– Ну, этого добра я покупать бы не стал, разрази меня гром! Его и руками не пощупаешь…
– А оно между тем порой стоит больше, чем то, что можно пощупать руками, – так-то, гражданин Афин! – возразил Сократ.
– Брось насмешки, старик! Ну да, я гражданин Афин, а дальше что? Чего нам только не наобещали! Все на ветер – правда, слушать приятно. Все же хоть немножко чувствуешь – кто-то что-то делает, чтоб в Афинах лучше стало…
– А ты знаешь, что для этого нужно? – живо перебил его Сократ.
– Откуда мне знать? Это их дело – придумывать, не наше. Мы землю понимаем, а не денежные счеты.
– Ах, клянусь Гестией! Домашний очаг, стадо овец, и земля так сладко пахнет! Какие были времена, когда вокруг тебя золотился ячмень…
– А чуть подальше наливались синие гроздья винограда, зеленели оливы… Да что – и вспоминать-то больно! Огонь, пламя – один пепел остался… Проклятые спартанцы!
– И вам уже нельзя вернуться? – спросил Сократ.
– На чужое-то? Ведь все это давно не наше. Пришлось продать за гроши, чтоб с голоду не помереть. Толстосумов, что могли скупить все, нашлось ой-ой сколько! Как подумаю, что теперь мой ячмень золотится для такого обиралы…
Поднялся еще один из кучки бедняков.
– Ну, мне пора к хозяину, – проговорил он, потупившись; слова с трудом сходили у него с языка.
– Как это – к хозяину? – заинтересовался Сократ, на что другой бедняк ответил:
– Чего ты удивился? Служить хозяину идет. Так, поденщина.
– Афинянин – афинянину? – ужаснулся Сократ.
– А что мне делать? Ничего другого не остается.
– Утратить достоинство гражданина? Бедняк – злобно:
– Утратить голод! Вот перетаскаю на своем горбу весь груз с его парусника – утратит голод и моя семья!
Из перистиля Анитова дома донеслись аккорды кифары, пение. В столовом покое, выходящем в перистиль, – пир горой; запахи яств перетекают даже поверх стены.
По этим аппетитным запахам бедняки, зная обычаи, стали гадать, что делается в доме, а главное – что там едят.
– Теперь – вальдшнепы, фаршированные желтками, – сказал Сократ.
– А ты ведь прав, старый. Пожалуй, вальдшнепы и есть. Что мы, бывшие земледельцы, узнали запах, это понятно. А ты-то откуда знаешь?
– Случается и мне бывать на пирах.
– Ага. Стоишь, поди, в дверях да декламируешь Гомера?
– Вроде того, – усмехнулся Сократ.
– Клянусь козлом Пана, у меня слюнки текут!
– Вот житуха-то, а?!
– У кого?
– У кого, у кого… У Анита! У вождя народа. Нашего вождя.
– Ха-ха! Наш! Это он прикидывается нашим. Только это курам на смех, прямо как в комедиях Кратина.
– От него кожами разит, будто от целой дубильни! А вот как до его собственной кожи добраться?
– Да, трудновато. Пожалуешься на него, а судьей-то будет над собою он сам. Так что лучше держать язык за зубами.
Сократ сказал:
– Я знаю силу, очень большую силу, которая даже такого человека может довести до падения, изгнания или смерти.
– Что же это за сила, мудрец? Я ее тоже знаю?
– Знаешь. Разве не чувствуешь ее в тех запахах, что долетают через стену? Эта сила – неумеренность. Она порабощает человека пуще всякого рабства.
– Да брось ты!
– Постой: сейчас там разносят жареную камбалу, – сказал Сократ.
– Да ну тебя! Зажми свой нос, нюхало! Мне сейчас интересней потолковать про неумеренность. Как это она может ввергнуть в рабство?
– В рабство страстей, милый мой. И владеют эти страсти человеком до тех пор, пока не доведут до беды… – Тут Сократ понюхал воздух и причмокнул. – Клянусь псом! Теперь рабы носят на стол фаршированных поросят, отлично подрумяненных, с розовой корочкой…
– О молнии Зевса! – не выдержал Бирон. – Ты так в этом разбираешься, словно сам едал, а могу поспорить на пару быков, что таких поросят ты отроду не отведывал…
Сократ с улыбкой возразил:
– Поймать бы тебя на слове – если б сохранил ты еще свое имение, – проиграл бы сейчас пару быков!
– Не напоминай ты мне все время об имении, и нечего зубы скалить, а то не сдержусь да брошусь на того прожорливого пустобреха…
Ксирон тихонько поддал жару:
– Сын моего бывшего раба теперь – раб у Анита, и он говорил мне: денег-то сколько у хозяина спрятано, а все новые да новые так рекой и текут к нему… Сто человек жили бы по-царски на эти денежки до самой могилы…
Наевшись и напившись, гости ушли – у Анита не было в обычае предаваться после пира философским беседам. Остался только молодой поэт Мелет, приятель Анита-сына. Сейчас Мелет принял живописную позу и хмельным голосом начал читать приятелю свои новые стихи. Анит-сын, захмелевший градусом больше, чем поэт, сам его стихов не понимает; но Сократ публично их высмеивал, и этого младшему Аниту достаточно. Слушает он Мелета, как слушают жужжание мухи. Что за приземленный дух, думает о нем Мелет, не стоит ему даже и стихи-то читать. Да ладно уж, не даром ведь…
– Ты заметил, дорогой Анит, как я меняю метр? Три спондея перемежаю дактилем. Это – новшество, ни один поэт до меня…
– И после тебя тоже, – еле ворочая языком, перебил его Анит. – Ты начинаешь новую эру… или это называется модой, что ли?
Сын кожевенника сидел в мраморном кресле, покрытом прекрасно окрашенным лисьим мехом; сейчас он ленивым движением вернул рабыне поданный ею флакончик:
– Не хочу. Аромат слишком слабый, прямо, я бы сказал, целомудренный. – Он ткнул рабыню в живот. – Чего хихикаешь? Что я про целомудрие заговорил? Это ведь не для тебя, так? Давай другой, да живо! – Рабыня подала еще один флакон. – Этот слишком резок. Не хочу. Другой!
Мелет повернулся к нему:
– Как ты разборчив, милый Анит… впрочем, нет! В наше время разборчивость – признак возвышенных натур…
– Эх ты, блеющий козел, я ведь для тебя выбираю!
Мелет подошел неверным шагом, сверля Анита своими водянистыми глазами. Это я-то – блеющий козел?.. Однако обиды не показал.
– Принеси-ка, Гликерия, аравийское благовоние. Это будет для тебя в самый раз, Мелет, в нем девять ароматов… Найдешь его, верно, в спальне матери, Гликерия. Живо!
Рабыня второпях схватила первый попавшийся флакон в спальне госпожи, но это оказалось розовое масло. Анит же не выносит запаха роз… Понюхав, он так швырнул флакон, что тот вдребезги разлетелся о мрамор пола.
– Дура, коза, это розы!
Гликерия бросилась на пол. Не думая о том, что может порезаться об осколки, пальцами, ладонями стала собирать драгоценное масло, натирать им лицо, все тело…
Мелет вытаращил глаза:
– Капля розового масла стоит бог весть сколько серебра, а флакон был полон… Тысячи…
– Пустяки. – Анит важно махнул рукой. – Запах роз мне противен, как вонь отцовой дубильни. Весь дом провонял… Да и во всех нас впитался этот смрад, так и разит от нас…
Мелет с льстивой улыбкой сделал отрицательный жест, подумав при этом, что в доме действительно смердит невыделанными кожами, зато серебро Анита не пахнет.
– О какой запах! Клянусь молнией Зевса, так пахло когда-то в моем саду, где розы…
Люди за стеной принюхиваются. Хоть что-то! Нечего в рот положить, так хоть ароматом насытиться…
Э, гляньте-ка! Рабы открывают калитку, выходит Анит-старший, одетый умышленно скромно, чуть ли не бедно. Но движения его и осанка вполне подобают одному из высших правителей Афин. Увидев кучку бедняков под стеной, он поспешно запирает калитку и, проходя мимо, громко здоровается:
– Привет вам, мужи афинские!
Восторг, рукоплескания, крики:
– Да здравствует Анит! Да живет вождь народа! Слава демагогам!
Анит скрылся из глаз, и тогда вскипел Бирон:
– За глаза ругаете, а как покажется, рукоплещете ему – эх вы, герои! Гнилушки вы!
– Да ты и сам хлопал! Я видел! – возмутился Ксирон.
– А как же! Если б я не хлопал, он бы меня приметил, и тогда вовсе пропадать! Но, к вашему сведению, я вовсе не хлопал. Я только притворялся.
Встречаемый приветствиями, не спеша шагает Анит. Бедняки поднимаются с земли, тянутся за ним к общественной кухне. Сократ идет с ними.
– Молодцы демократы, – говорит Ксирон, как бы оправдывая свое рвение. – Хоть похлебку дают! Аристократам бы плевать на нас.
– Ладно, Ксирон, смотри, не споткнись о свою похвалу. У вождей народа всего по горло и даже выше горла! Неумеренность! Это ведь то самое, о чем толковал этот бедняга. – Он показывает на Сократа. – Да уж на это они мастера: сами обжираются без меры, а нам – без меры – как бы поменьше…
Ярко пылают пиниевые поленья, повара помешивают в котлах.
Демагоги Мухар и Сусий, ритор Ликон пробуют похлебку, причмокивают – отличная, мол! Все ждут Анита.
А вот и он: важно несет свое тело, облаченное в старый гиматий. Здоровается с друзьями и подходит к котлам. Попробовал, задумчиво прикрыв глаза, облизал губы, еще попробовал.
– Превосходно, повара!
Он сам берет половник, наливает первым голодающим.
– Клянусь псом, как говорит этот оборванец! – бормочет Ксирон. – Опять какие-то помои! – Но тут он ловит на себе строгий взгляд Анита и умолкает, чтоб через минуту заявить:
– О, хороша! Очень хорошая. Превосходная! Слава Аниту! Слава демократии!
У Анита изумительная память. Он каждого называет по имени. Расспрашивает о жене, о детях, о больном брате. Настоящий народолюб. И как хорошо распорядился: кивок притану – и тот выходит вперед, читает ожидающим похлебки список тех неимущих, кто, по жребию, получит денежное пособие от казны. При этом он добавляет, что со временем такое пособие получат все. Счастливчики ликуют. Снова кричат славу вождям народа.
Анит стоит над котлами, горделиво выпятив грудь. Вид у него великолепный. Заметно, что он собирается держать речь. И тут глаза его встречаются с глазами Сократа. Прямо дыхание перехватило: глаза Сократа не веселы, не ласковы, как обычно. Хоть и круглы – колются. Анит бессильно уронил руки, разом сник. Зачем он тут, этот пройдоха? Неужели за похлебкой? Исключено. До такой степени он не унизится. Следит за мной? Наверное, так и есть. Он способен жестоко высмеять меня, стоит мне заговорить. Но почему он здесь, с этими людишками? Что у него с ними? Сам голодранец, как и они, – не заведет ли речь о разгульной жизни нас, демагогов? Нет. Вполне достаточно того, что он стоит здесь в своих отрепьях и так вызывающе смотрит на меня…
Взгляд Сократа сделался еще острее. У Анита задрожали колени, руки. Не знает, куда деваться. Горло стянуло. Боги, да ведь все эти люди – голоса! Голоса на суде, всюду там, где решают голосованием, особенно на выборах! Мне необходимо говорить перед ними!
Громче ропот нетерпеливой толпы. А Анит и слова не в силах вымолвить. Тысячу Керберов на этого старика! Какая страшная власть в его взгляде! Я весь словно оцепенел… Но все же Анит собрался с силами:
– Дорогие мои друзья, я хотел обратиться к вам как афинский демагог. – Опыт оратора уже помог ему найти нужный тон. – Но мне только что сообщили – я должен срочно удалиться в булевтерий для важного совещания. Так что на сегодня извините меня. Желаю вам приятного аппетита. Хайрете, друзья!
Толпа в недоумении молчит: что могло случиться? Анит торопливо уходит и слышит за спиной столь знакомый ему смех Сократа.
4
В день четвертой годовщины низложения Тридцати и победы демократии в Афинах держит перед народом речь глава демократов демагог Анит. Нелегко ему говорить, хоть он и опытный оратор, и умеет складывать фразы в тоне и манере народной речи. Говорит он о том, как медленно заживают раны, нанесенные общине, а в мысли его при этом вкрадывается другое: как быстро наполняется его кошель – кошель рабовладельца…
– Народ избрал нас, о мужи афинские, и мы делаем все для народа. Для блага народа, для его пользы, для расцвета Афин. – Жиденькие аплодисменты, и Анит спешит продолжать: – Жизнь в нашем государстве улучшается с каждым днем…
– Верните наши дома, наши поля!
– Мы требуем!.. Требуем!..
До сих пор в Афинах никто не осмеливался прерывать оратора. Анит вытер пот на лбу.
– Терпение, мужи афинские! Мы вернем Афинам былую славу, богатство и могущество…
– Как?! – выкрикнул кто-то.
И другой:
– Когда?!
Анит оставил без внимания неприятные вопросы.
– Народ – верховный владыка над всеми нашими учреждениями, над нами, даже над законами…
Тут ему показалось – стоит в толпе Сократ. Почудился пристальный взгляд его больших глаз.
Анит перевел взор на другую часть толпы – ужас! И там Сократ, Анит видит его большие глаза – глаза, устремленные на него, такие же проницательные, как у того, первого… Куда бы ни обращал взгляд Анит – всюду видит он Сократа и его глаза.
– Мужи афинские… расцвет города… в ваших руках… право выбирать… голосование…
Анит путается, слышит шепот Ликона:
– Кончай скорей!
Несколькими выспренними фразами завершает он торжественную речь в честь четвертой годовщины освобождения от тиранов и приглашает народ явиться вечером к пританею, где будут раздавать вино.
Афиняне и пришлые принимают приглашение с непривычным холодом. Толпа расходится разочарованная. Опять пустые обещания…
Анит сидит в зале совета, вытирает лоб, с которого струями стекает пот.
– Тебе нехорошо, Анит? – спросил Ликон.
Тот ответил вопросом:
– Видел ты в толпе Сократа?
– Не видел.
Ага. Лжет. Он должен был его видеть.
Ликон, оглянувшись – одни ли они, – заговорил:
– А ты веришь тому, о чем речь держал? Веришь в новый расцвет Афин?
– Конечно, – насупился Анит.
– Мы здесь одни, – сухо заметил Ликон.
Анит пересел к нему поближе, понизил голос:
– Но разве могу я сказать народу, что мы скоро докатимся до нищенской сумы? Перикл – и мы! Страшно подумать. Могу ли я открыть народу, что наша казна зияет пустотой? Что мы отчаянно выжимаем налоги из чужестранцев, из купцов, что мало даже пошлин, которые мы взимаем в Пирее…
Он следил за выражением лица Ликона, и показалось ему, что на этом лице появилась ехидная усмешка. Вскочил:
– Хочешь, я обвиню тебя в том, что ты ничем нам не помогаешь, а, напротив, подрываешь мощь государства?!
Вскочил и Ликон, возмущенно крикнул:
– Что-о?! Я подрываю?!..
– Вы, софисты, уже сколько лет требуете полной свободы. Вот ты только что слышал, как меня прерывали криками. Когда это бывало? И далеко ли от криков до действий? На первых порах вы брезговали этими пришельцами из деревень, да и городской беднотой тоже, а как сосчитали, сколько их, так и начали задницу им лизать, явились с вашими милыми поучениями – мол что человеку хочется, на то он и имеет право! И прав тот, кто сильнее… О демоны ада! Нынче все плюют на законы! И что получается? Вместе с чернью вы твердите, что поддерживаете демократию, а на деле идете против нее!
Ликон выпучил глаза:
– Владыка Олимпа! Что ты на меня так взъелся, милый? Можно подумать, сам ты так уж точно соблюдаешь законы!
– А что? – огрызнулся Анит. – Разве я их нарушаю?
Ликон хитро усмехнулся:
– Это тебе лучше знать. Однако народ полагает, что народовластие означает – заботиться о народе.
Анит в волнении повысил голос:
– А что мне делать? Могу я вернуть земли этим людям? Пускай будут рады, что мы эти земли скупили – люди получили хоть что-то. Впрочем, Ликон, ты и сам купил изрядные угодья…
Ликон самодовольно выпрямился.
– Да, и это моя заслуга! Я построил новые селения, накупил скота, обработал землю, посадил оливы. Община должна быть благодарна нам, таким вот Ликонам, за то, что мы оживили пустыню и кормим Афины!
– Верно, – согласился Анит. – Но в таком случае – чего же ты хочешь от нас? Или нам плетьми выбить из города этих паразитов? Это, по-твоему, забота о народе? И где взять для них оболы, не скажешь? Разве на стольких голодных хватит государственной казны?
Ликон не утратил хорошего расположения духа.
– Видишь! Вот мы и договорились. Афины переполнены голодными, и ты говоришь, что ничего не можешь для них сделать. Дороговизна растет, за все требуют деньги, проценты ростовщиков взметнулись до небес…
– Это намек на то, что я одолжил тебе денег? – покраснев, перебил его Анит. – Разве этим я не помог городу, способствуя тому, что поля снова начали приносить урожай?
– Конечно, конечно, милый, – сладенько ответил Ликон. – А знаешь, мне ведь опять понадобятся денежки… Надо прикупить пастбища.
Анит наморщил лоб.
– Это в интересах государства, и потому сделаю тебе новый заем. – Вздохнул. – Поверь, мне и самому больно, что столько наших сограждан становятся поденщиками… Они вынуждены наниматься на самые тяжелые работы, и приходится им туже, чем моим рабам…
– В самом деле это грустно, – помрачнел Ликон. – Таков уж наш афинский характер – мы обращаемся с рабами мягче, чем где бы то ни было. Странное дело – свободным не в пример хуже… И я спрашиваю себя: что будет дальше? Не поднимутся ли против нас?
– Вот за это-то я больше всего упрекаю вас, ораторов. Вечно вы скулите тут с вашей софистикой… Что вы распространяете в народе? Полезное? Как бы не так! От вас – только жалобы, малодушие, безнадежность, отчаяние. Тем, кто вас слушает, вы замазываете глаза черной краской, и они не видят уже ничего, кроме тьмы небытия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58