и это ей ничего не объяснило, она слишком была занята собой.
«О, как давно я не чувствовала себя такой свободной!» — думала Алекса. Она ощущала себя такой счастливой, освобождаясь от всех своих юбок и панталон, стаскивая модное платье и корсет.
— О, миледи! — запротестовала Бриджит, в отчаянии наблюдая за Алексой, которая перерывала все свои комоды и гардеробы до тех пор, пока не обнаружила свой костюм для верховой езды, в котором она ходила на Цейлоне, шокируя своим видом жен добропорядочных плантаторов. — Вы не можете выйти в таком виде! О, мадам, если лорд Диринг только… О!
— Бриджит! Представь себе, что мне вдруг надоело все это притворство, надоело считаться с мнением чужих людей! Подумай, для чего мне это? Я достаточно богата для того, чтобы поехать куда мне вздумается, делать только то, что мне хочется, и я свободна, Бриджит, я свободна!
Не позаботившись о том, чтобы как-то прибрать волосы, Алекса просто откинула их назад и перевязала ленточкой, оставив концы висеть свободно; и когда она снова погляделась в зеркало, ей понравилось то дикое, неприбранное создание, которое она там увидела. Оглянувшись, она заговорила страстно:
— Бриджит, отныне мы с тобой будем жить только в свое удовольствие. Я, например, собираюсь именно в таком виде разъезжать по округе; завтра или на днях я выясню, где прячется лорд Эмбри, и тогда я устрою на него настоящую облаву! — Откинув голову, она снова звонко рассмеялась над выражением лица несчастной Бриджит, а потом продолжала, дразня ее: — А ты, если тебе действительно нравится мистер Боулз, должна бы иногда сама проявлять инициативу. Немного больше уверенности в себе, даже если ты ее и не имеешь, но — покажи. А может быть, нам их удастся заарканить в один день! О, Бриджит, ну не смотри так испуганно, я ведь еще не совсем сошла с ума сегодня утром… Только немножечко, знаешь ли. И это только потому… Мне кажется, что это похоже на действие разреженного горного воздуха, как будто стоишь на самой вершине высокой горы, а может быть, как будто плывешь без одежды или… или как будто с тобой кто-то занимается любовью, но не доводит до конца… Не падай в обморок! Привыкай, потому что, когда я его найду… Как ты считаешь, не завести ли мне для верности пистолет?
Не в силах ничего понять, Бриджит как подкошенная опустилась на обтянутый шелком стул да так и осталась сидеть с открытым ртом, а ее госпожа быстро выбежала из комнаты, громко хлопнув дверью, как расшалившийся ребенок.
«О Боже! — думала она. — О Боже, что же будет дальше?» Еще до того как леди Трэйверс стала невестой лорда Диринга и, казалось, остепенилась, бедняга Боулз туманно намекнул ей, что ему надо с ней кое-что обсудить. Но теперь… Внезапно Бриджит поднялась со стула и подошла к зеркалу, чтобы внимательно рассмотреть свое вспыхнувшее лицо. «А почему бы и мне не пококетничать немного, — подумала она, — не поиграть в недотрогу? И почему бы не подумать о себе, о своих чувствах? Ха! Пусть попробует найти другую, которая бы слушала все его бесконечные россказни и терпела его церемонии. Что люди скажут? В самом деле? Ах, да не все ли равно!» Тряхнув головой, Бриджит отправилась вниз, на ходу подарив любезную улыбку молоденькой горничной, которую она терпеть не могла. Мужчины иногда бывают медлительны, как черепахи, так что если женщина не позаботится о себе сама, то он может так и не догадаться, что упускает в своей жизни.
«Я счастлива, — думала Алекса. — Я счастлива!» Ей казалось таким естественным и приятным сидеть на лошади прямо, а не в дамском седле, и как замечательно было мчаться одной, без сопровождения грума, тащившегося бы позади, или лорда Диринга, который бы ехал рядом, не давая ей скакать быстрее. Она так устала от пустых разговоров, которые не содержали ничего, кроме отпетых банальностей, от необходимости скрывать свои чувства, от этих злобных глаз, которые так и сверлили ее, несмотря на вежливые улыбки. Она так устала от притворства!
На какое-то время ей нравилось просто скакать, даже не имея в голове почти никаких мыслей, просто доверившись интуиции своего коня. Она чувствовала на коже легкий осенний холодок, он раздувал ей волосы, от него пахло опавшими листьями, спелыми фруктами и только что скошенным сеном — все эти запахи и отдаленные звуки сливались в одно целое и будили в ней какое-то большое чувство. Пока что это было лишь чувство наслаждения полной свободой.
Алекса оторвалась от бездумного путешествия, когда услышала, что ее кто-то зовет. Она с отвращением узнала Чарльза, с ним был еще кто-то. Деваться было некуда, поэтому она остановилась и подождала, пока они ее нагонят, меж тем все мускулы на ее лице собрались в жесткую, равнодушную маску.
— Алекса! Интересно, зачем это вы забрались так далеко совсем одна? Я бы никогда не осмелился вас побеспокоить, но мой дядюшка не так часто наносит мне визиты, а он так хотел вас повидать.
В один момент все, от чего она так мечтала избавиться, вдруг снова обступило ее, приблизившись вместе с этими двумя. Какая разница, что он приехал? Алекса старалась сама себя убедить в этом. В конце концов, Чарльз ведь его племянник; вполне нормально, что он решил нанести визит. Но почему каждый раз, когда она видит этого человека, у нее в животе холодеет? Ее отец! Сколько раз она пыталась убедить себя в этом, но так и не смогла побороть в себе робость и напряжение, овладевавшие всем ее существом при появлении этого человека.
— Милорд, я очень польщена! Однако я должна извиниться перед вами за мой костюм — я не ожидала…
— Но это мне следует извиниться за мое непрошеное вторжение. — И вдруг, совершенно без всякой паузы, словно читая в ее сердце, маркиз сказал: — Меня всегда мучил вопрос: почему мы тратим столько времени на болтовню? Раз уж мы собрались здесь, на лоне природы, таким тесным кружком, то, если вы не возражаете, я напомню вам о некоем деликатном предмете? Поверьте, мне крайне неприятно это делать, но ваш жених мне напомнил, что у вас, возможно, есть право знать, что в нашей семье мы никогда не нарушаем законов морали и этики, которым подчиняются все настоящие джентльмены, — и это совсем не так смешно, как считают некоторые.
Алекса переводила взгляд с одного на другого, но на лице Чарльза видела лишь отражение какого-то сильного чувства. Маркиз Ньюбери выглядел так же, только глаза его наблюдали за ней, как обычно, настороженно и с любопытством, что и заставляло ее чувствовать себя так неуютно.
— Я думаю, что мне… — начала было она, но Чарльз прервал ее взволнованным голосом:
— Помните ваш разговор с дядей на балу в честь дня рождения Элен? Тем же вечером… — Она не успела остановить его руку, и он взял и сжал ее собственную. — Я помню, как вы выглядели, когда потом говорили со мной. С одной стороны, решительно, а с другой — вы казались такой потрясенной и измученной. А сейчас, когда я своими глазами вижу, как он обращается с вами в моем присутствии… О, дорогая моя, существуют обиды такого рода, что прощать их нельзя.
Внутреннее напряжение было таким сильным, что у нее перехватывало дыхание и язык не повиновался ей, и Алекса вдруг услышала, как кровь стучит у нее в висках и в ушах, усиленно, в сто раз громче, чем обычно. Во всем этом было нечто такое, что она не хотела бы не только понять, но даже услышать об этом. Что-то плохое, очень злое притаилось за его словами.
— Боюсь, что мой племянник слишком долго ходит вокруг да около, не касаясь самого предмета. — Маркиз сказал эти слова своим обычным равнодушным голосом, но при этом заставил Алексу против ее воли поднять глаза и посмотреть на него. — Силы тьмы… — Он помедлил, видимо, давая ей возможность понять смысл этих слов, дать им внедриться в ее мозг, а потом она услышала, что он говорит своим спокойным голосом: — Вы когда-нибудь слышали о «судье» и «суде присяжных»?
Глава 46
Словно подготавливая людей к зиме, туман обнимал весь Лондон своими длинными холодными руками с каждым утром все крепче, и каждую ночь воздух становился все холоднее и влажнее. Ближе к реке холод и сырость усиливались, а туман спускался все раньше и держался гораздо дольше, чем в других частях города.
Это могло «означать только одно — больше темноты и новые приступы боли, потому что ледяной воздух просто впивался в его больную спину, словно кислота. Возможно, это было напоминанием о том, что он еще способен что-то ощущать, а значит, каким-то непостижимым образом он был еще жив, правда, он уже давно перестал спрашивать себя почему. Он понял когда-то, что гораздо удобнее забраться вовнутрь самого себя и жить там в тишине и покое, как восточный монах, и даже то, что его живое до сих пор тело все еще продолжало корчиться в агонии, не мешало этому уединению. А было ли это наказанием или возмездием — больше не имело для него никакого значения, потому что у него была отнята его воля; если поначалу у него еще были какие-то возможности выбора, то теперь ничего не осталось, только покорно вынести то, что они ему прикажут, раз уж его тело так стремилось к жизни.
— Интересно, тебя это чему-нибудь научило, Николас?
Отвыкший от речи за те дни, что пробыл здесь в одиночестве, он даже не сразу смог заговорить. На дворе не восемнадцатый век, и его бросили не в Бастилию по королевскому приказу, но это очень напоминало о прошлом. Кроме Ньюбери, его все забыли, словно он никогда и не существовал. Ньюбери?
— Я думал, что вы куда-нибудь уехали, например, за границу, погреться на солнышке. — Еще большего труда, чем говорить, ему стоило повернуть голову, хотя Николас и отметил про себя, что справился со всем этим.
— Вы по мне скучали? — Ньюбери произнес это с легкой иронией, потом снова повторил свой вопрос, теперь с некоторой долей любопытства. — Итак, Николас? Я, разумеется, не могу заставить вас отвечать, потому что вы уже доказали, каким упрямым ослом вы можете быть, но мне надо было бы кое-что выяснить. Вы сделали из всего этого хоть какие-то выводы для себя или нет?
— Раз уж вы мой учитель и наставник в этом деле, то почему бы мне и не ответить вам? Среди всего прочего я научился повиновению, смирению и воздержанию. Да, и еще — терпению. Вы удовлетворены? Если нет, то скажите, какие именно ответы, кроме честных, вас бы удовлетворили, и я вам верну их обратно. И ради Бога, почему вы никак не прекратите эту вашу игру? Если у вас самого на это не хватает духа — проинструктируйте соответствующим образом добрейшего Брауна. Река отсюда близко, не правда ли? Я думаю, что теперь я уже сполна расплатился за все свои преступления и досточтимые «судья» и «суд присяжных» не могут с этим не согласиться.
— Вы очень красноречиво все это изложили, Николас, — сказал маркиз, поднимаясь со стула и делая знак Брауну. — Но видите ли, даже если вы, несчастный упрямый глупец, каким вы себя показали, и заплатили за ваше упрямство, то я еще слишком мягкий и добросердечный человек и считаю, что справедливость должна восторжествовать и правда обязана воссиять. Мне даже жаль огорчать вас, но я должен вам объяснить, насколько тщетна была ваша великая жертва, хотя это еще один горький урок, преподанный вам в столь сильной форме.
— О Боже! — Николас простонал сквозь зубы, почувствовав, что снова стоит на ногах. — Это тоже еще один урок? Чему же мне на этот раз предстоит научиться, дабы утолить вашу жажду справедливости?
— Значит, пытки не доставляют вам удовольствия? — небрежно произнес Ньюбери, не поворачивая головы. — А я был уверен в обратном, наблюдая, как вы с готовностью принимаете это лекарство, вместо того чтобы собраться с духом и рассказать всю правду, ведь я вам сразу предложил эту альтернативу. Выбор у вас был.
Он уже научился к этому времени пропускать мимо ушей все, что они говорили, и не поддаваться на коварные предложения, поэтому он сказал только:
— Какая разница, что я хочу и чего не хочу? И получаю я от этого удовольствие или нет? Я просто подчиняюсь и, безусловно, остаюсь вашим почтительнейшим и покорнейшим слугой, ваше превосходительство.
— Я рад это слышать, — коротко ответил Ньюбери и отдал Брауну приказ, несколько озадачивший старика: — Светильник, Браун. Я хотел бы, чтобы вы повесили светильник вот на этот крюк, он здесь будет давать больше света. Здесь и правда слишком темно, плохо видно. Да, спасибо. А другой светильник повесьте сюда… Вот так — прекрасно! Теперь мы полностью подготовили нашу сцену для удобства публики. Вы не будете возражать, если мы подождем немного, пока они прибудут, Николас? Я уверен, что не будете, потому что сегодня вас ждет нечто большее, чем просто урок дисциплины. Я вас заинтриговал?
— Меня волнует только один вопрос: что же я такого совершил, что вы хотите меня наказывать второй раз на дню, или вы просто хотите ускорить естественный ход событий? Видите ли, лорд Ньюбери, боюсь, я утратил способность испытывать любопытство, потому что я знаю, что произойдет лишь неизбежное и к этому надо быть готовым.
— Вы в последнее время стали настоящим философом, мальчик мой! Я бы очень хотел, чтобы вы и в дальнейшем оставались таким же. Такое равнодушие к основным человеческим эмоциям, в конце концов, только укрепит ваш характер. Может быть, я еще буду вами гордиться.
О Господи, как он от всего этого устал, подумал Николас. Сегодняшний день был хуже многих, потому что нестерпимая боль разрывала его, ее уже просто невозможно стало терпеть, и сделалась еще невыносимее, когда они смазали его рубцы мазью, этим вонючим «лекарством», от которого его начало тошнить и он никак не мог удержаться от позывов на рвоту. А теперь ему предстоит испытать все это снова, да еще ему дали время для приятного ожидания. Почему они его вместо всего этого не повесили? Почему бы им сейчас не вывести его во двор и не повесить, устроив зрелище для Ньюбери и его друзей, как это делали сто лет назад во время публичных экзекуций в Тайберне?
Николас не сразу услышал, что говорил ему Ньюбери, пока маркиз не повысил голос и не сказал грубо:
— Николас, можно быть внимательнее, когда к вам обращаются? Это такая неблагодарность с вашей стороны. Я столько времени и сил затратил, чтобы положить конец вашему… гм… заточению.
— В таком случае прошу прощения, сэр, — сказал Николас измученным голосом. — Но я раздумывал о тяжести греха, так сказать. — Он помолчал и добавил равнодушно: — Я благодарен вам за все ваши усилия, разумеется. — Ему уже было почти все равно, каким образом все это закончится.
— Я думаю, вы просто обязаны быть мне благодарны, потому что я предпринял путешествие в деревню и мне пришлось употребить все мое красноречие и всевозможные дипломатические приемы. Должен сказать, что весьма удачно. И как только приедут наши гости, то, я почти уверен, дама, на чью честь вы покушались, должна будет признать, что вы расплатились сполна, так что вы теперь — раскаявшийся грешник, которого надлежит простить. Я думаю, не повредит, если вы немного постонете и повоете. Женщины — очень жалостливые существа, если только не пробуждать в них чувство мести. И, само собой разумеется, не забудьте попросить у нее прощения и уверить ее в том, что вы раскаиваетесь. А в самом деле, вы раскаиваетесь или нет, Николас?
Странно, он почти забыл о причине своего заточения, забыл, как попал сюда, он просто существовал изо дня в день, и смена этих дней означала для него только новые мучения, регулярное «наказание». Он существовал по привычке, и только его воля давно сменилась апатией, он и на вопросы Ньюбери отвечал по привычке, поэтому сказал голосом, лишенным всякого выражения:
— Я в самом деле раскаиваюсь, я — грешник, из которого выбили все его грехи. Она должна мне поверить и простить меня, если я ее об этом достаточно униженно попрошу. Я надеюсь на это!
— О, я в этом не сомневаюсь, — мягко сказал Ньюбери. — Она даже, может быть, почувствует угрызения совести. Женщины — существа непредсказуемые!
«А мужчины — дураки, если они слышат только то, что хотят слышать, а не то, что им говорят. Алекса… Алекса, любимая, прощай навсегда. Ты вполне достаточно отомщена за все, что ты выстрадала в моих руках, за то, что ты потеряла. Теперь ты увидишь, как строго меня наказали…» Знала ли она, каким образом его заставили дожидаться ее приезда для того, чтобы начать представление и с помпой завершить его? Однако почему она так сильно опаздывает? Это, наверное, тоже сделано специально. Внезапный порыв холодного воздуха заставил Николаса непроизвольно вздрогнуть, но даже это легкое движение заставило его заскрежетать зубами от боли. Ах, Алекса! Если ей было нужно удовлетворение и она могла найти его в стонах осужденного, то сегодня вечером ее желание исполнится, потому что его тело настолько ослабело, что долго он не продержится. Где же она?
Ей было очень холодно, несмотря на теплую кашемировую пелерину, подбитую шелком и отделанную мехом, несмотря на все ее юбки, надетые под платье зеленого бархата.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
«О, как давно я не чувствовала себя такой свободной!» — думала Алекса. Она ощущала себя такой счастливой, освобождаясь от всех своих юбок и панталон, стаскивая модное платье и корсет.
— О, миледи! — запротестовала Бриджит, в отчаянии наблюдая за Алексой, которая перерывала все свои комоды и гардеробы до тех пор, пока не обнаружила свой костюм для верховой езды, в котором она ходила на Цейлоне, шокируя своим видом жен добропорядочных плантаторов. — Вы не можете выйти в таком виде! О, мадам, если лорд Диринг только… О!
— Бриджит! Представь себе, что мне вдруг надоело все это притворство, надоело считаться с мнением чужих людей! Подумай, для чего мне это? Я достаточно богата для того, чтобы поехать куда мне вздумается, делать только то, что мне хочется, и я свободна, Бриджит, я свободна!
Не позаботившись о том, чтобы как-то прибрать волосы, Алекса просто откинула их назад и перевязала ленточкой, оставив концы висеть свободно; и когда она снова погляделась в зеркало, ей понравилось то дикое, неприбранное создание, которое она там увидела. Оглянувшись, она заговорила страстно:
— Бриджит, отныне мы с тобой будем жить только в свое удовольствие. Я, например, собираюсь именно в таком виде разъезжать по округе; завтра или на днях я выясню, где прячется лорд Эмбри, и тогда я устрою на него настоящую облаву! — Откинув голову, она снова звонко рассмеялась над выражением лица несчастной Бриджит, а потом продолжала, дразня ее: — А ты, если тебе действительно нравится мистер Боулз, должна бы иногда сама проявлять инициативу. Немного больше уверенности в себе, даже если ты ее и не имеешь, но — покажи. А может быть, нам их удастся заарканить в один день! О, Бриджит, ну не смотри так испуганно, я ведь еще не совсем сошла с ума сегодня утром… Только немножечко, знаешь ли. И это только потому… Мне кажется, что это похоже на действие разреженного горного воздуха, как будто стоишь на самой вершине высокой горы, а может быть, как будто плывешь без одежды или… или как будто с тобой кто-то занимается любовью, но не доводит до конца… Не падай в обморок! Привыкай, потому что, когда я его найду… Как ты считаешь, не завести ли мне для верности пистолет?
Не в силах ничего понять, Бриджит как подкошенная опустилась на обтянутый шелком стул да так и осталась сидеть с открытым ртом, а ее госпожа быстро выбежала из комнаты, громко хлопнув дверью, как расшалившийся ребенок.
«О Боже! — думала она. — О Боже, что же будет дальше?» Еще до того как леди Трэйверс стала невестой лорда Диринга и, казалось, остепенилась, бедняга Боулз туманно намекнул ей, что ему надо с ней кое-что обсудить. Но теперь… Внезапно Бриджит поднялась со стула и подошла к зеркалу, чтобы внимательно рассмотреть свое вспыхнувшее лицо. «А почему бы и мне не пококетничать немного, — подумала она, — не поиграть в недотрогу? И почему бы не подумать о себе, о своих чувствах? Ха! Пусть попробует найти другую, которая бы слушала все его бесконечные россказни и терпела его церемонии. Что люди скажут? В самом деле? Ах, да не все ли равно!» Тряхнув головой, Бриджит отправилась вниз, на ходу подарив любезную улыбку молоденькой горничной, которую она терпеть не могла. Мужчины иногда бывают медлительны, как черепахи, так что если женщина не позаботится о себе сама, то он может так и не догадаться, что упускает в своей жизни.
«Я счастлива, — думала Алекса. — Я счастлива!» Ей казалось таким естественным и приятным сидеть на лошади прямо, а не в дамском седле, и как замечательно было мчаться одной, без сопровождения грума, тащившегося бы позади, или лорда Диринга, который бы ехал рядом, не давая ей скакать быстрее. Она так устала от пустых разговоров, которые не содержали ничего, кроме отпетых банальностей, от необходимости скрывать свои чувства, от этих злобных глаз, которые так и сверлили ее, несмотря на вежливые улыбки. Она так устала от притворства!
На какое-то время ей нравилось просто скакать, даже не имея в голове почти никаких мыслей, просто доверившись интуиции своего коня. Она чувствовала на коже легкий осенний холодок, он раздувал ей волосы, от него пахло опавшими листьями, спелыми фруктами и только что скошенным сеном — все эти запахи и отдаленные звуки сливались в одно целое и будили в ней какое-то большое чувство. Пока что это было лишь чувство наслаждения полной свободой.
Алекса оторвалась от бездумного путешествия, когда услышала, что ее кто-то зовет. Она с отвращением узнала Чарльза, с ним был еще кто-то. Деваться было некуда, поэтому она остановилась и подождала, пока они ее нагонят, меж тем все мускулы на ее лице собрались в жесткую, равнодушную маску.
— Алекса! Интересно, зачем это вы забрались так далеко совсем одна? Я бы никогда не осмелился вас побеспокоить, но мой дядюшка не так часто наносит мне визиты, а он так хотел вас повидать.
В один момент все, от чего она так мечтала избавиться, вдруг снова обступило ее, приблизившись вместе с этими двумя. Какая разница, что он приехал? Алекса старалась сама себя убедить в этом. В конце концов, Чарльз ведь его племянник; вполне нормально, что он решил нанести визит. Но почему каждый раз, когда она видит этого человека, у нее в животе холодеет? Ее отец! Сколько раз она пыталась убедить себя в этом, но так и не смогла побороть в себе робость и напряжение, овладевавшие всем ее существом при появлении этого человека.
— Милорд, я очень польщена! Однако я должна извиниться перед вами за мой костюм — я не ожидала…
— Но это мне следует извиниться за мое непрошеное вторжение. — И вдруг, совершенно без всякой паузы, словно читая в ее сердце, маркиз сказал: — Меня всегда мучил вопрос: почему мы тратим столько времени на болтовню? Раз уж мы собрались здесь, на лоне природы, таким тесным кружком, то, если вы не возражаете, я напомню вам о некоем деликатном предмете? Поверьте, мне крайне неприятно это делать, но ваш жених мне напомнил, что у вас, возможно, есть право знать, что в нашей семье мы никогда не нарушаем законов морали и этики, которым подчиняются все настоящие джентльмены, — и это совсем не так смешно, как считают некоторые.
Алекса переводила взгляд с одного на другого, но на лице Чарльза видела лишь отражение какого-то сильного чувства. Маркиз Ньюбери выглядел так же, только глаза его наблюдали за ней, как обычно, настороженно и с любопытством, что и заставляло ее чувствовать себя так неуютно.
— Я думаю, что мне… — начала было она, но Чарльз прервал ее взволнованным голосом:
— Помните ваш разговор с дядей на балу в честь дня рождения Элен? Тем же вечером… — Она не успела остановить его руку, и он взял и сжал ее собственную. — Я помню, как вы выглядели, когда потом говорили со мной. С одной стороны, решительно, а с другой — вы казались такой потрясенной и измученной. А сейчас, когда я своими глазами вижу, как он обращается с вами в моем присутствии… О, дорогая моя, существуют обиды такого рода, что прощать их нельзя.
Внутреннее напряжение было таким сильным, что у нее перехватывало дыхание и язык не повиновался ей, и Алекса вдруг услышала, как кровь стучит у нее в висках и в ушах, усиленно, в сто раз громче, чем обычно. Во всем этом было нечто такое, что она не хотела бы не только понять, но даже услышать об этом. Что-то плохое, очень злое притаилось за его словами.
— Боюсь, что мой племянник слишком долго ходит вокруг да около, не касаясь самого предмета. — Маркиз сказал эти слова своим обычным равнодушным голосом, но при этом заставил Алексу против ее воли поднять глаза и посмотреть на него. — Силы тьмы… — Он помедлил, видимо, давая ей возможность понять смысл этих слов, дать им внедриться в ее мозг, а потом она услышала, что он говорит своим спокойным голосом: — Вы когда-нибудь слышали о «судье» и «суде присяжных»?
Глава 46
Словно подготавливая людей к зиме, туман обнимал весь Лондон своими длинными холодными руками с каждым утром все крепче, и каждую ночь воздух становился все холоднее и влажнее. Ближе к реке холод и сырость усиливались, а туман спускался все раньше и держался гораздо дольше, чем в других частях города.
Это могло «означать только одно — больше темноты и новые приступы боли, потому что ледяной воздух просто впивался в его больную спину, словно кислота. Возможно, это было напоминанием о том, что он еще способен что-то ощущать, а значит, каким-то непостижимым образом он был еще жив, правда, он уже давно перестал спрашивать себя почему. Он понял когда-то, что гораздо удобнее забраться вовнутрь самого себя и жить там в тишине и покое, как восточный монах, и даже то, что его живое до сих пор тело все еще продолжало корчиться в агонии, не мешало этому уединению. А было ли это наказанием или возмездием — больше не имело для него никакого значения, потому что у него была отнята его воля; если поначалу у него еще были какие-то возможности выбора, то теперь ничего не осталось, только покорно вынести то, что они ему прикажут, раз уж его тело так стремилось к жизни.
— Интересно, тебя это чему-нибудь научило, Николас?
Отвыкший от речи за те дни, что пробыл здесь в одиночестве, он даже не сразу смог заговорить. На дворе не восемнадцатый век, и его бросили не в Бастилию по королевскому приказу, но это очень напоминало о прошлом. Кроме Ньюбери, его все забыли, словно он никогда и не существовал. Ньюбери?
— Я думал, что вы куда-нибудь уехали, например, за границу, погреться на солнышке. — Еще большего труда, чем говорить, ему стоило повернуть голову, хотя Николас и отметил про себя, что справился со всем этим.
— Вы по мне скучали? — Ньюбери произнес это с легкой иронией, потом снова повторил свой вопрос, теперь с некоторой долей любопытства. — Итак, Николас? Я, разумеется, не могу заставить вас отвечать, потому что вы уже доказали, каким упрямым ослом вы можете быть, но мне надо было бы кое-что выяснить. Вы сделали из всего этого хоть какие-то выводы для себя или нет?
— Раз уж вы мой учитель и наставник в этом деле, то почему бы мне и не ответить вам? Среди всего прочего я научился повиновению, смирению и воздержанию. Да, и еще — терпению. Вы удовлетворены? Если нет, то скажите, какие именно ответы, кроме честных, вас бы удовлетворили, и я вам верну их обратно. И ради Бога, почему вы никак не прекратите эту вашу игру? Если у вас самого на это не хватает духа — проинструктируйте соответствующим образом добрейшего Брауна. Река отсюда близко, не правда ли? Я думаю, что теперь я уже сполна расплатился за все свои преступления и досточтимые «судья» и «суд присяжных» не могут с этим не согласиться.
— Вы очень красноречиво все это изложили, Николас, — сказал маркиз, поднимаясь со стула и делая знак Брауну. — Но видите ли, даже если вы, несчастный упрямый глупец, каким вы себя показали, и заплатили за ваше упрямство, то я еще слишком мягкий и добросердечный человек и считаю, что справедливость должна восторжествовать и правда обязана воссиять. Мне даже жаль огорчать вас, но я должен вам объяснить, насколько тщетна была ваша великая жертва, хотя это еще один горький урок, преподанный вам в столь сильной форме.
— О Боже! — Николас простонал сквозь зубы, почувствовав, что снова стоит на ногах. — Это тоже еще один урок? Чему же мне на этот раз предстоит научиться, дабы утолить вашу жажду справедливости?
— Значит, пытки не доставляют вам удовольствия? — небрежно произнес Ньюбери, не поворачивая головы. — А я был уверен в обратном, наблюдая, как вы с готовностью принимаете это лекарство, вместо того чтобы собраться с духом и рассказать всю правду, ведь я вам сразу предложил эту альтернативу. Выбор у вас был.
Он уже научился к этому времени пропускать мимо ушей все, что они говорили, и не поддаваться на коварные предложения, поэтому он сказал только:
— Какая разница, что я хочу и чего не хочу? И получаю я от этого удовольствие или нет? Я просто подчиняюсь и, безусловно, остаюсь вашим почтительнейшим и покорнейшим слугой, ваше превосходительство.
— Я рад это слышать, — коротко ответил Ньюбери и отдал Брауну приказ, несколько озадачивший старика: — Светильник, Браун. Я хотел бы, чтобы вы повесили светильник вот на этот крюк, он здесь будет давать больше света. Здесь и правда слишком темно, плохо видно. Да, спасибо. А другой светильник повесьте сюда… Вот так — прекрасно! Теперь мы полностью подготовили нашу сцену для удобства публики. Вы не будете возражать, если мы подождем немного, пока они прибудут, Николас? Я уверен, что не будете, потому что сегодня вас ждет нечто большее, чем просто урок дисциплины. Я вас заинтриговал?
— Меня волнует только один вопрос: что же я такого совершил, что вы хотите меня наказывать второй раз на дню, или вы просто хотите ускорить естественный ход событий? Видите ли, лорд Ньюбери, боюсь, я утратил способность испытывать любопытство, потому что я знаю, что произойдет лишь неизбежное и к этому надо быть готовым.
— Вы в последнее время стали настоящим философом, мальчик мой! Я бы очень хотел, чтобы вы и в дальнейшем оставались таким же. Такое равнодушие к основным человеческим эмоциям, в конце концов, только укрепит ваш характер. Может быть, я еще буду вами гордиться.
О Господи, как он от всего этого устал, подумал Николас. Сегодняшний день был хуже многих, потому что нестерпимая боль разрывала его, ее уже просто невозможно стало терпеть, и сделалась еще невыносимее, когда они смазали его рубцы мазью, этим вонючим «лекарством», от которого его начало тошнить и он никак не мог удержаться от позывов на рвоту. А теперь ему предстоит испытать все это снова, да еще ему дали время для приятного ожидания. Почему они его вместо всего этого не повесили? Почему бы им сейчас не вывести его во двор и не повесить, устроив зрелище для Ньюбери и его друзей, как это делали сто лет назад во время публичных экзекуций в Тайберне?
Николас не сразу услышал, что говорил ему Ньюбери, пока маркиз не повысил голос и не сказал грубо:
— Николас, можно быть внимательнее, когда к вам обращаются? Это такая неблагодарность с вашей стороны. Я столько времени и сил затратил, чтобы положить конец вашему… гм… заточению.
— В таком случае прошу прощения, сэр, — сказал Николас измученным голосом. — Но я раздумывал о тяжести греха, так сказать. — Он помолчал и добавил равнодушно: — Я благодарен вам за все ваши усилия, разумеется. — Ему уже было почти все равно, каким образом все это закончится.
— Я думаю, вы просто обязаны быть мне благодарны, потому что я предпринял путешествие в деревню и мне пришлось употребить все мое красноречие и всевозможные дипломатические приемы. Должен сказать, что весьма удачно. И как только приедут наши гости, то, я почти уверен, дама, на чью честь вы покушались, должна будет признать, что вы расплатились сполна, так что вы теперь — раскаявшийся грешник, которого надлежит простить. Я думаю, не повредит, если вы немного постонете и повоете. Женщины — очень жалостливые существа, если только не пробуждать в них чувство мести. И, само собой разумеется, не забудьте попросить у нее прощения и уверить ее в том, что вы раскаиваетесь. А в самом деле, вы раскаиваетесь или нет, Николас?
Странно, он почти забыл о причине своего заточения, забыл, как попал сюда, он просто существовал изо дня в день, и смена этих дней означала для него только новые мучения, регулярное «наказание». Он существовал по привычке, и только его воля давно сменилась апатией, он и на вопросы Ньюбери отвечал по привычке, поэтому сказал голосом, лишенным всякого выражения:
— Я в самом деле раскаиваюсь, я — грешник, из которого выбили все его грехи. Она должна мне поверить и простить меня, если я ее об этом достаточно униженно попрошу. Я надеюсь на это!
— О, я в этом не сомневаюсь, — мягко сказал Ньюбери. — Она даже, может быть, почувствует угрызения совести. Женщины — существа непредсказуемые!
«А мужчины — дураки, если они слышат только то, что хотят слышать, а не то, что им говорят. Алекса… Алекса, любимая, прощай навсегда. Ты вполне достаточно отомщена за все, что ты выстрадала в моих руках, за то, что ты потеряла. Теперь ты увидишь, как строго меня наказали…» Знала ли она, каким образом его заставили дожидаться ее приезда для того, чтобы начать представление и с помпой завершить его? Однако почему она так сильно опаздывает? Это, наверное, тоже сделано специально. Внезапный порыв холодного воздуха заставил Николаса непроизвольно вздрогнуть, но даже это легкое движение заставило его заскрежетать зубами от боли. Ах, Алекса! Если ей было нужно удовлетворение и она могла найти его в стонах осужденного, то сегодня вечером ее желание исполнится, потому что его тело настолько ослабело, что долго он не продержится. Где же она?
Ей было очень холодно, несмотря на теплую кашемировую пелерину, подбитую шелком и отделанную мехом, несмотря на все ее юбки, надетые под платье зеленого бархата.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62