Так что сегодня мы станем богами.
Сократ, не догадываясь, к чему она клонит, воспринял ее слова с юмором:
– Вот как! Это мне нравится. Какой же богиней хочешь ты стать? Которую выберешь из всей толпы?
– Я еще подумаю. Сначала выбирай ты.
– Я? Мне, видишь ли, не приходило в голову… Который из них лучше? Нет, не так. Которому из них лучше живется? Ясно, кому: Зевсу! У него есть личный виночерпий Ганимед, и стройнобедрая Геба носит ему на стол яства, и на каждом шагу у него красивая земнородная – наш Дий гуляка из гуляк! Я, Иппа, выбираю Дия.
Ксантиппа улыбнулась – в уголках ее губ залегла маленькая черточка коварства.
– Так! Наш папочка выбрал величайшего обжору на Олимпе, да не накажут меня боги! Кто бы ожидал от столь мудрого аскета. Значит, я лучше следую учению Сократа, чем ты.
– Как это понять, милая?
– Ну, возможно меньше потребностей – это ведь божественно, правда? Вот я и выбираю Эхо.
Сократ удивился:
– Эхо? Богиню Отзвука? Почему?
– Во-первых, она очень болтлива, как и я. Во-вторых, слыхал ты когда-нибудь, чтоб Эхо чем-то питалась?
– Я люблю хорошую шутку, – с упреком сказал Сократ. – Но такие речи вместо еды…
– Вот именно, дорогой. Бери свой дорожный гиматий и отправляйся на Олимп.
– Что мне там делать?
– Напросись там на ужин, как ты привык делать здесь. А я возьму Лампрокла, мы встанем у портика на агоре и, быть может, выклянчим себе что-нибудь на ужин.
– Клянусь псом, что это значит? – всерьез рассердился Сократ.
Ксантиппа в ответ привела неумолимые расчеты:
– Сколько мы выручили от продажи оливок? Несколько драхм. На эти деньги купили муки и уже всю съели. Из остатков оливок выжали масло и тоже съели. Вино из Гуди выпил ты с друзьями. А несколько кружек молока, что я надаиваю от козы, – это для Лампрокла.
– Почему же ты мне… – начал было Сократ, но его тотчас перебили.
– Готовится война. На рынке начинается паника. Ничего нет. Ничего не будет. Из-под полы-то все будет – конечно, за серебро. В нашем доме – ни обола. Софисты… Молчи! Я осведомлялась! Софисты берут в месяц по пятидесяти драхм с ученика. Сколько у тебя учеников? Да из каких богатых семей! И – ни гроша. Ловишь людей на крючок, как рыбак рыбу. А поймаешь – ни чешуйки тебе не перепадает. Молчи! Так и слышу твое: «Но, Иппа, я думаю о человеке, а не о драхмах! От человека зависит и его счастье, и счастье всех…» Какой тебе прок оттого, что ты заботишься об их счастье? А? Знаю, скажешь, мол, награда твоя велика: благо людей. Ну ладно. Накорми же меня и нашего мальчика этим благом! Ага, не можешь? То-то и оно, мудрая твоя голова! И опять слышу, как ты говоришь: чего нам не хватает, моя лошадка? У меня есть ты, у тебя – я, у нас обоих – малыш, который вырастет красивым в маму и глупым в папу…
Сократ расхохотался:
– Точно так, дорогая!
– Не сказал ли тебе в глаза Антифонт, какой ты безумец? Такой жизни не выдержал бы ни один раб! Питаешься – хуже быть не может… Раб не выдержит – а мне выдерживать? Нам с Лампроклом тоже вместо еды семечки лузгать? Но ты-то ведь ходишь по пирушкам! Так? К одному на обед, к другому – зачем же брать за учение хоть несколько жалких оболов! Тебе не нужно! Или никто не желает платить за твою мудрость?
– Дураки были бы, если бы платили. – Сократ еще пытался шутить. – А я ведь советую всем быть умнее…
Ксантиппа, не в силах продолжать в легком тоне, заплакала от злости и от жалости; Лампрокл, хоть и не понимал, в чем дело, присоединился к матери весьма громким ревом.
Сократ обошел вокруг стола, подсел к жене и взял ее, несмотря на сопротивление, к себе на колени. Вытирая ей слезы, целовал смуглое лицо.
– Ах ты, моя лошадка! Ну, ну, умерь свой бешеный галоп. Монолог свой ты произнесла отлично. Ну не реви, я ведь это всерьез, с самыми лучшими намерениями… Но почему же ты, дурочка, ничего мне об этом не говорила?
Ксантиппа отвечала сквозь всхлипывания:
– Да ведь все у тебя на глазах… Я говорю – ты не слышишь… Дух твой далеко… – Она повысила уже сердитый голос. – Вечно он где-то витает, твой дух, а я тут погибаю от работ и забот…
– Ну хватит, девочка. Вчера Критон говорил мне, что дела на рынке все хуже и хуже и, если нам что понадобится, чтоб я зашел к нему. У него, знаешь, два поместья под Гиметтом.
Она взглянула на Сократа сквозь слезы – отчасти с любопытством, отчасти с подозрением:
– А скажи мне… Ведь Критон часто нам помогает, почему же ты, не принимая ни от кого ни драхмы, от него…
– От него тоже ни драхмы! А еда – не деньги. Еда – не милостыня. Это – дар. Эй! Лампрокл! На коня!
Мальчик проворно взобрался к нему на спину и сел верхом на плечи.
– Н-но! – крикнул Сократ и выбежал со двора.
Ксантиппа, еще со слезами на глазах, смотрела им вслед, шепча с любовью:
– Сумасшедший…
Критон, как всегда, принял Сократа радостно. Погладив Лампрокла по кудрявой головке, поручил его рабыне, приказав угостить всеми лакомствами, какие найдутся в доме.
Оставшись с другом наедине, Сократ рассказал, что у Ксантиппы нет больше и горсти ячменной муки; Критон извинился перед гостем и вышел, чтоб распорядиться отнести в дом Сократа корзину с припасами, а также вино и масло.
– Ну вот, все устроено, – сказал он, вернувшись.
В таких случаях у Сократа всякий раз портилось настроение, и всякий раз Критону приходилось повторять, что ему просто приятно оказывать другу небольшую помощь. Но сегодня и после этих слов Сократ не перестал хмуриться. Тогда Критон повел его в свою библиотеку.
– Вижу, тебе мало моих уверений, что не ты мой должник, а, напротив, я – твой. Пойдем же, дорогой, ты кое-что увидишь…
В библиотеке Критон повернул Сократа лицом к стене, где на полках светились круглые золотые крышечки футляров, хранивших свитки папируса. Показав на эти крышки, Критон попросил:
– Будь добр, прочитай, что на них написано.
– «Критон: О доблести», – начал читать Сократ. – «Критон: О красоте и добре», «Критон: О любви духовной и телесной», «Критон: О справедливости»…
Сократ отвел глаза от полки и с изумлением посмотрел на Критона:
– Я знаю, что ты много писал, но столько!.. Я и понятия не имел…
Прикасаясь к золотым кружочкам, закрывавшим его труды, Критон объяснил:
– Надписи не точны. В этих свитках заключены не только мои мысли, но прежде всего твои, Сократ! И ты хочешь, чтоб я оказался таким жадным, чтоб только высасывать тебя, не шевельнув для тебя и пальцем? Я получаю от тебя дары, которые не оплатишь ничем на свете, – и в благодарность за это не имею права уделить тебе несколько жалких крох? Я буду пировать, угощать друзей, а лучшему из них позволю голодать с женой и сыном? Да за кого ты меня принимаешь?!
Сократ хмурился, протестующе махал руками, но Критон был неудержим:
– Ты, Сократ, богач, а я – нищий, вот и вся правда! Что такое мука, масло, сушеные фиги и что там еще? Поместья достались мне по наследству – какая в том заслуга? Разве честолюбие и гордость афинян не в том, чтобы приносить пользу родному городу? Не рассуждали ли мы с тобой об этом с юных лет? Брось! Тебе совестно – в то время как это мне должно быть совестно, что я все беру у тебя, чуть ли не ворую. Есть единственное, что хоть немного успокаивает мою совесть, но ты не желаешь этого понять и всякий раз превращаешь мою радость в нечто тягостное для нас обоих…
– А разве это не тягостно?! – взорвался Сократ. – Я по крайней мере так чувствую.
– Неверно чувствуешь! – разозлился и Критон. – А все потому, что сам себя не ценишь. Но ценить себя предоставь уж другим, в том числе и мне!
– Клянусь псом, дорогой Критон, ты нынче, кажется, кричишь на меня, – сердито проворчал Сократ.
– Пора наконец высказать тебе все, что я думаю. Ты явился с такими на первый взгляд простенькими, и при этом столь важными для человека мыслями, как никто до сих пор. Скажи сам – занимался ли кто-либо до тебя человеком? Долгие годы обрабатываешь ты душу человеческую! Творцов человека много – и ты один из них!
– Какие высокие слова! – вскричал Сократ. – Клянусь псом, ты меня замучишь!
Критон рассмеялся:
– Что ты, что ты! Аристофана, с его насмешками над тобой, ты можешь выдержать, а меня, который относится к тебе несколько мягче, не можешь?
– Лишь с большим напряжением сил, друг мой…
Критон закончил уже весело:
– Смотри, дорогой: если б я тебя не поддерживал, тебе пришлось бы зарабатывать на жизнь, и ты не мог бы вести с нами беседы, и не было бы этих маленьких солнышек, которые я тебе показал. И можешь сколько угодно сверлить меня взглядом! Ну ладно, перестань ершиться – или не хочешь доставить мне ту радость, ту славу, что есть хоть малая, да моя заслуга в том, что ты – есть?
Сократ перестал хмуриться.
– Я больше не сержусь, милый Критон.
– Наконец-то! – вскричал тот и добавил серьезным тоном: – Пока есть у меня – будет и у тебя, и у твоей семьи. Ну а чему быть, того не миновать. По мне, можешь яриться от мысли, что когда-нибудь потомки узнают – были в Афинах не только лежебоки, бездельники да дураки, но и свои Критоны…
Сократ снова нагнулся к золотым крышечкам, читая названия. Улыбнулся:
– «Сократ советует Критону, как оградить себя от ложных обвинений…»
Критон засмеялся:
– Вот видишь – если б не я, остался бы твой ценный совет тайной для людей…
Сократ, обернувшись, горячо воскликнул:
– Клянусь псом! Клевета на честных граждан – самое презренное, но, увы, и самое выгодное занятие. Но где взять такого Архедема, которого я рекомендовал тебе, чтобы он отгонял от тебя клеветников и вымогателей, как собака – волков от стада?
Они пошли из библиотеки. Отдергивая занавес, Критон спросил:
– А почему, Сократ, ты не пишешь сам?
– Об этом ты меня часто спрашиваешь.
– И ты всегда уклоняешься от ответа.
Сократ расправил занавес во всю его ширину. Складки разгладились, открылись вытканные в занавесе сцены путешествия Одиссея.
– Смотри: ткач золотою нитью выписал древние события. А я писать не могу. Я должен разговаривать. Мне необходим живой диалог, столкновение мыслей, чтобы то с одной, то с другой стороны рассмотреть все, что так запутанно и противоречиво. Когда же мне успеть еще и записывать мгновенно вспыхнувшие мысли и слова? Это по силам кому-нибудь другому. Я рад, что вместо меня это делаете вы, мои друзья, в том числе и ты.
Тем временем через заднюю дверь дома давно вышли рабы, неся Ксантиппе несколько больших амфор вина, сосуды поменьше с маслом и большую, тяжелую корзину.
Ксантиппа так и кинулась к корзине. О! Мука, горох, фасоль, копченая треска, отлично зажаренная баранья нога, горшочки, обвязанные ослиной кожей, а в них – соленые оливки и мед, в полотняных мешочках – сушеные фиги, сушеный виноград, орехи… А на дне! О, Гера со всеми ее сыновьями и дочерьми! Кошелек, туго набитый драхмами! Сократ, конечно, про деньги не знает – и не узнает. А то подхватится мой дурачок, побежит возвращать… Скорее спрятать понадежнее! Так. Остальное – в погреб, в чулан, и – приготовить пир! Неужто же все только у Каллия пировать да у подобных ему? Почему бы в кои-то веки и не у Сократа? Ксантиппа пела, собирая ужин.
Когда вернулись Сократ с Лампроклом, она поцеловала мужа так крепко, как только умела. И, ставя блюда на стол под платаном, с признательностью проговорила:
– Ты действительно великий мудрец, мой Сократ!
Через агору проходит отряд гоплитов, закованных в металл. Железная змея, стоглазая, стоногая, рассекает толпу. Бряцает железо, ритмичный шаг по камням мостовой – словно грохот боевых барабанов.
Гоплитов бурно приветствуют: отряд несет великую весть. Экклесия одобрила сицилийский поход.
Вышел Алкивиад. Рука поднята, сверкают белые зубы, сияет лицо. Крики:
– Хайре, Алкивиад!
Он отвечает:
– Хайрете, други, хайрете, товарищи мои!
Олигархи не вешают носа. Не допустим же мы, чтобы славу стяжал вождь демократов и тем усилил ее! Не допустим, чтобы он разгромил олигархов в Сиракузах, наших доброжелателей, наших тайных союзников, и тем ослабил нас! Не удалось одолеть Алкивиада в открытой борьбе – осталось другое оружие, а оно, если хорошенько все подготовить, стоит большего, чем все тысячи преданных ему гоплитов и моряков.
5
Солнце закатывается в сиянии вечерней зари. Алые отблески бросает алмазное ожерелье Тимандры. Прекрасна эта девушка. И еще хорошеет от любви. Полные губы ее временами легонько вздрагивают, большие глаза печальны, ноздри изящного носика чуть трепещут – крошечные волны под водопадом роскошных волос, чей аромат стоит над террасой, подобно облачку вечерних испарений.
Феодата оставила влюбленных наедине. Они сидят на подушках, разбросанных по ковру. Минута разлуки тяжела для обоих. Алкивиад думает уже о возвращении:
– Ты останешься в Афинах, Тимандра? Не скучаешь по своему родному Эфесу?
– Нет. Моя отчизна не там. Моя отчизна там, где ты, любимый.
– Будет ли так всегда?
– Так будет, пока я жива.
Он целует ей ладони, запястья.
– Когда я увидел тебя здесь впервые, такую хрупкую, маленькую… Я думал, ты еще девочка, но ты была так очаровательна – я жалел, что ты еще девочка…
– Я думала: ты пришел к моей матери, и мне стало больно у сердца…
– Когда же ты начала танцевать, я понял, что ты уже женщина и сама этому рада… – Он расцеловал ей пальчики.
– … Но ты смотрел не на мою мать, ты смотрел на меня…
– Преображаясь у меня на глазах, ты манила, овладевала мной… Наверное, сама Пейто, богиня обольщения, стоит у колыбели всех женщин… – Теперь он целовал ей грудь.
Она обняла его, погрузила пальцы в черные волны его кудрей.
– Помнишь, – спросил он, – что тогда сказал Сократ?
– «Любить – не недуг; недуг – не любить».
– И нет большего наслаждения, чем любить и быть любимым.
– Если б ты попросил меня встать – думаю, я лишилась бы чувств… Это от любви, милый?
– Да, это от любви. Судьба одаряет меня щедро, даже слишком щедро. Порой я думаю – к добру ли?
– Я слыхала – твой щит позолочен, и на нем Эрот с молнией. Я слыхала – у всякого, кто увидит тебя в твоих золотых доспехах и алом плаще, загорается сердце. У мужчин и у женщин. Но меня ты сразил молнией очей, молниями губ, голоса…
Он подложил ей под голову подушечку. Целовал… Феодата тихо прошла по мягкому ковру, гася светильники.
Всходила багровая луна. Тимандра, увидев ее, затрепетала.
– О, если б ты уже вернулся! И – ко мне!
– А если я вообще не вернусь?
– Когда вступишь победителем в Сиракузы, сходи к роднику нимфы Аретусы, выбивающемуся из-под зарослей папируса и папоротника. Если ты не вернешься, выпрошу милость у Великой Матери – пускай превратит меня в родник, как была превращена Аретуса. Но ты вернешься.
Она встала, принесла треножник; в котелке, подвешенном к нему, светились раскаленные угольки. Тимандра вздула огонь, накормила его ароматическими смолами.
Тихими словами, которых не понимал Алкивиад, взывала девушка к Великой Матери Кибеле. Просила любви. Просила жизни для Алкивиада. Просила, чтоб вернулся он победителем. Подавив возглас ужаса, вдруг до крови закусила губу. Алкивиад почувствовал ее смятение. Встал:
– Что говорит огонь?
Тимандра заливала угли очищающей водой, стараясь унять дрожание рук и голоса:
– Ничего страшного, любимый. Безумие моей любви погибнет со мною. Спасибо, Великая Мать!
Маленькая рука проделала магические жесты над серебряным амулетом с выгравированными на нем знаками Зодиака. Тимандра повесила амулет на шею Алкивиаду. Он надел ей на палец перстень с камнем цвета моря.
Полная луна посветлела, засияла ярко. В ее белом свете Алкивиад разглядел, что Сократ лежит на каменной скамье перед своим домом.
– Спишь, Сократ?
– Нет, что тебе от меня надо?
Алкивиад свернул свой шелковый плащ, хотел подложить его Сократу под голову. Тот неприязненно оттолкнул его руку, неприязненно повторил:
– Что тебе от меня надо?
– Пришел проститься с тобой.
– Ступай не прощаясь!
– Сократ! Без твоего благословения? Без слова любви, связывающей нас…
– Больше не связывает.
– Без твоего объятия и поцелуя – мне предпринять…
– Несправедливое дело?! – прервал его Сократ. – Зачем же я учил тебя, что полководец должен биться только за правое дело?!
Алкивиад вскипел гневом:
– Я считаю это дело справедливым! Сегеста, угнетенная Селинунтом, который поддерживают Сиракузы, просила нашей помощи. Помощи, слышишь?
Сократ поднялся. Гнев заговорил и в нем:
– Знаю я, как ты сочувствуешь Сегесте! Лжец! Знаю, какую помощь имеешь в виду: Сиракуз тебе захотелось!
Алкивиад сухо возразил:
– А это тоже ложь – что народное собрание признало войну необходимой?
– Потому что ты заморочил собрание своими речами. Потому что привлек в экклесию молодых безумцев, жаждущих битв, и моряков, алчущих грабежей и добычи! Но таким ты нравишься не всем афинянам!
– И мне не все они нравятся. Неужели же из-за этого отказываться от такого блистательного похода? – В голосе Алкивиада зазвучала насмешка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Сократ, не догадываясь, к чему она клонит, воспринял ее слова с юмором:
– Вот как! Это мне нравится. Какой же богиней хочешь ты стать? Которую выберешь из всей толпы?
– Я еще подумаю. Сначала выбирай ты.
– Я? Мне, видишь ли, не приходило в голову… Который из них лучше? Нет, не так. Которому из них лучше живется? Ясно, кому: Зевсу! У него есть личный виночерпий Ганимед, и стройнобедрая Геба носит ему на стол яства, и на каждом шагу у него красивая земнородная – наш Дий гуляка из гуляк! Я, Иппа, выбираю Дия.
Ксантиппа улыбнулась – в уголках ее губ залегла маленькая черточка коварства.
– Так! Наш папочка выбрал величайшего обжору на Олимпе, да не накажут меня боги! Кто бы ожидал от столь мудрого аскета. Значит, я лучше следую учению Сократа, чем ты.
– Как это понять, милая?
– Ну, возможно меньше потребностей – это ведь божественно, правда? Вот я и выбираю Эхо.
Сократ удивился:
– Эхо? Богиню Отзвука? Почему?
– Во-первых, она очень болтлива, как и я. Во-вторых, слыхал ты когда-нибудь, чтоб Эхо чем-то питалась?
– Я люблю хорошую шутку, – с упреком сказал Сократ. – Но такие речи вместо еды…
– Вот именно, дорогой. Бери свой дорожный гиматий и отправляйся на Олимп.
– Что мне там делать?
– Напросись там на ужин, как ты привык делать здесь. А я возьму Лампрокла, мы встанем у портика на агоре и, быть может, выклянчим себе что-нибудь на ужин.
– Клянусь псом, что это значит? – всерьез рассердился Сократ.
Ксантиппа в ответ привела неумолимые расчеты:
– Сколько мы выручили от продажи оливок? Несколько драхм. На эти деньги купили муки и уже всю съели. Из остатков оливок выжали масло и тоже съели. Вино из Гуди выпил ты с друзьями. А несколько кружек молока, что я надаиваю от козы, – это для Лампрокла.
– Почему же ты мне… – начал было Сократ, но его тотчас перебили.
– Готовится война. На рынке начинается паника. Ничего нет. Ничего не будет. Из-под полы-то все будет – конечно, за серебро. В нашем доме – ни обола. Софисты… Молчи! Я осведомлялась! Софисты берут в месяц по пятидесяти драхм с ученика. Сколько у тебя учеников? Да из каких богатых семей! И – ни гроша. Ловишь людей на крючок, как рыбак рыбу. А поймаешь – ни чешуйки тебе не перепадает. Молчи! Так и слышу твое: «Но, Иппа, я думаю о человеке, а не о драхмах! От человека зависит и его счастье, и счастье всех…» Какой тебе прок оттого, что ты заботишься об их счастье? А? Знаю, скажешь, мол, награда твоя велика: благо людей. Ну ладно. Накорми же меня и нашего мальчика этим благом! Ага, не можешь? То-то и оно, мудрая твоя голова! И опять слышу, как ты говоришь: чего нам не хватает, моя лошадка? У меня есть ты, у тебя – я, у нас обоих – малыш, который вырастет красивым в маму и глупым в папу…
Сократ расхохотался:
– Точно так, дорогая!
– Не сказал ли тебе в глаза Антифонт, какой ты безумец? Такой жизни не выдержал бы ни один раб! Питаешься – хуже быть не может… Раб не выдержит – а мне выдерживать? Нам с Лампроклом тоже вместо еды семечки лузгать? Но ты-то ведь ходишь по пирушкам! Так? К одному на обед, к другому – зачем же брать за учение хоть несколько жалких оболов! Тебе не нужно! Или никто не желает платить за твою мудрость?
– Дураки были бы, если бы платили. – Сократ еще пытался шутить. – А я ведь советую всем быть умнее…
Ксантиппа, не в силах продолжать в легком тоне, заплакала от злости и от жалости; Лампрокл, хоть и не понимал, в чем дело, присоединился к матери весьма громким ревом.
Сократ обошел вокруг стола, подсел к жене и взял ее, несмотря на сопротивление, к себе на колени. Вытирая ей слезы, целовал смуглое лицо.
– Ах ты, моя лошадка! Ну, ну, умерь свой бешеный галоп. Монолог свой ты произнесла отлично. Ну не реви, я ведь это всерьез, с самыми лучшими намерениями… Но почему же ты, дурочка, ничего мне об этом не говорила?
Ксантиппа отвечала сквозь всхлипывания:
– Да ведь все у тебя на глазах… Я говорю – ты не слышишь… Дух твой далеко… – Она повысила уже сердитый голос. – Вечно он где-то витает, твой дух, а я тут погибаю от работ и забот…
– Ну хватит, девочка. Вчера Критон говорил мне, что дела на рынке все хуже и хуже и, если нам что понадобится, чтоб я зашел к нему. У него, знаешь, два поместья под Гиметтом.
Она взглянула на Сократа сквозь слезы – отчасти с любопытством, отчасти с подозрением:
– А скажи мне… Ведь Критон часто нам помогает, почему же ты, не принимая ни от кого ни драхмы, от него…
– От него тоже ни драхмы! А еда – не деньги. Еда – не милостыня. Это – дар. Эй! Лампрокл! На коня!
Мальчик проворно взобрался к нему на спину и сел верхом на плечи.
– Н-но! – крикнул Сократ и выбежал со двора.
Ксантиппа, еще со слезами на глазах, смотрела им вслед, шепча с любовью:
– Сумасшедший…
Критон, как всегда, принял Сократа радостно. Погладив Лампрокла по кудрявой головке, поручил его рабыне, приказав угостить всеми лакомствами, какие найдутся в доме.
Оставшись с другом наедине, Сократ рассказал, что у Ксантиппы нет больше и горсти ячменной муки; Критон извинился перед гостем и вышел, чтоб распорядиться отнести в дом Сократа корзину с припасами, а также вино и масло.
– Ну вот, все устроено, – сказал он, вернувшись.
В таких случаях у Сократа всякий раз портилось настроение, и всякий раз Критону приходилось повторять, что ему просто приятно оказывать другу небольшую помощь. Но сегодня и после этих слов Сократ не перестал хмуриться. Тогда Критон повел его в свою библиотеку.
– Вижу, тебе мало моих уверений, что не ты мой должник, а, напротив, я – твой. Пойдем же, дорогой, ты кое-что увидишь…
В библиотеке Критон повернул Сократа лицом к стене, где на полках светились круглые золотые крышечки футляров, хранивших свитки папируса. Показав на эти крышки, Критон попросил:
– Будь добр, прочитай, что на них написано.
– «Критон: О доблести», – начал читать Сократ. – «Критон: О красоте и добре», «Критон: О любви духовной и телесной», «Критон: О справедливости»…
Сократ отвел глаза от полки и с изумлением посмотрел на Критона:
– Я знаю, что ты много писал, но столько!.. Я и понятия не имел…
Прикасаясь к золотым кружочкам, закрывавшим его труды, Критон объяснил:
– Надписи не точны. В этих свитках заключены не только мои мысли, но прежде всего твои, Сократ! И ты хочешь, чтоб я оказался таким жадным, чтоб только высасывать тебя, не шевельнув для тебя и пальцем? Я получаю от тебя дары, которые не оплатишь ничем на свете, – и в благодарность за это не имею права уделить тебе несколько жалких крох? Я буду пировать, угощать друзей, а лучшему из них позволю голодать с женой и сыном? Да за кого ты меня принимаешь?!
Сократ хмурился, протестующе махал руками, но Критон был неудержим:
– Ты, Сократ, богач, а я – нищий, вот и вся правда! Что такое мука, масло, сушеные фиги и что там еще? Поместья достались мне по наследству – какая в том заслуга? Разве честолюбие и гордость афинян не в том, чтобы приносить пользу родному городу? Не рассуждали ли мы с тобой об этом с юных лет? Брось! Тебе совестно – в то время как это мне должно быть совестно, что я все беру у тебя, чуть ли не ворую. Есть единственное, что хоть немного успокаивает мою совесть, но ты не желаешь этого понять и всякий раз превращаешь мою радость в нечто тягостное для нас обоих…
– А разве это не тягостно?! – взорвался Сократ. – Я по крайней мере так чувствую.
– Неверно чувствуешь! – разозлился и Критон. – А все потому, что сам себя не ценишь. Но ценить себя предоставь уж другим, в том числе и мне!
– Клянусь псом, дорогой Критон, ты нынче, кажется, кричишь на меня, – сердито проворчал Сократ.
– Пора наконец высказать тебе все, что я думаю. Ты явился с такими на первый взгляд простенькими, и при этом столь важными для человека мыслями, как никто до сих пор. Скажи сам – занимался ли кто-либо до тебя человеком? Долгие годы обрабатываешь ты душу человеческую! Творцов человека много – и ты один из них!
– Какие высокие слова! – вскричал Сократ. – Клянусь псом, ты меня замучишь!
Критон рассмеялся:
– Что ты, что ты! Аристофана, с его насмешками над тобой, ты можешь выдержать, а меня, который относится к тебе несколько мягче, не можешь?
– Лишь с большим напряжением сил, друг мой…
Критон закончил уже весело:
– Смотри, дорогой: если б я тебя не поддерживал, тебе пришлось бы зарабатывать на жизнь, и ты не мог бы вести с нами беседы, и не было бы этих маленьких солнышек, которые я тебе показал. И можешь сколько угодно сверлить меня взглядом! Ну ладно, перестань ершиться – или не хочешь доставить мне ту радость, ту славу, что есть хоть малая, да моя заслуга в том, что ты – есть?
Сократ перестал хмуриться.
– Я больше не сержусь, милый Критон.
– Наконец-то! – вскричал тот и добавил серьезным тоном: – Пока есть у меня – будет и у тебя, и у твоей семьи. Ну а чему быть, того не миновать. По мне, можешь яриться от мысли, что когда-нибудь потомки узнают – были в Афинах не только лежебоки, бездельники да дураки, но и свои Критоны…
Сократ снова нагнулся к золотым крышечкам, читая названия. Улыбнулся:
– «Сократ советует Критону, как оградить себя от ложных обвинений…»
Критон засмеялся:
– Вот видишь – если б не я, остался бы твой ценный совет тайной для людей…
Сократ, обернувшись, горячо воскликнул:
– Клянусь псом! Клевета на честных граждан – самое презренное, но, увы, и самое выгодное занятие. Но где взять такого Архедема, которого я рекомендовал тебе, чтобы он отгонял от тебя клеветников и вымогателей, как собака – волков от стада?
Они пошли из библиотеки. Отдергивая занавес, Критон спросил:
– А почему, Сократ, ты не пишешь сам?
– Об этом ты меня часто спрашиваешь.
– И ты всегда уклоняешься от ответа.
Сократ расправил занавес во всю его ширину. Складки разгладились, открылись вытканные в занавесе сцены путешествия Одиссея.
– Смотри: ткач золотою нитью выписал древние события. А я писать не могу. Я должен разговаривать. Мне необходим живой диалог, столкновение мыслей, чтобы то с одной, то с другой стороны рассмотреть все, что так запутанно и противоречиво. Когда же мне успеть еще и записывать мгновенно вспыхнувшие мысли и слова? Это по силам кому-нибудь другому. Я рад, что вместо меня это делаете вы, мои друзья, в том числе и ты.
Тем временем через заднюю дверь дома давно вышли рабы, неся Ксантиппе несколько больших амфор вина, сосуды поменьше с маслом и большую, тяжелую корзину.
Ксантиппа так и кинулась к корзине. О! Мука, горох, фасоль, копченая треска, отлично зажаренная баранья нога, горшочки, обвязанные ослиной кожей, а в них – соленые оливки и мед, в полотняных мешочках – сушеные фиги, сушеный виноград, орехи… А на дне! О, Гера со всеми ее сыновьями и дочерьми! Кошелек, туго набитый драхмами! Сократ, конечно, про деньги не знает – и не узнает. А то подхватится мой дурачок, побежит возвращать… Скорее спрятать понадежнее! Так. Остальное – в погреб, в чулан, и – приготовить пир! Неужто же все только у Каллия пировать да у подобных ему? Почему бы в кои-то веки и не у Сократа? Ксантиппа пела, собирая ужин.
Когда вернулись Сократ с Лампроклом, она поцеловала мужа так крепко, как только умела. И, ставя блюда на стол под платаном, с признательностью проговорила:
– Ты действительно великий мудрец, мой Сократ!
Через агору проходит отряд гоплитов, закованных в металл. Железная змея, стоглазая, стоногая, рассекает толпу. Бряцает железо, ритмичный шаг по камням мостовой – словно грохот боевых барабанов.
Гоплитов бурно приветствуют: отряд несет великую весть. Экклесия одобрила сицилийский поход.
Вышел Алкивиад. Рука поднята, сверкают белые зубы, сияет лицо. Крики:
– Хайре, Алкивиад!
Он отвечает:
– Хайрете, други, хайрете, товарищи мои!
Олигархи не вешают носа. Не допустим же мы, чтобы славу стяжал вождь демократов и тем усилил ее! Не допустим, чтобы он разгромил олигархов в Сиракузах, наших доброжелателей, наших тайных союзников, и тем ослабил нас! Не удалось одолеть Алкивиада в открытой борьбе – осталось другое оружие, а оно, если хорошенько все подготовить, стоит большего, чем все тысячи преданных ему гоплитов и моряков.
5
Солнце закатывается в сиянии вечерней зари. Алые отблески бросает алмазное ожерелье Тимандры. Прекрасна эта девушка. И еще хорошеет от любви. Полные губы ее временами легонько вздрагивают, большие глаза печальны, ноздри изящного носика чуть трепещут – крошечные волны под водопадом роскошных волос, чей аромат стоит над террасой, подобно облачку вечерних испарений.
Феодата оставила влюбленных наедине. Они сидят на подушках, разбросанных по ковру. Минута разлуки тяжела для обоих. Алкивиад думает уже о возвращении:
– Ты останешься в Афинах, Тимандра? Не скучаешь по своему родному Эфесу?
– Нет. Моя отчизна не там. Моя отчизна там, где ты, любимый.
– Будет ли так всегда?
– Так будет, пока я жива.
Он целует ей ладони, запястья.
– Когда я увидел тебя здесь впервые, такую хрупкую, маленькую… Я думал, ты еще девочка, но ты была так очаровательна – я жалел, что ты еще девочка…
– Я думала: ты пришел к моей матери, и мне стало больно у сердца…
– Когда же ты начала танцевать, я понял, что ты уже женщина и сама этому рада… – Он расцеловал ей пальчики.
– … Но ты смотрел не на мою мать, ты смотрел на меня…
– Преображаясь у меня на глазах, ты манила, овладевала мной… Наверное, сама Пейто, богиня обольщения, стоит у колыбели всех женщин… – Теперь он целовал ей грудь.
Она обняла его, погрузила пальцы в черные волны его кудрей.
– Помнишь, – спросил он, – что тогда сказал Сократ?
– «Любить – не недуг; недуг – не любить».
– И нет большего наслаждения, чем любить и быть любимым.
– Если б ты попросил меня встать – думаю, я лишилась бы чувств… Это от любви, милый?
– Да, это от любви. Судьба одаряет меня щедро, даже слишком щедро. Порой я думаю – к добру ли?
– Я слыхала – твой щит позолочен, и на нем Эрот с молнией. Я слыхала – у всякого, кто увидит тебя в твоих золотых доспехах и алом плаще, загорается сердце. У мужчин и у женщин. Но меня ты сразил молнией очей, молниями губ, голоса…
Он подложил ей под голову подушечку. Целовал… Феодата тихо прошла по мягкому ковру, гася светильники.
Всходила багровая луна. Тимандра, увидев ее, затрепетала.
– О, если б ты уже вернулся! И – ко мне!
– А если я вообще не вернусь?
– Когда вступишь победителем в Сиракузы, сходи к роднику нимфы Аретусы, выбивающемуся из-под зарослей папируса и папоротника. Если ты не вернешься, выпрошу милость у Великой Матери – пускай превратит меня в родник, как была превращена Аретуса. Но ты вернешься.
Она встала, принесла треножник; в котелке, подвешенном к нему, светились раскаленные угольки. Тимандра вздула огонь, накормила его ароматическими смолами.
Тихими словами, которых не понимал Алкивиад, взывала девушка к Великой Матери Кибеле. Просила любви. Просила жизни для Алкивиада. Просила, чтоб вернулся он победителем. Подавив возглас ужаса, вдруг до крови закусила губу. Алкивиад почувствовал ее смятение. Встал:
– Что говорит огонь?
Тимандра заливала угли очищающей водой, стараясь унять дрожание рук и голоса:
– Ничего страшного, любимый. Безумие моей любви погибнет со мною. Спасибо, Великая Мать!
Маленькая рука проделала магические жесты над серебряным амулетом с выгравированными на нем знаками Зодиака. Тимандра повесила амулет на шею Алкивиаду. Он надел ей на палец перстень с камнем цвета моря.
Полная луна посветлела, засияла ярко. В ее белом свете Алкивиад разглядел, что Сократ лежит на каменной скамье перед своим домом.
– Спишь, Сократ?
– Нет, что тебе от меня надо?
Алкивиад свернул свой шелковый плащ, хотел подложить его Сократу под голову. Тот неприязненно оттолкнул его руку, неприязненно повторил:
– Что тебе от меня надо?
– Пришел проститься с тобой.
– Ступай не прощаясь!
– Сократ! Без твоего благословения? Без слова любви, связывающей нас…
– Больше не связывает.
– Без твоего объятия и поцелуя – мне предпринять…
– Несправедливое дело?! – прервал его Сократ. – Зачем же я учил тебя, что полководец должен биться только за правое дело?!
Алкивиад вскипел гневом:
– Я считаю это дело справедливым! Сегеста, угнетенная Селинунтом, который поддерживают Сиракузы, просила нашей помощи. Помощи, слышишь?
Сократ поднялся. Гнев заговорил и в нем:
– Знаю я, как ты сочувствуешь Сегесте! Лжец! Знаю, какую помощь имеешь в виду: Сиракуз тебе захотелось!
Алкивиад сухо возразил:
– А это тоже ложь – что народное собрание признало войну необходимой?
– Потому что ты заморочил собрание своими речами. Потому что привлек в экклесию молодых безумцев, жаждущих битв, и моряков, алчущих грабежей и добычи! Но таким ты нравишься не всем афинянам!
– И мне не все они нравятся. Неужели же из-за этого отказываться от такого блистательного похода? – В голосе Алкивиада зазвучала насмешка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58