Но кто же, о мужи афинские, был этим учителем? Философ Анаксагор, приговоренный афинским судом к смерти за безбожие. Лишь благодаря Периклу удалось Анаксагору бежать от казни в Лампсак. Его книга «О богах» была публично сожжена на агоре, но кощунственные мысли его остались в Афинах!
Он бросил на Сократа вызывающий взгляд. Старец выплюнул шелуху и сказал:
– Стану ли я отрицать то, что делает мне честь?
– Слышите?! – вскричал Мелет. – Он признается! Где бы ни был Сократ – он всюду распространял взгляды Анаксагора…
– Нет. Я распространяю свои взгляды.
Мелет был поражен – Сократ сам помогает обвинению!
– Тем хуже для тебя, ибо взгляды, которые ты распространяешь против наших богов, достойны осуждения… Подобно тому как любимый тобою безбожник Демокрит насмехался в Абдере над священными лягушками богини Лето, ты насмехаешься над нашими богами! Сколько лет излюбленной шуткой твоей служит перечисление Зевсовых шашней, как ты их называешь, с богинями и смертными женщинами – все равно, в своем ли обличье или в облике лебедя, быка, Амфитриона, золотого дождя и так далее!
– А разве неправда? – Голос из рядов присяжных.
– Это оскорбление! – Другой голос.
– Нет!
– Да!
Встал человек почтенного вида:
– О архонт басилевс, уполномоченный народом решать все вопросы веры – скажи нам, оскорбление ли это?
Архонт растерялся до того, что даже уши у него покраснели; он боялся взглянуть на Сократа, предполагая, что тот ехидно ухмыляется; он вертел в руках молоточек, словно видел его впервые в жизни… Но тут в рядах присяжных поднялся еще один человек:
– Позволишь ли мне, архонт, ответить на заданный вопрос?
Архонт, хотя и не знал, выручит его этот человек или поставит в еще более затруднительное положение, кивком выразил согласие; но рука его, державшая молоток, так дрожала, что рукоятка постукивала по столу.
Человек заговорил назидательным тоном:
– Говорить о том, в какие отношения когда-либо вступал Зевс со смертными женщинами или с богинями, не оскорбление. Он ведь бог, и делить с ним ложе – честь, особенно для земнородных.
– А что, Зевс все еще… того… занимается этим или больше нет? – спросил пекарь Мерин.
– Кто знает! Боги, слыхать, не стареют, – ответил кто-то из присяжных.
– Примите в соображение еще вот что, – продолжал тот, кто вызвался ответить на вопрос. – Такое общение, как правило, приводило к рождению полубога, а нередко и бога. Не сидят ли на Олимпе, в числе высших богов, дети, рожденные Зевсом от Лето, близнецы Артемида и Аполлон?
Оратора наградили рукоплесканиями. Архонт кивнул – оратор сказал именно то, что думал и сам председатель суда.
Мелет, делая вид, будто выиграл этот пункт обвинения, перешел к дальнейшим доказательствам:
– Как говорит Сократ – а тому есть много свидетелей, ожидающих допроса, – как он говорит, как насмехается над нашей блистательной богиней Афродитой! Одной нам мало, говорит он, нам нужны две! Одна – Небесная, другая – Земная, или Общедоступная. Последняя покровительствует проституткам Пирея, Небесная – элевсинским девственницам и благородным гетерам благородных афинян, причем сама она наставляет рога супругу своему Гефесту с богом войны Аресом…
Хихиканье в рядах.
– Да это всем известно! Отчего бы не говорить об этом и старику? – крикнул Люстрат.
Мелет покраснел; теребя подол хламиды, запинаясь, ответил:
– Ты прав, гражданин… Но важно – каким тоном говорил об этом Сократ!
– А можешь ты нам доказать, что тон этот был враждебным? Можешь привести нам этот тон? Не можешь!
– Свидетели… – забормотал было Мелет, но архонт, не желая долее скользить на столь тонком льду, счел за благо отойти от щекотливой темы.
– Довольно, – сказал он Мелету. – Следующее доказательство! – И в толпу, по которой перекатывался смешок, строго бросил: – Прекратите шум!
Глаза Анита налились кровью. Выбрал же я болвана! Да поразит его Зевс своей молнией!
– На пиру у богатого землевладельца Каллия Сократ заявил, что наш могущественный бог Эрот вовсе не бог, а всего лишь демон…
– Подумаешь! А хотя бы и демон… Мне без разницы, а ты ступай в болото!
– Дальше, дальше, – подгонял обвинителя архонт, видя, как ослабевает интерес присяжных, как люди ерзают, словно укушенные оводом, как вспухают их щеки от кусков, потихоньку засунутых в рот, и как они, прячась за спинами сидящих впереди, потягивают вино из бурдюков.
Для друзей Сократа вспыхнула надежда. «Ступай в болото!» – хлестнул Мелета чей-то резкий возглас. Да только ли один? Так же наверняка думают и прочие, хотя и не осмеливаются выкрикнуть столь резкие слова. Ксантиппа старается поймать взгляд Сократа, блуждающий по скалистым склонам холмов. Мирто – в таком напряжении, что не замечает, как крепко впилась она ногтями в свой праздничный пеплос – едва не порвала ткань…
Мелет опустился на одно колено и, протянув руки к гигантской статуе на Акрополе, воскликнул:
– О Афина, любовь наша, как позорили тебя и оскорбляли! Сердце мое сжимается, стоит мне вспомнить, как этот безбожник, со своей обычной насмешкой, перечислял все твои божественные имена: Парфенона, Полиада, Ника, Промахида… Ах, у нас двенадцать Афин? – говорил он. – Почему же не двадцать? Еще одну – для метельщиков, другую для погонщиков мулов…
– Лжешь!
– Этого Сократ не говорил!
– Когда? Кому? Где?!
Мелет почувствовал: вот момент, когда можно нанести Сократу смертельный удар; теперь надо особо подчеркнуть значение богини для города, ее значение для всех этих всегда и во всем торгашей – ведь тут сидят многие, у кого над дверью дома начертан девиз всей их жизни: «Почет и привет тебе, прибыль!»
– Кто насадил и дал афинянам оливовые рощи? Кто охраняет город от беснования стихий и врагов? Кто печется о выгоде всех афинян? Где были бы вы, безземельные, чьи поля и дома спалил неприятель, чьи стада он угнал, если б Афина не открыла вам свои объятия и не приняла вас в город, где она властвует и царит? Где было бы ваше имущество, мужи афинские, если б сама богиня не помогла освободить город от спартанских захватчиков?
Присяжные и зрители насторожились: такие речи всегда сильно действуют на любого эллина. Анит приятно улыбнулся Мелету. Сократ, следивший за маленькой зеленой ящерицей, перебегавшей в эту минуту по его ступне, встрепенулся и поднял голову.
Сократ знал вес слов. Хоть не был он ни грамматиком, ни ритором – силой слова владел в совершенстве. Хорошо знал он и своих афинян. Всех этих лавочников, жуликоватых и жадных, которые превыше всего чтут деньги. Клянусь псом, ведь именно этот инстинкт стяжания я почти полсотни лет подряд пытаюсь заменить в их душах сокровищами духа и мысли!
Собственность, нажива… Вот слова, на которые он наталкивался всю жизнь, о которые разбивал себе лоб, желая сделать людей лучше. Загадочные, таинственные слова, похожие на непонятные заклинания восточных магов, тающие в густом дыму жертвенных костров. Но множество людей в Афинах внимает им…
Сократ посмотрел на присяжных: некоторые лица, только что насмешливые, на которых явно читалось пренебрежение к поэту с его обвинениями, разом изменились. Они словно утратили индивидуальные черты и стали все на одно лицо: неподвижно-голодные глаза, приоткрытый рот, готовый глотать… Что, ко всем псам? Что глотать? Все что угодно! Лишь бы у меня стало больше, чем было, чем есть у соседа! Еду, питье, оболы, гроздья винограда, куски мяса, а может, даже кости…
Сократ пристально стал следить за Мелетом, когда тот заговорил о том, как обвиняемый недавно оскорбил покровительницу города издевательской пляской; он ставил ему в вину, что, в то время как величайшие ваятели Эллады – Фидий, Мирон, Поликлет – с любовью и благоговением создавали изображения богов, Сократ отбросил молоток и резец, не желая воплощать богов в камне!
– Все мы в обычном разговоре употребляем имена богов, чаще всего Зевса, которому поклоняемся с особым благоговением. А что же Сократ? Он знает одно словечко: пес! Не явствует ли из этого, что Зевс для него – не прогневайтесь на меня, боги, за правду! – все равно что собака! Уже одно это не есть ли проявление оскорбительного безбожия? Далее: каждое утро Сократ встречает восход солнца, поклоняется и молится ему. Однако не подумайте, что он чтит таким образом бога Гелиоса, который на золотой колеснице выезжает в свой каждодневный путь! Как и учитель его, безбожник Анаксагор, Сократ считает солнце всего лишь раскаленной массой, чем-то вроде горящего полена или пылающей печи! До чего же это смешно и глупо – и безбожно! И к богам Сократ относится не так, как должно, не так, как это установлено государственной властью: он осмеливается даже беседовать с ними, словно они не более чем люди, на которых он упражняет свое повивальное искусство!
Слыша, как Мелет нагромождает столь тяжкие обвинения, ловко связывая их в единый узел, и узлом этим душит Сократа, Критон, Платон и Аполлодо? обступили своего учителя в невольном стремлении защитить его.
– Что вы, дорогие? – сказал им Сократ. – Зачем закрываете меня от этого человека? Или не слышите, как он меня превозносит? Я даже краснею…
Мелет торжествующе усмехнулся:
– Что ответила пифия Херефону на вопрос – кто самый мудрый из эллинов? Она изрекла: мудр Софокл, мудрее его Эврипид, но мудрее всех – Сократ. И чем же отблагодарил Сократ Аполлоново прорицание за высочайшую честь, оказанную ему? Целым толпам народа на агоре внушал он, будто только дураки испрашивают предсказания в вопросах, которые люди сами могут разрешить путем познания! Так умаляет он славу прорицателей, зажимает им рот и превозносит над ними себя – подумайте только, о мужи афинские, он ставит себя выше прорицалищ, ставит смертного выше богов, а человеческий разум – выше оракулов! И при всем том он дерзает изменять человека – прекраснейшее творение богов!
Движение среди присяжных и зрителей. Возникает неприязнь к Сократу: стало быть, он и впрямь собирался заводить новшества, за что его высмеивал в своих комедиях Аристофан?
Аполлодор шепчет Критону:
– Боюсь я за Сократа!
Сократ наблюдает, как Мелет освежает горло водой из чаши. Над ареопагом висит запах человеческого пота и вонь вяленой рыбы. Слетается мошкара, жалит, сосет кровь…
Мелет разражается новым потоком слов:
– Этот безбожник восхваляет богов не за то, что они покровительствуют нам и пекутся о нас, но за то, что они так хорошо создали человека. Человек, по его мнению, создан так замечательно, что являет собою великое творение некоего мудрого и доброго мастера! Стало быть, не Зевса, о мужи афинские, не Афину, Аполлона или других богов, перед которыми почтительно преклоняется Гомер, следует нам почитать – но человека! И создатель его, этот таинственный мастер, удостоился признания Сократа только потому, что хорошо сотворил человека… Не есть ли это то самое новое божество, известное одному Сократу? Он, правда, лицемерно утверждает о себе, будто «знает, что ничего не знает», а вот о новом божестве не знаем ничего мы, зато он – все! Уж не то ли это загадочное божество, с которым Сократ находится в столь тесном общении, что даже беседует с ним, как равный…
– Демоний! Сократов демоний! – со всех сторон раздались выкрики.
– … Но это божество – сила, чуждая нашим богам. Это новое божество, этот Сократов демоний – черный демон, враждебный богам, от века почитаемым в нашем государстве…
Гнетущую паузу, наступившую после этого, разорвали взволнованные возгласы со скамей присяжных:
– Стойте! Кому причинил вред Сократов демоний? Пускай скажет! Видите? Никому!..
– Никому! Никому! – эхом прокатилось по склонам.
Архонт бешено застучал молоточком. Какая дерзость! Слыханное ли дело – так орать во время судебного разбирательства?..
– Тише! Не шумите! Не мешайте! – кричал он, но шум не утихал.
Порядок нарушен – ширится непослушание. Архонт, сам обуреваемый любопытством – чем-то присяжные еще прервут ход разбирательства, – недостаточно строг.
Встает старый, бедно одетый человек:
– Я требую справедливости для Сократа! Потому я здесь!
– Ты ее дождешься, – отвечает архонт.
– Я тоже требую справедливости – для Афин и их божественных покровителей! – вскакивает один из эвпатридов. – Граждане, избавьте Афины от крота, который врылся под почву и перекусывает все корни, ими же Афины всасывают жизненные соки древних традиций, унаследованных от предков!
Мелет с подчеркнутой настойчивостью обратился к присяжным:
– Мужи афинские, прежде чем вы бросите в урну ваш боб, призываю вас: вглядитесь хорошенько в Сократа – вы увидите странное. Думаете, это один человек? Как бы не так: в Сократе – два человека!
Волнение в толпе.
– Который из двух настоящий? Тот ли, который верит в наших богов? Но тогда он не стал бы насмехаться над ними и отрицать их существование. Или – другой, не верящий в них? Но тогда он не должен бы публично приносить им жертвы! Правда, жертвоприношения его убоги: положит на алтарь пучок целебных трав из своего садика, отольет несколько капель вина из кожаного меха… – Тут он страстно повысил голос: – Полсотни лет самому себе строит обвинение безбожник Сократ, враг Афин и всех нас! Предупрежденный приговорами Анаксагору и Протагору, прячется Сократ, опасный распространитель новшеств, от такого же приговора – прячется за Дельфийским оракулом, за своими жалкими жертвоприношениями, которые он принародно возлагает на алтари… Судьи афинские, хорошенько взвесьте эту двойственность Сократа и вынесите справедливое суждение о том, что – правда, а что – нет!
Раздробленные рукоплескания зазвучали: дружные там, где сидели богачи, жидкие в других местах, и были целые ряды скамей, где никто не поднял рук для аплодисментов. Архонт взглянул на солнце, прикинул, что надо выслушать еще двух обвинителей, и решил продолжить разбирательство без перерыва.
3
По знаку архонта к краю возвышения подошел высокий, костлявый Ликон. Закрыв узкое свое лицо полой гиматия, он зарыдал. Голос у него был хорошо поставлен – Ликон умел повышать его, понижать, шептать, греметь, даже заставлять его трогательно дрожать от избытка чувств; последний прием и решил он применить сейчас.
– Мужи афинские! Я начинаю в слезах – простите мне эту слабость. Я плачу, ибо долг обязывает меня обвинить перед вами этого старца… Начать дурно, но кончить хорошо – таким должен быть ход жизни. Но начать столь многообещающе, а кончить перед судом, предстать перед пятьюстами присяжными, перед друзьями – обнаженным, опозоренным… О горе! Оймэ! Сколь глубоко мое сострадание к человеку, который уже не может исправить зло, творимое им в течение всей жизни…
Ликон открыл свое длинное лицо и бледные глаза.
– Повторяю: ему уже не исправить того, что он сотворил, ибо семя его пагубных идей уже принялось в юных душах, проросло и само уже плодит и сеет новые семена плевелов. Этот старец заразил все Афины. Он развратил души многих наших юношей, оставив нам трудную работу – искоренить все вредное, дурное и злое, посеянное им. Видите, мужи афинские, я рыдаю над Сократом вместе с его друзьями, с его женой Ксантиппой и сыном Лампроклом! Почему же сжимается горло мое от горя и сожаления, хотя я обвиняю этого человека? Потому, о афинские граждане, что этот заблудший человек по природе своей – хороший. Потому что он действительно хочет счастья для всех вас и ваших сыновей. Потому что он верит, будто отдает вам свою мудрость и делает человека лучше. Я уверен, Сократ воображает, будто своими неутомимыми собеседованиями с гражданами он достигнет своей цели – превратит Афины, прекраснейший в мире город, еще и в город высочайшей мудрости.
Ликон сделал риторическую паузу и освежил губы водой.
Молодой присяжный – соседу:
– Слыхал? Прославленный оратор, а распустил нюни…
Пожилой присяжный:
– А ты не видишь, что многие из нас тоже чуть не ревут над Сократом?
Молодой:
– Уместно ли это, если он совершил преступления, за которые полагается смерть? Чего этот Ликон не возьмется за него как следует? А то все жалеет, все хвалит – того и гляди, лавровый венок нахлобучит на его лысину и кончится тем, что Сократ отделается каким-нибудь паршивым штрафом!
Пожилой:
– Да так бы и следовало. Штраф – и того довольно с бедняка.
Молодой:
– Ну нет. Я поспорил на десять драхм, что он получит смерть, у меня уже слюнки текут, как я на эту десятку попирую, да с бабой и детишками!
Пожилой:
– Что ж, приятного аппетита. Стало быть, на ужин будешь жрать мясо Сократа. Ладно еще, есть в Афинах и умные люди. Так что, пожалуй, не отведаешь ты Сократова мясца, людоед!
Тут внимание обоих привлек возглас оратора:
– Несчастный Сократ! Такие у тебя большие глаза, и все же ты слеп! Как, чем хочешь ты совершенствовать афинских граждан, чьи образованность, искусство и добродетели прославлены во всем мире?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Он бросил на Сократа вызывающий взгляд. Старец выплюнул шелуху и сказал:
– Стану ли я отрицать то, что делает мне честь?
– Слышите?! – вскричал Мелет. – Он признается! Где бы ни был Сократ – он всюду распространял взгляды Анаксагора…
– Нет. Я распространяю свои взгляды.
Мелет был поражен – Сократ сам помогает обвинению!
– Тем хуже для тебя, ибо взгляды, которые ты распространяешь против наших богов, достойны осуждения… Подобно тому как любимый тобою безбожник Демокрит насмехался в Абдере над священными лягушками богини Лето, ты насмехаешься над нашими богами! Сколько лет излюбленной шуткой твоей служит перечисление Зевсовых шашней, как ты их называешь, с богинями и смертными женщинами – все равно, в своем ли обличье или в облике лебедя, быка, Амфитриона, золотого дождя и так далее!
– А разве неправда? – Голос из рядов присяжных.
– Это оскорбление! – Другой голос.
– Нет!
– Да!
Встал человек почтенного вида:
– О архонт басилевс, уполномоченный народом решать все вопросы веры – скажи нам, оскорбление ли это?
Архонт растерялся до того, что даже уши у него покраснели; он боялся взглянуть на Сократа, предполагая, что тот ехидно ухмыляется; он вертел в руках молоточек, словно видел его впервые в жизни… Но тут в рядах присяжных поднялся еще один человек:
– Позволишь ли мне, архонт, ответить на заданный вопрос?
Архонт, хотя и не знал, выручит его этот человек или поставит в еще более затруднительное положение, кивком выразил согласие; но рука его, державшая молоток, так дрожала, что рукоятка постукивала по столу.
Человек заговорил назидательным тоном:
– Говорить о том, в какие отношения когда-либо вступал Зевс со смертными женщинами или с богинями, не оскорбление. Он ведь бог, и делить с ним ложе – честь, особенно для земнородных.
– А что, Зевс все еще… того… занимается этим или больше нет? – спросил пекарь Мерин.
– Кто знает! Боги, слыхать, не стареют, – ответил кто-то из присяжных.
– Примите в соображение еще вот что, – продолжал тот, кто вызвался ответить на вопрос. – Такое общение, как правило, приводило к рождению полубога, а нередко и бога. Не сидят ли на Олимпе, в числе высших богов, дети, рожденные Зевсом от Лето, близнецы Артемида и Аполлон?
Оратора наградили рукоплесканиями. Архонт кивнул – оратор сказал именно то, что думал и сам председатель суда.
Мелет, делая вид, будто выиграл этот пункт обвинения, перешел к дальнейшим доказательствам:
– Как говорит Сократ – а тому есть много свидетелей, ожидающих допроса, – как он говорит, как насмехается над нашей блистательной богиней Афродитой! Одной нам мало, говорит он, нам нужны две! Одна – Небесная, другая – Земная, или Общедоступная. Последняя покровительствует проституткам Пирея, Небесная – элевсинским девственницам и благородным гетерам благородных афинян, причем сама она наставляет рога супругу своему Гефесту с богом войны Аресом…
Хихиканье в рядах.
– Да это всем известно! Отчего бы не говорить об этом и старику? – крикнул Люстрат.
Мелет покраснел; теребя подол хламиды, запинаясь, ответил:
– Ты прав, гражданин… Но важно – каким тоном говорил об этом Сократ!
– А можешь ты нам доказать, что тон этот был враждебным? Можешь привести нам этот тон? Не можешь!
– Свидетели… – забормотал было Мелет, но архонт, не желая долее скользить на столь тонком льду, счел за благо отойти от щекотливой темы.
– Довольно, – сказал он Мелету. – Следующее доказательство! – И в толпу, по которой перекатывался смешок, строго бросил: – Прекратите шум!
Глаза Анита налились кровью. Выбрал же я болвана! Да поразит его Зевс своей молнией!
– На пиру у богатого землевладельца Каллия Сократ заявил, что наш могущественный бог Эрот вовсе не бог, а всего лишь демон…
– Подумаешь! А хотя бы и демон… Мне без разницы, а ты ступай в болото!
– Дальше, дальше, – подгонял обвинителя архонт, видя, как ослабевает интерес присяжных, как люди ерзают, словно укушенные оводом, как вспухают их щеки от кусков, потихоньку засунутых в рот, и как они, прячась за спинами сидящих впереди, потягивают вино из бурдюков.
Для друзей Сократа вспыхнула надежда. «Ступай в болото!» – хлестнул Мелета чей-то резкий возглас. Да только ли один? Так же наверняка думают и прочие, хотя и не осмеливаются выкрикнуть столь резкие слова. Ксантиппа старается поймать взгляд Сократа, блуждающий по скалистым склонам холмов. Мирто – в таком напряжении, что не замечает, как крепко впилась она ногтями в свой праздничный пеплос – едва не порвала ткань…
Мелет опустился на одно колено и, протянув руки к гигантской статуе на Акрополе, воскликнул:
– О Афина, любовь наша, как позорили тебя и оскорбляли! Сердце мое сжимается, стоит мне вспомнить, как этот безбожник, со своей обычной насмешкой, перечислял все твои божественные имена: Парфенона, Полиада, Ника, Промахида… Ах, у нас двенадцать Афин? – говорил он. – Почему же не двадцать? Еще одну – для метельщиков, другую для погонщиков мулов…
– Лжешь!
– Этого Сократ не говорил!
– Когда? Кому? Где?!
Мелет почувствовал: вот момент, когда можно нанести Сократу смертельный удар; теперь надо особо подчеркнуть значение богини для города, ее значение для всех этих всегда и во всем торгашей – ведь тут сидят многие, у кого над дверью дома начертан девиз всей их жизни: «Почет и привет тебе, прибыль!»
– Кто насадил и дал афинянам оливовые рощи? Кто охраняет город от беснования стихий и врагов? Кто печется о выгоде всех афинян? Где были бы вы, безземельные, чьи поля и дома спалил неприятель, чьи стада он угнал, если б Афина не открыла вам свои объятия и не приняла вас в город, где она властвует и царит? Где было бы ваше имущество, мужи афинские, если б сама богиня не помогла освободить город от спартанских захватчиков?
Присяжные и зрители насторожились: такие речи всегда сильно действуют на любого эллина. Анит приятно улыбнулся Мелету. Сократ, следивший за маленькой зеленой ящерицей, перебегавшей в эту минуту по его ступне, встрепенулся и поднял голову.
Сократ знал вес слов. Хоть не был он ни грамматиком, ни ритором – силой слова владел в совершенстве. Хорошо знал он и своих афинян. Всех этих лавочников, жуликоватых и жадных, которые превыше всего чтут деньги. Клянусь псом, ведь именно этот инстинкт стяжания я почти полсотни лет подряд пытаюсь заменить в их душах сокровищами духа и мысли!
Собственность, нажива… Вот слова, на которые он наталкивался всю жизнь, о которые разбивал себе лоб, желая сделать людей лучше. Загадочные, таинственные слова, похожие на непонятные заклинания восточных магов, тающие в густом дыму жертвенных костров. Но множество людей в Афинах внимает им…
Сократ посмотрел на присяжных: некоторые лица, только что насмешливые, на которых явно читалось пренебрежение к поэту с его обвинениями, разом изменились. Они словно утратили индивидуальные черты и стали все на одно лицо: неподвижно-голодные глаза, приоткрытый рот, готовый глотать… Что, ко всем псам? Что глотать? Все что угодно! Лишь бы у меня стало больше, чем было, чем есть у соседа! Еду, питье, оболы, гроздья винограда, куски мяса, а может, даже кости…
Сократ пристально стал следить за Мелетом, когда тот заговорил о том, как обвиняемый недавно оскорбил покровительницу города издевательской пляской; он ставил ему в вину, что, в то время как величайшие ваятели Эллады – Фидий, Мирон, Поликлет – с любовью и благоговением создавали изображения богов, Сократ отбросил молоток и резец, не желая воплощать богов в камне!
– Все мы в обычном разговоре употребляем имена богов, чаще всего Зевса, которому поклоняемся с особым благоговением. А что же Сократ? Он знает одно словечко: пес! Не явствует ли из этого, что Зевс для него – не прогневайтесь на меня, боги, за правду! – все равно что собака! Уже одно это не есть ли проявление оскорбительного безбожия? Далее: каждое утро Сократ встречает восход солнца, поклоняется и молится ему. Однако не подумайте, что он чтит таким образом бога Гелиоса, который на золотой колеснице выезжает в свой каждодневный путь! Как и учитель его, безбожник Анаксагор, Сократ считает солнце всего лишь раскаленной массой, чем-то вроде горящего полена или пылающей печи! До чего же это смешно и глупо – и безбожно! И к богам Сократ относится не так, как должно, не так, как это установлено государственной властью: он осмеливается даже беседовать с ними, словно они не более чем люди, на которых он упражняет свое повивальное искусство!
Слыша, как Мелет нагромождает столь тяжкие обвинения, ловко связывая их в единый узел, и узлом этим душит Сократа, Критон, Платон и Аполлодо? обступили своего учителя в невольном стремлении защитить его.
– Что вы, дорогие? – сказал им Сократ. – Зачем закрываете меня от этого человека? Или не слышите, как он меня превозносит? Я даже краснею…
Мелет торжествующе усмехнулся:
– Что ответила пифия Херефону на вопрос – кто самый мудрый из эллинов? Она изрекла: мудр Софокл, мудрее его Эврипид, но мудрее всех – Сократ. И чем же отблагодарил Сократ Аполлоново прорицание за высочайшую честь, оказанную ему? Целым толпам народа на агоре внушал он, будто только дураки испрашивают предсказания в вопросах, которые люди сами могут разрешить путем познания! Так умаляет он славу прорицателей, зажимает им рот и превозносит над ними себя – подумайте только, о мужи афинские, он ставит себя выше прорицалищ, ставит смертного выше богов, а человеческий разум – выше оракулов! И при всем том он дерзает изменять человека – прекраснейшее творение богов!
Движение среди присяжных и зрителей. Возникает неприязнь к Сократу: стало быть, он и впрямь собирался заводить новшества, за что его высмеивал в своих комедиях Аристофан?
Аполлодор шепчет Критону:
– Боюсь я за Сократа!
Сократ наблюдает, как Мелет освежает горло водой из чаши. Над ареопагом висит запах человеческого пота и вонь вяленой рыбы. Слетается мошкара, жалит, сосет кровь…
Мелет разражается новым потоком слов:
– Этот безбожник восхваляет богов не за то, что они покровительствуют нам и пекутся о нас, но за то, что они так хорошо создали человека. Человек, по его мнению, создан так замечательно, что являет собою великое творение некоего мудрого и доброго мастера! Стало быть, не Зевса, о мужи афинские, не Афину, Аполлона или других богов, перед которыми почтительно преклоняется Гомер, следует нам почитать – но человека! И создатель его, этот таинственный мастер, удостоился признания Сократа только потому, что хорошо сотворил человека… Не есть ли это то самое новое божество, известное одному Сократу? Он, правда, лицемерно утверждает о себе, будто «знает, что ничего не знает», а вот о новом божестве не знаем ничего мы, зато он – все! Уж не то ли это загадочное божество, с которым Сократ находится в столь тесном общении, что даже беседует с ним, как равный…
– Демоний! Сократов демоний! – со всех сторон раздались выкрики.
– … Но это божество – сила, чуждая нашим богам. Это новое божество, этот Сократов демоний – черный демон, враждебный богам, от века почитаемым в нашем государстве…
Гнетущую паузу, наступившую после этого, разорвали взволнованные возгласы со скамей присяжных:
– Стойте! Кому причинил вред Сократов демоний? Пускай скажет! Видите? Никому!..
– Никому! Никому! – эхом прокатилось по склонам.
Архонт бешено застучал молоточком. Какая дерзость! Слыханное ли дело – так орать во время судебного разбирательства?..
– Тише! Не шумите! Не мешайте! – кричал он, но шум не утихал.
Порядок нарушен – ширится непослушание. Архонт, сам обуреваемый любопытством – чем-то присяжные еще прервут ход разбирательства, – недостаточно строг.
Встает старый, бедно одетый человек:
– Я требую справедливости для Сократа! Потому я здесь!
– Ты ее дождешься, – отвечает архонт.
– Я тоже требую справедливости – для Афин и их божественных покровителей! – вскакивает один из эвпатридов. – Граждане, избавьте Афины от крота, который врылся под почву и перекусывает все корни, ими же Афины всасывают жизненные соки древних традиций, унаследованных от предков!
Мелет с подчеркнутой настойчивостью обратился к присяжным:
– Мужи афинские, прежде чем вы бросите в урну ваш боб, призываю вас: вглядитесь хорошенько в Сократа – вы увидите странное. Думаете, это один человек? Как бы не так: в Сократе – два человека!
Волнение в толпе.
– Который из двух настоящий? Тот ли, который верит в наших богов? Но тогда он не стал бы насмехаться над ними и отрицать их существование. Или – другой, не верящий в них? Но тогда он не должен бы публично приносить им жертвы! Правда, жертвоприношения его убоги: положит на алтарь пучок целебных трав из своего садика, отольет несколько капель вина из кожаного меха… – Тут он страстно повысил голос: – Полсотни лет самому себе строит обвинение безбожник Сократ, враг Афин и всех нас! Предупрежденный приговорами Анаксагору и Протагору, прячется Сократ, опасный распространитель новшеств, от такого же приговора – прячется за Дельфийским оракулом, за своими жалкими жертвоприношениями, которые он принародно возлагает на алтари… Судьи афинские, хорошенько взвесьте эту двойственность Сократа и вынесите справедливое суждение о том, что – правда, а что – нет!
Раздробленные рукоплескания зазвучали: дружные там, где сидели богачи, жидкие в других местах, и были целые ряды скамей, где никто не поднял рук для аплодисментов. Архонт взглянул на солнце, прикинул, что надо выслушать еще двух обвинителей, и решил продолжить разбирательство без перерыва.
3
По знаку архонта к краю возвышения подошел высокий, костлявый Ликон. Закрыв узкое свое лицо полой гиматия, он зарыдал. Голос у него был хорошо поставлен – Ликон умел повышать его, понижать, шептать, греметь, даже заставлять его трогательно дрожать от избытка чувств; последний прием и решил он применить сейчас.
– Мужи афинские! Я начинаю в слезах – простите мне эту слабость. Я плачу, ибо долг обязывает меня обвинить перед вами этого старца… Начать дурно, но кончить хорошо – таким должен быть ход жизни. Но начать столь многообещающе, а кончить перед судом, предстать перед пятьюстами присяжными, перед друзьями – обнаженным, опозоренным… О горе! Оймэ! Сколь глубоко мое сострадание к человеку, который уже не может исправить зло, творимое им в течение всей жизни…
Ликон открыл свое длинное лицо и бледные глаза.
– Повторяю: ему уже не исправить того, что он сотворил, ибо семя его пагубных идей уже принялось в юных душах, проросло и само уже плодит и сеет новые семена плевелов. Этот старец заразил все Афины. Он развратил души многих наших юношей, оставив нам трудную работу – искоренить все вредное, дурное и злое, посеянное им. Видите, мужи афинские, я рыдаю над Сократом вместе с его друзьями, с его женой Ксантиппой и сыном Лампроклом! Почему же сжимается горло мое от горя и сожаления, хотя я обвиняю этого человека? Потому, о афинские граждане, что этот заблудший человек по природе своей – хороший. Потому что он действительно хочет счастья для всех вас и ваших сыновей. Потому что он верит, будто отдает вам свою мудрость и делает человека лучше. Я уверен, Сократ воображает, будто своими неутомимыми собеседованиями с гражданами он достигнет своей цели – превратит Афины, прекраснейший в мире город, еще и в город высочайшей мудрости.
Ликон сделал риторическую паузу и освежил губы водой.
Молодой присяжный – соседу:
– Слыхал? Прославленный оратор, а распустил нюни…
Пожилой присяжный:
– А ты не видишь, что многие из нас тоже чуть не ревут над Сократом?
Молодой:
– Уместно ли это, если он совершил преступления, за которые полагается смерть? Чего этот Ликон не возьмется за него как следует? А то все жалеет, все хвалит – того и гляди, лавровый венок нахлобучит на его лысину и кончится тем, что Сократ отделается каким-нибудь паршивым штрафом!
Пожилой:
– Да так бы и следовало. Штраф – и того довольно с бедняка.
Молодой:
– Ну нет. Я поспорил на десять драхм, что он получит смерть, у меня уже слюнки текут, как я на эту десятку попирую, да с бабой и детишками!
Пожилой:
– Что ж, приятного аппетита. Стало быть, на ужин будешь жрать мясо Сократа. Ладно еще, есть в Афинах и умные люди. Так что, пожалуй, не отведаешь ты Сократова мясца, людоед!
Тут внимание обоих привлек возглас оратора:
– Несчастный Сократ! Такие у тебя большие глаза, и все же ты слеп! Как, чем хочешь ты совершенствовать афинских граждан, чьи образованность, искусство и добродетели прославлены во всем мире?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58