И мученьям конец.
Все засмеялись тому, как одним махом они свалили с себя ответственность, передав ее в руки богини удачи Тихи.
Женщина перестала напевать, сказала:
– Вот как решается жизнь или смерть человека…
Сова – Афина, черный боб – белый боб… Как упадет монетка, так и будет…
8
Сократ стоит, прислонившись к стене. Вокруг него играют дети. Солнце клонится к закату. Щуря глаза против света, Сократ разглядел роскошные носилки, несомые рабами.
Подчиняясь приказу, рабы остановились. Из носилок вылез человек в дорогих одеждах; подрагивая в коленях, он приблизился к Сократу. Легкая язвительная усмешка сморщила его лицо. Каждое его движение говорит о том, что этот человек осознает свое превосходство над философом.
– Хайре, драгоценный Сократ!
Сократ заслонил глаза ладонью от солнца. Он не узнает человека. И медленно отвечает:
– Хайре. Но почему ты назвал меня драгоценным?
– Потому что я убежден – ни в одном городе на свете, кроме Афин, нет второго Сократа.
– Не пойму – речь твоя насмехается или льстит?
– Когда узнаешь, кто это говорит, поймешь: ни то, ни другое. Просто я хотел почтить тебя.
– Не знаю, кто ты. Прости, против солнца плохо видно.
Человек взмахнул рукой. Это движение взвихрило волну благовоний, которыми пропитаны его прическа, кожа, его одежда.
– Я презренный бедняк, бродяга. Когда-то уличные мальчишки кричали мне вслед: «Комар! Комар!» Многие, вместо того чтоб положить обол в мою протянутую руку, плевали мне на ладонь. И сам ты никогда не дарил меня приветливым взглядом; быть может, тебе противно было даже мое имя…
– Анофелес, – назвал теперь это имя Сократ.
– Да. Комар. Значит, узнал-таки. И согласишься – нельзя правильно судить о человеке в его юности, ибо лишь зрелые годы показывают, удачна или неудачна была его жизнь.
– А сам ты как о себе судишь? – спросил Сократ. – Ты был удачлив?
Анофелес приподнял полу шелкового плаща и усмехнулся:
– Нужно ли отвечать?
– Прошу тебя об этом, – возразил Сократ, чувствуя, что входит в свою стихию.
– Исполняю твою прихоть, хотя и не очень люблю об этом говорить.
– Неприятные воспоминания? – бросил Сократ.
– Да нет. Но – старые обиды, несправедливость… Помнишь, как в годы правления тиранов обо мне ходили слухи, будто я сикофант?
– А ты им не был? – с детской наивностью спросил Сократ.
Анофелес оставил без внимания оскорбление.
– Я беседовал с властителями, с власть имущими, – возразил он. – Но ведь это же делаешь и ты. Это ли – работа сикофанта?
– Смотря по тому, о ком ты с ними беседовал и как. Того, кто в беседе с деспотами клевещет на человека за его спиной, кто хоть единым словом очернит человека, изменив мнение деспотов об оклеветанном в худшую сторону, сам оставаясь в тени, – того и называют сикофантом или доносчиком.
– Спасибо за поучение, – иронически отозвался Анофелес. – Благодарение богам, завистников у меня много! Я и не надеялся никогда на такой успех.
– Чем же меришь ты размеры своего успеха? – живо подхватил Сократ.
– Именно тобой! Ты для меня – самая убедительная мера. Ты был беден; теперь ты еще беднее. Твой плащ сваливается с плеч, твои босые ноги разъела грязь. За всю жизнь ты никогда не наедался досыта – и это пока ты жил один. Теперь у тебя на шее жена, сын, да еще эта нищенка Мирто. Твой дом наполовину развалился, от твоего ваяния остались лишь обломки камней, что валяются по двору. Старость застала тебя в большей нужде, чем та, которую я терпел в юности. Теперь – прости мою искренность, Сократ! – ты представляешься мне бедняком, бродягой, который назойливо пристает к людям…
– Ты сказал очень метко, – живо ответил Сократ. – Я бедняк. Нет у меня серебра, нет ни золота, ни виллы, ни рабов. Я бродяга: брожу по городу с утра до вечера. И я назойлив. Пристаю ко всем, к кому могу, с тем лишь различием, что ни у кого ничего не беру для себя, но – отдаю.
Анофелес захохотал.
– Знаю! Отдаешь! Пустыми руками раздаешь слова, которые никого не накормят и растают как дым…
– Не перебивай меня, Анофелес. Я сказал: я пристаю к людям, вытаскиваю из них, как повитуха ребенка, все, что сокрыто в человеке. Беседую, помогаю людям понять, что они сами могут научиться любой добродетели.
Последнее слово прозвучало в устах Сократа так просто и правдиво, словно вместо «добродетель» он сказал «хлеб».
– Да, ты стремишься к благороднейшей, к лучшей цели, этого у тебя не отнимешь, – похвалил Сократа Анофелес. – И все же ты – лишь учитель бедноты. Ты презирал софистов, резко отвергал их учение. И вот – эти софисты, к которым ныне я причисляю и себя, оказались практичнее: все они приобрели немалое имущество, объединились с демагогами, некоторые из них достигли высоких должностей, и всем им живется отлично.
Почудилось вдруг Анофелесу – бывший ваятель Сократ сам превращается в изваяние, каменеют складки его гиматия, только руки остаются живыми, их движения похожи на движения рук повитух, они хотят что-то извлечь из Анофелеса…
И он искренне предложил:
– Но что же мы тут стоим? Садись ко мне в носилки, продолжим беседу в моей вилле! Пора подумать об ужине…
Сократ не шевельнулся, и Анофелес потянул его за гиматий:
– Пойдем же, дорогой! Мой стол достаточно богат, чтоб усладить твой вкус!
Сократ легонько высвободил руку, улыбнулся:
– Спасибо, Анофелес. Но сегодня я уже приглашен к ужину.
Анофелес мгновенно нашел другой путь:
– Я могу поддержать тебя миной-другой. Ты примешь от меня дар, но это будет твоим подарком мне!
Сократ засмеялся коротко и весело:
– Тебе, благородный Анофелес, ничего не нужно от Сократа!
9
Нередко нас всю жизнь сопровождает что-то от юных лет – какой-нибудь жест, слово, мотив, привычка. Мирто осталась верна обычаю, усвоенному с детства, еще в доме деда: к ужину надевать праздничное платье.
В длинном белом пеплосе, в мягких сандалиях она неслышно ходила вокруг стола, обнося гостей жареной рыбой и вином.
Ксантиппа наделяла ужинающих ячменными лепешками к рыбе. Свет скользил по ее черным волосам, углубляя морщинки на лице. Рядом с ней слева сидел Лампрокл, справа Анит-младший. Возле Сократа поместились Аполлодор и Платон, напротив – Критон с Симоном.
Вокруг стола бегала ручная овца, выпрашивая подачку.
Дворик Сократа полнился веселым смехом. Не смеялся лишь один гость, притворяясь, будто смеется, – Анит. Он знает нечто, чего никто здесь еще не знает. Сегодня он пришел к Сократу только затем, чтоб насладиться своей победой над человеком, сурово осудившим его нравы. Анит сидит как на иголках; одним ухом слушает рассказ Сократа о встрече с Анофелесом, когда-то попрошайкой, а ныне пригласившим его на ужин, другим ухом ловит звуки на улице: когда же раздастся топот копыт?
– Судя по тому, что ты говоришь, – обратилась Мирто к Сократу, – этот внезапно разбогатевший Анофелес доносил на очень многих.
– Доносчик и клеветник недостоин называться человеком, – заметил Сократ.
Анит с трудом владел собой.
Симон сказал:
– Эту мысль ты впервые высказал шесть Олимпиад тому назад.
– Откуда такая точность? – спросил Аполлодор.
Был удивлен и Сократ:
– А я и сам не помню, когда говорил так…
Симон перелез к себе через щель в ограде и вскоре вернулся с целой охапкой свитков папируса. Перебирая их, бормотал:
– Погодите, сейчас найду…
– Клянусь всеми псами, какой огромный труд! – вскричал Сократ, разглядывая свитки; стал читать заглавия: – «О добре», «О красоте», «О поэзии», «О богах», «О любви», «О философии», «О добром расположении духа», «О музыке», «О чести»…
– А, вот! – воскликнул Симон. – Здесь! Видишь? «Доносчик и клеветник недостоин зваться человеком…»
– С каких же пор ты все это записываешь? – спросил изумленный Аполлодор.
– Мне еще мальчиком было любопытно, что говорит Сократ. Когда сидишь на табурете и шьешь сандалии – есть время поразмыслить о том, что слышал. В ту пору Сократ учился и у старых софистов, но то, что он говорил, не говорил ни один из них. Ну, захватило это меня, я и начал записывать. Впрочем, Критон, Симмий и Кебет тоже записывают, что слышат от него.
– Я тоже, – вставил Платон. – Пишу каждый вечер. И Ксенофонт многое записал. Да и другие.
Аполлодор спросил:
– Почему ты, дорогой учитель, подходишь к человеку иначе, не так, как прочие?
Сократ улыбнулся юноше:
– Я простой человек. Обыкновенный и незамысловатый. Мне приятнее складывать человека, чем разнимать его на части. Правда, сначала-то я его на части разбираю, но потом собираю обратно. Скульпторы берут лучшее от десятка мужчин или десятка женщин и отдают это одной статуе. Так и я мечтал поступать с живым человеком, с его образом мыслей, с его чувствами. Все меня сверлила одна мысль: мать моя принимала беспомощных червячков – отец высекал в камне взрослых, совершенных людей; и никто на свете на думал о том, что же происходит между этими двумя состояниями, какое внутреннее развитие проделывает такой червячок, пока не станет взрослым. Кто же вложит в человека знания, кто научит его мыслить, научит добродетели и поведет к благу? Ну вот, я и попробовал заняться этим…
Каждое слово Сократа било Анита по нервам, ему казалось – все направлены против него. Тут старый философ посмотрел ему прямо в глаза. Анит покраснел, потупился.
– Есть учители мудрости, – продолжал Сократ, – которые поставили себе задачей разлагать, разрушать, расшатывать. Мое величайшее желание – складывать и наполнять. Скульптор – строит. И если я в свое время с тяжелым сердцем оставил ваяние, то принципу его – строить – я всегда оставался верен. Над этим я тружусь уже довольно долго – и не жалею.
Сократ встал, отлил несколько капель вина из своей чаши.
– Совершаю возлияние трем милым мне образам, которые преданно шли со мною рядом. Первому – Аполлону, дарителю света, второму – Дионису, дарителю восторгов души, и третьей – Артемиде-охотнице.
Анит расслышал на улице топот копыт. Побледнел. Встал и тоже, как все, совершил возлияние богам. Рука его так дрожала, что он расплескал вино. Перед спокойными словами Сократа, перед его твердостью, перед огромным смыслом его жизни и его мыслей Анит почувствовал себя негодяем. Все хорошее, что еще оставалось в нем, восстало против того, что должно было вскоре свершиться. Ему вдруг гнусной показалась его собственная измена, отвратительным – поступок отца и Мелета. Но было поздно.
Он не вынес напряжения, сдавившего ему виски. Вскочил и без единого слова выбежал со двора.
– Куда это он? Что с ним такое? – встревожились гости Сократа, но тот мягко улыбнулся, отвечая:
– Не обращайте внимания, милые. Порой даже в дурном человеке вспыхивает на минутку искорка совести – или стыда…
– Дурной человек? Что ты говоришь, учитель? – недоуменно спросил Аполлодор. – Какое зло причинил тебе Анит?
– Успокойся, мой маленький. Ничего злого со мной не может стать.
Критон сказал:
– Но он был странен в последние дни. Не нравился он мне.
– Критон прав, – подхватил Платон. – И мне он не нравился.
Сократ беспечно отмахнулся. И в эту минуту во двор вошел скиф. Поздоровался и сказал:
– Архонт басилевс посылает Сократу это письмо. Мне велено выслушать твой ответ.
Мирто охватила дрожь. Ксантиппа не могла отвести испуганных глаз от посланца, друзья в тревоге смотрели на Сократа. Тот развернул свиток и прочитал вслух:
– «Архонт басилевс этим письмом вызывает Сократа, сына Софрониска из дема Алопека, на пятый от нынешнего день, к третьему пению петуха, предстать перед народным судом по обвинению в непризнании богов, признаваемых государством, во введении других, новых божеств, далее, в развращении молодежи».
В гробовой тишине, полной ужаса, прозвенел крик Аполлодора:
– Мой Сократ!
Сократ, нажав ему на плечи, усадил на скамью и обратился к посланцу:
– Передай архонту басилевсу – я явлюсь в назначенное время. Хайре.
Удрученная тишина.
– Не падайте духом, друзья. Афины услышат моих обвинителей, но они услышат и меня.
Критон взял старого друга за руку.
– Но подумай, Сократ, в таких случаях афинский закон…
Тот быстро перебил его, глянул укоризненно:
– Я знаю, что ты хочешь сказать.
Напряженное молчание. Светятся белые стены дома, излучая впитанное за день солнечное сияние. Роса пала на кусты олеандра, в воздухе разлит дурманящий аромат.
Но никто не воспринимает прелесть вечера. Симон за всех выразил тревогу:
– Что же станет с тобой?!
– Дело не во мне самом, друзья. Дело в моих мыслях: что станет с ними? На свете всегда будет происходить борьба между хитростью и мудростью. Побеждать будет то одна, то другая. Но как бы долго ни длилось колебание весов – в конце концов чаша хитрости окажется более легкой… – Сократ погладил Аполлодора по волнистым волосам. – Мудрость – не неподвижная глыба мрамора. Мудрость – живое пламя, которое надо постоянно поддерживать и питать. И это – ваша работа, друзья.
Аполлодор благоговейно слушал, прикованный взором к учителю.
– И ты возьмешься за эту работу, – сказал ему Сократ. – Правда, мой маленький?
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
1
Много рассветов простоял за свою жизнь Сократ под открытым небом, ожидая восхода солнца. Он любил эту тишину, когда дух человека, не отвлекаемый ничем, бродит по тропинкам, едва ли столь же легко проходимым при свете дня. Но нынешнюю ночь он простоял всю напролет.
Он поднялся на мраморный куб, чтобы лучше видеть Гиметт, из-за которого встанет его милый крестный – солнце.
Сегодня не было тишины. Из домишек Алопеки, теснившихся друг к другу, задолго до рассвета доносились обрывки взволнованных разговоров: с той стороны, с этой – отовсюду!
Бог сна Гипнос не властвовал этой ночью над афинскими крышами. За многими стенами звучали возбужденные речи: ведь утром предстанет перед судом человечнейший из афинских граждан – Сократ.
А он недвижно стоит на мраморном кубе. Слышит этот непокой, слышит испуганные голоса, слышит – сегодня его город не может уснуть. Улыбается: вот оно, благо! В столь злой час я не одинок.
С ароматами олеандров и кипарисов смешивается запах дыма. Кое-где уже встают, кипятят к завтраку молоко, пекут лепешки – суд продлится до вечера. Спешат – не опоздать бы, видеть, слышать, быть с ним…
Бодрствуют и Ксантиппа, и Мирто. Последняя босиком скользнула во дворик, увидела на фоне неба неподвижный силуэт Сократа. Вышла из дому и Ксантиппа. Обе женщины в страхе прижимаются друг к другу. Видят: вокруг силуэта Сократа бледнеет небо.
Мирто прошептала:
– Пусть бы солнце не всходило сегодня!
Мелет велел Абиссе разбудить себя на рассвете. Обычно, когда она приходила его будить, распускала волосы, как он любил. Сегодня Абисса свернула волосы в тугой узел и перевязала цветной лентой. Она знает, куда собирается господин, и потому не ложится к нему, как всегда, чтоб приятным было для него вступление в день.
Абисса нежно поцеловала Мелета:
– Светает, дорогой. Впереди у тебя великий день.
Он ответил на нежность жестокостью: так ущипнул за грудь, что женщина заплакала от боли.
– Да, Абисса, – сказал он, поднимаясь с постели. – Великий день. Мой и Сократа. Сократа и мой.
Абисса посмотрела ему в лицо. Как оно постарело за ночь. Или это глаза постарели? Почему? Ведь судить-то будут не его…
– Ванна готова?
– Конечно, господин, – сказала рабыня, провожая его в ванную. – Какую одежду приготовить тебе?
Мелет мысленно перебрал дары, полученные вчера в виде аванса от Анита. Крикнул, уже сидя в ванне:
– Терракотовый хитон, золотой браслет и… Какой бы взять плащ?
– Алый? – предположила Абисса.
– Нет! Скажут, – подражаю Алкивиаду.
– Может, новую зеленую хламиду, расшитую золотом?
– Вот то, что нужно! Буду во всем новом.
Он оделся после купания и сел завтракать. Абисса рассказала ему о волнении в городе. Но всеми помыслами своими Мелет был уже в ареопаге.
Доев, он повторил перед зеркалом свою обвинительную речь против Сократа, тщательно следя за точностью ораторских жестов и мимики.
Вдруг злобно рассмеялся: погоди, старый! Превращенный в свинью волшебницей Киркой, уж я нынче хорошенько тебе похрюкаю!
Орлы, гнездившиеся на гребнях Гиметта, поднялись в воздух и полетели на север. Они всегда просыпались немного раньше, чем Феб выводил из конюшни своих золотых коней.
На плоской крыше своего домика стоял пекарь Мерин, протирая глаза. Увидел – плывут в небе орлы в сторону Пентеликона.
– Светает, – сказал он, ни к кому не обращаясь, ибо эллины так любят говорить, что разговаривают даже сами с собой, если не находится собеседник.
Но из соседнего дворика на его слова отозвались:
– Н-да, пожалуй, скоро пора! – Это говорил сосед Мерина, Люстрат. – Приготовь что-нибудь поесть, для меня тоже.
– Я возьму с собой лепешки. Они уже испеклись. В лавке сегодня останутся жена с сыном. А ты захвати вина. Денек будет адски жаркий…
– Не рад я, что вытянул жребий, – угрюмо заявил Люстрат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Все засмеялись тому, как одним махом они свалили с себя ответственность, передав ее в руки богини удачи Тихи.
Женщина перестала напевать, сказала:
– Вот как решается жизнь или смерть человека…
Сова – Афина, черный боб – белый боб… Как упадет монетка, так и будет…
8
Сократ стоит, прислонившись к стене. Вокруг него играют дети. Солнце клонится к закату. Щуря глаза против света, Сократ разглядел роскошные носилки, несомые рабами.
Подчиняясь приказу, рабы остановились. Из носилок вылез человек в дорогих одеждах; подрагивая в коленях, он приблизился к Сократу. Легкая язвительная усмешка сморщила его лицо. Каждое его движение говорит о том, что этот человек осознает свое превосходство над философом.
– Хайре, драгоценный Сократ!
Сократ заслонил глаза ладонью от солнца. Он не узнает человека. И медленно отвечает:
– Хайре. Но почему ты назвал меня драгоценным?
– Потому что я убежден – ни в одном городе на свете, кроме Афин, нет второго Сократа.
– Не пойму – речь твоя насмехается или льстит?
– Когда узнаешь, кто это говорит, поймешь: ни то, ни другое. Просто я хотел почтить тебя.
– Не знаю, кто ты. Прости, против солнца плохо видно.
Человек взмахнул рукой. Это движение взвихрило волну благовоний, которыми пропитаны его прическа, кожа, его одежда.
– Я презренный бедняк, бродяга. Когда-то уличные мальчишки кричали мне вслед: «Комар! Комар!» Многие, вместо того чтоб положить обол в мою протянутую руку, плевали мне на ладонь. И сам ты никогда не дарил меня приветливым взглядом; быть может, тебе противно было даже мое имя…
– Анофелес, – назвал теперь это имя Сократ.
– Да. Комар. Значит, узнал-таки. И согласишься – нельзя правильно судить о человеке в его юности, ибо лишь зрелые годы показывают, удачна или неудачна была его жизнь.
– А сам ты как о себе судишь? – спросил Сократ. – Ты был удачлив?
Анофелес приподнял полу шелкового плаща и усмехнулся:
– Нужно ли отвечать?
– Прошу тебя об этом, – возразил Сократ, чувствуя, что входит в свою стихию.
– Исполняю твою прихоть, хотя и не очень люблю об этом говорить.
– Неприятные воспоминания? – бросил Сократ.
– Да нет. Но – старые обиды, несправедливость… Помнишь, как в годы правления тиранов обо мне ходили слухи, будто я сикофант?
– А ты им не был? – с детской наивностью спросил Сократ.
Анофелес оставил без внимания оскорбление.
– Я беседовал с властителями, с власть имущими, – возразил он. – Но ведь это же делаешь и ты. Это ли – работа сикофанта?
– Смотря по тому, о ком ты с ними беседовал и как. Того, кто в беседе с деспотами клевещет на человека за его спиной, кто хоть единым словом очернит человека, изменив мнение деспотов об оклеветанном в худшую сторону, сам оставаясь в тени, – того и называют сикофантом или доносчиком.
– Спасибо за поучение, – иронически отозвался Анофелес. – Благодарение богам, завистников у меня много! Я и не надеялся никогда на такой успех.
– Чем же меришь ты размеры своего успеха? – живо подхватил Сократ.
– Именно тобой! Ты для меня – самая убедительная мера. Ты был беден; теперь ты еще беднее. Твой плащ сваливается с плеч, твои босые ноги разъела грязь. За всю жизнь ты никогда не наедался досыта – и это пока ты жил один. Теперь у тебя на шее жена, сын, да еще эта нищенка Мирто. Твой дом наполовину развалился, от твоего ваяния остались лишь обломки камней, что валяются по двору. Старость застала тебя в большей нужде, чем та, которую я терпел в юности. Теперь – прости мою искренность, Сократ! – ты представляешься мне бедняком, бродягой, который назойливо пристает к людям…
– Ты сказал очень метко, – живо ответил Сократ. – Я бедняк. Нет у меня серебра, нет ни золота, ни виллы, ни рабов. Я бродяга: брожу по городу с утра до вечера. И я назойлив. Пристаю ко всем, к кому могу, с тем лишь различием, что ни у кого ничего не беру для себя, но – отдаю.
Анофелес захохотал.
– Знаю! Отдаешь! Пустыми руками раздаешь слова, которые никого не накормят и растают как дым…
– Не перебивай меня, Анофелес. Я сказал: я пристаю к людям, вытаскиваю из них, как повитуха ребенка, все, что сокрыто в человеке. Беседую, помогаю людям понять, что они сами могут научиться любой добродетели.
Последнее слово прозвучало в устах Сократа так просто и правдиво, словно вместо «добродетель» он сказал «хлеб».
– Да, ты стремишься к благороднейшей, к лучшей цели, этого у тебя не отнимешь, – похвалил Сократа Анофелес. – И все же ты – лишь учитель бедноты. Ты презирал софистов, резко отвергал их учение. И вот – эти софисты, к которым ныне я причисляю и себя, оказались практичнее: все они приобрели немалое имущество, объединились с демагогами, некоторые из них достигли высоких должностей, и всем им живется отлично.
Почудилось вдруг Анофелесу – бывший ваятель Сократ сам превращается в изваяние, каменеют складки его гиматия, только руки остаются живыми, их движения похожи на движения рук повитух, они хотят что-то извлечь из Анофелеса…
И он искренне предложил:
– Но что же мы тут стоим? Садись ко мне в носилки, продолжим беседу в моей вилле! Пора подумать об ужине…
Сократ не шевельнулся, и Анофелес потянул его за гиматий:
– Пойдем же, дорогой! Мой стол достаточно богат, чтоб усладить твой вкус!
Сократ легонько высвободил руку, улыбнулся:
– Спасибо, Анофелес. Но сегодня я уже приглашен к ужину.
Анофелес мгновенно нашел другой путь:
– Я могу поддержать тебя миной-другой. Ты примешь от меня дар, но это будет твоим подарком мне!
Сократ засмеялся коротко и весело:
– Тебе, благородный Анофелес, ничего не нужно от Сократа!
9
Нередко нас всю жизнь сопровождает что-то от юных лет – какой-нибудь жест, слово, мотив, привычка. Мирто осталась верна обычаю, усвоенному с детства, еще в доме деда: к ужину надевать праздничное платье.
В длинном белом пеплосе, в мягких сандалиях она неслышно ходила вокруг стола, обнося гостей жареной рыбой и вином.
Ксантиппа наделяла ужинающих ячменными лепешками к рыбе. Свет скользил по ее черным волосам, углубляя морщинки на лице. Рядом с ней слева сидел Лампрокл, справа Анит-младший. Возле Сократа поместились Аполлодор и Платон, напротив – Критон с Симоном.
Вокруг стола бегала ручная овца, выпрашивая подачку.
Дворик Сократа полнился веселым смехом. Не смеялся лишь один гость, притворяясь, будто смеется, – Анит. Он знает нечто, чего никто здесь еще не знает. Сегодня он пришел к Сократу только затем, чтоб насладиться своей победой над человеком, сурово осудившим его нравы. Анит сидит как на иголках; одним ухом слушает рассказ Сократа о встрече с Анофелесом, когда-то попрошайкой, а ныне пригласившим его на ужин, другим ухом ловит звуки на улице: когда же раздастся топот копыт?
– Судя по тому, что ты говоришь, – обратилась Мирто к Сократу, – этот внезапно разбогатевший Анофелес доносил на очень многих.
– Доносчик и клеветник недостоин называться человеком, – заметил Сократ.
Анит с трудом владел собой.
Симон сказал:
– Эту мысль ты впервые высказал шесть Олимпиад тому назад.
– Откуда такая точность? – спросил Аполлодор.
Был удивлен и Сократ:
– А я и сам не помню, когда говорил так…
Симон перелез к себе через щель в ограде и вскоре вернулся с целой охапкой свитков папируса. Перебирая их, бормотал:
– Погодите, сейчас найду…
– Клянусь всеми псами, какой огромный труд! – вскричал Сократ, разглядывая свитки; стал читать заглавия: – «О добре», «О красоте», «О поэзии», «О богах», «О любви», «О философии», «О добром расположении духа», «О музыке», «О чести»…
– А, вот! – воскликнул Симон. – Здесь! Видишь? «Доносчик и клеветник недостоин зваться человеком…»
– С каких же пор ты все это записываешь? – спросил изумленный Аполлодор.
– Мне еще мальчиком было любопытно, что говорит Сократ. Когда сидишь на табурете и шьешь сандалии – есть время поразмыслить о том, что слышал. В ту пору Сократ учился и у старых софистов, но то, что он говорил, не говорил ни один из них. Ну, захватило это меня, я и начал записывать. Впрочем, Критон, Симмий и Кебет тоже записывают, что слышат от него.
– Я тоже, – вставил Платон. – Пишу каждый вечер. И Ксенофонт многое записал. Да и другие.
Аполлодор спросил:
– Почему ты, дорогой учитель, подходишь к человеку иначе, не так, как прочие?
Сократ улыбнулся юноше:
– Я простой человек. Обыкновенный и незамысловатый. Мне приятнее складывать человека, чем разнимать его на части. Правда, сначала-то я его на части разбираю, но потом собираю обратно. Скульпторы берут лучшее от десятка мужчин или десятка женщин и отдают это одной статуе. Так и я мечтал поступать с живым человеком, с его образом мыслей, с его чувствами. Все меня сверлила одна мысль: мать моя принимала беспомощных червячков – отец высекал в камне взрослых, совершенных людей; и никто на свете на думал о том, что же происходит между этими двумя состояниями, какое внутреннее развитие проделывает такой червячок, пока не станет взрослым. Кто же вложит в человека знания, кто научит его мыслить, научит добродетели и поведет к благу? Ну вот, я и попробовал заняться этим…
Каждое слово Сократа било Анита по нервам, ему казалось – все направлены против него. Тут старый философ посмотрел ему прямо в глаза. Анит покраснел, потупился.
– Есть учители мудрости, – продолжал Сократ, – которые поставили себе задачей разлагать, разрушать, расшатывать. Мое величайшее желание – складывать и наполнять. Скульптор – строит. И если я в свое время с тяжелым сердцем оставил ваяние, то принципу его – строить – я всегда оставался верен. Над этим я тружусь уже довольно долго – и не жалею.
Сократ встал, отлил несколько капель вина из своей чаши.
– Совершаю возлияние трем милым мне образам, которые преданно шли со мною рядом. Первому – Аполлону, дарителю света, второму – Дионису, дарителю восторгов души, и третьей – Артемиде-охотнице.
Анит расслышал на улице топот копыт. Побледнел. Встал и тоже, как все, совершил возлияние богам. Рука его так дрожала, что он расплескал вино. Перед спокойными словами Сократа, перед его твердостью, перед огромным смыслом его жизни и его мыслей Анит почувствовал себя негодяем. Все хорошее, что еще оставалось в нем, восстало против того, что должно было вскоре свершиться. Ему вдруг гнусной показалась его собственная измена, отвратительным – поступок отца и Мелета. Но было поздно.
Он не вынес напряжения, сдавившего ему виски. Вскочил и без единого слова выбежал со двора.
– Куда это он? Что с ним такое? – встревожились гости Сократа, но тот мягко улыбнулся, отвечая:
– Не обращайте внимания, милые. Порой даже в дурном человеке вспыхивает на минутку искорка совести – или стыда…
– Дурной человек? Что ты говоришь, учитель? – недоуменно спросил Аполлодор. – Какое зло причинил тебе Анит?
– Успокойся, мой маленький. Ничего злого со мной не может стать.
Критон сказал:
– Но он был странен в последние дни. Не нравился он мне.
– Критон прав, – подхватил Платон. – И мне он не нравился.
Сократ беспечно отмахнулся. И в эту минуту во двор вошел скиф. Поздоровался и сказал:
– Архонт басилевс посылает Сократу это письмо. Мне велено выслушать твой ответ.
Мирто охватила дрожь. Ксантиппа не могла отвести испуганных глаз от посланца, друзья в тревоге смотрели на Сократа. Тот развернул свиток и прочитал вслух:
– «Архонт басилевс этим письмом вызывает Сократа, сына Софрониска из дема Алопека, на пятый от нынешнего день, к третьему пению петуха, предстать перед народным судом по обвинению в непризнании богов, признаваемых государством, во введении других, новых божеств, далее, в развращении молодежи».
В гробовой тишине, полной ужаса, прозвенел крик Аполлодора:
– Мой Сократ!
Сократ, нажав ему на плечи, усадил на скамью и обратился к посланцу:
– Передай архонту басилевсу – я явлюсь в назначенное время. Хайре.
Удрученная тишина.
– Не падайте духом, друзья. Афины услышат моих обвинителей, но они услышат и меня.
Критон взял старого друга за руку.
– Но подумай, Сократ, в таких случаях афинский закон…
Тот быстро перебил его, глянул укоризненно:
– Я знаю, что ты хочешь сказать.
Напряженное молчание. Светятся белые стены дома, излучая впитанное за день солнечное сияние. Роса пала на кусты олеандра, в воздухе разлит дурманящий аромат.
Но никто не воспринимает прелесть вечера. Симон за всех выразил тревогу:
– Что же станет с тобой?!
– Дело не во мне самом, друзья. Дело в моих мыслях: что станет с ними? На свете всегда будет происходить борьба между хитростью и мудростью. Побеждать будет то одна, то другая. Но как бы долго ни длилось колебание весов – в конце концов чаша хитрости окажется более легкой… – Сократ погладил Аполлодора по волнистым волосам. – Мудрость – не неподвижная глыба мрамора. Мудрость – живое пламя, которое надо постоянно поддерживать и питать. И это – ваша работа, друзья.
Аполлодор благоговейно слушал, прикованный взором к учителю.
– И ты возьмешься за эту работу, – сказал ему Сократ. – Правда, мой маленький?
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
1
Много рассветов простоял за свою жизнь Сократ под открытым небом, ожидая восхода солнца. Он любил эту тишину, когда дух человека, не отвлекаемый ничем, бродит по тропинкам, едва ли столь же легко проходимым при свете дня. Но нынешнюю ночь он простоял всю напролет.
Он поднялся на мраморный куб, чтобы лучше видеть Гиметт, из-за которого встанет его милый крестный – солнце.
Сегодня не было тишины. Из домишек Алопеки, теснившихся друг к другу, задолго до рассвета доносились обрывки взволнованных разговоров: с той стороны, с этой – отовсюду!
Бог сна Гипнос не властвовал этой ночью над афинскими крышами. За многими стенами звучали возбужденные речи: ведь утром предстанет перед судом человечнейший из афинских граждан – Сократ.
А он недвижно стоит на мраморном кубе. Слышит этот непокой, слышит испуганные голоса, слышит – сегодня его город не может уснуть. Улыбается: вот оно, благо! В столь злой час я не одинок.
С ароматами олеандров и кипарисов смешивается запах дыма. Кое-где уже встают, кипятят к завтраку молоко, пекут лепешки – суд продлится до вечера. Спешат – не опоздать бы, видеть, слышать, быть с ним…
Бодрствуют и Ксантиппа, и Мирто. Последняя босиком скользнула во дворик, увидела на фоне неба неподвижный силуэт Сократа. Вышла из дому и Ксантиппа. Обе женщины в страхе прижимаются друг к другу. Видят: вокруг силуэта Сократа бледнеет небо.
Мирто прошептала:
– Пусть бы солнце не всходило сегодня!
Мелет велел Абиссе разбудить себя на рассвете. Обычно, когда она приходила его будить, распускала волосы, как он любил. Сегодня Абисса свернула волосы в тугой узел и перевязала цветной лентой. Она знает, куда собирается господин, и потому не ложится к нему, как всегда, чтоб приятным было для него вступление в день.
Абисса нежно поцеловала Мелета:
– Светает, дорогой. Впереди у тебя великий день.
Он ответил на нежность жестокостью: так ущипнул за грудь, что женщина заплакала от боли.
– Да, Абисса, – сказал он, поднимаясь с постели. – Великий день. Мой и Сократа. Сократа и мой.
Абисса посмотрела ему в лицо. Как оно постарело за ночь. Или это глаза постарели? Почему? Ведь судить-то будут не его…
– Ванна готова?
– Конечно, господин, – сказала рабыня, провожая его в ванную. – Какую одежду приготовить тебе?
Мелет мысленно перебрал дары, полученные вчера в виде аванса от Анита. Крикнул, уже сидя в ванне:
– Терракотовый хитон, золотой браслет и… Какой бы взять плащ?
– Алый? – предположила Абисса.
– Нет! Скажут, – подражаю Алкивиаду.
– Может, новую зеленую хламиду, расшитую золотом?
– Вот то, что нужно! Буду во всем новом.
Он оделся после купания и сел завтракать. Абисса рассказала ему о волнении в городе. Но всеми помыслами своими Мелет был уже в ареопаге.
Доев, он повторил перед зеркалом свою обвинительную речь против Сократа, тщательно следя за точностью ораторских жестов и мимики.
Вдруг злобно рассмеялся: погоди, старый! Превращенный в свинью волшебницей Киркой, уж я нынче хорошенько тебе похрюкаю!
Орлы, гнездившиеся на гребнях Гиметта, поднялись в воздух и полетели на север. Они всегда просыпались немного раньше, чем Феб выводил из конюшни своих золотых коней.
На плоской крыше своего домика стоял пекарь Мерин, протирая глаза. Увидел – плывут в небе орлы в сторону Пентеликона.
– Светает, – сказал он, ни к кому не обращаясь, ибо эллины так любят говорить, что разговаривают даже сами с собой, если не находится собеседник.
Но из соседнего дворика на его слова отозвались:
– Н-да, пожалуй, скоро пора! – Это говорил сосед Мерина, Люстрат. – Приготовь что-нибудь поесть, для меня тоже.
– Я возьму с собой лепешки. Они уже испеклись. В лавке сегодня останутся жена с сыном. А ты захвати вина. Денек будет адски жаркий…
– Не рад я, что вытянул жребий, – угрюмо заявил Люстрат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58