.
Стоит кому-либо из союзных полисов войти в Парфенон и увидеть дивно прекрасную Фидиеву Афину – золото, слоновая кость, драгоценные камни, – захватит дух у такого человека, настойчиво застучит в мозгу корыстный вопрос: а почему у нас нет такого Парфенона? Такой богини, чтобы золото стекало с ее головы до пят? Мы тоже хотим иметь такое чудо света!
Откуда берет Перикл целые горы серебра на подобное великолепие? Из наших денег! Из союзной казны! А счетов не показывает. Скажете, Афины нас защищают? Ха! Не от кого. Мир у нас. Персы уже не в силах подняться, и со Спартой заключен мирный договор на тридцать лет. К тому же ходят слухи, будто Перикл тайно посылает спартанцам по десять талантов серебра в год, чтоб закрепить этот мир.
Да, зрелище поразительное, когда из Пирейской гавани выходит в море афинский флот. Сотни великолепных триер, их паруса раздуты скорее гордыней, чем ветром. А нам-то это к чему? К тому разве, чтоб нас же пригибали к земле страхом или жестоко карали за попытки отложиться от властительных Афин! Мы хорошо помним, что сделал Перикл со взбунтовавшимся Самосом…
И от того, что Афины стали Элладой в Элладе, нам-то какой прок? Только гуще сделалась тень, в которой нас заставляют прозябать, в то время как Афины расцветают на солнце!
Такие мысли хранили союзники Афин, и такие вели они речи.
И никому из них не приходило в голову, что одними деньгами такой красоты не создашь: что для этого нужен дух человека, разум человека и страстная любовь к Афинам. А то, что всякого хоть мало-мальски умелого человека тянуло в Афины из союзных полисов, тоже мало радовало их.
Невозможно было остановить это движение. От одной победы над материей к другой, от одного нового здания, статуи, росписи к другим… Этот поток захлестнул Афины. Одна работа порождала следующую, всякая новостройка уже сама по себе требовала новых. Нельзя, чтоб вокруг Парфенона зияли развалины – шедевры архитектуры на Акрополе взывали к продолжению.
Украшались уже и другие города Аттики – и зависть, и ревность прочих полисов, членов Афинского морского союза, нарастали, подобно потоку, который невозможно остановить.
Периклу подваливало к семидесяти; он уже плохо видел, что делается вокруг, плохо слышал, что говорится. Терял гибкость. И не понял вовремя, что этот поток тащит за собой и его, что для Афин и Аттики он забирает из союзной кассы все больше и больше денег, чем следовало бы главе морского союза.
Недовольство и мятежи, вспыхивавшие тут и там, Перикл подавлял силой. Торговля процветала, бороздил море гордый флот. Афины украшались – чего же ему беспокоиться? Не достаточно ли сделал он за свою жизнь? Разве не стали Афины самой грозной силой? Периклу ли бояться ропота союзников?
Распря между аристократической Спартой и афинской демократией тянется годы. Перикл привык к ней. Привык тем легче, что при народовластии Афины расцветали непрерывно, в то время как Спарта отставала во всем, кроме суровой, жестокой системы воспитания, делавшей спартанцев воинами от младых ногтей.
Но пусть попробуют сунуться! Наш флот ворвется в их порты, Хлынут с кораблей наши гоплиты…
Мечты Перикла претворялись в действительность, а действительность рождала в нем новые мечты, уносившие его все выше и выше.
Враги Афин, враги Перикла, враги демократии и ее успехов почуяли, что настал удобный момент нанести удар, – и нанесли.
Зачем сразу война? Война не уйдет. Сначала – расшатать изнутри!
Спартанские аристократы укрепляли связи с аристократами и олигархами во всем Афинском морском союзе. Подстрекали членов союза требовать самоопределения. Им-де выгоднее не подчиняться Афинам, а поставить во главе своих полисов собственную аристократию…
И в самих Афинах спартанцы нашли союзников из числа олигархов и их приспешников. Поколебали даже часть экклесии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58