..
Он не ощутил злорадства, видя, как на глазах бледнеет ее лицо, как покрывается россыпью крохотных алых точек, - одно только опустошение, как у того древнего гасконского рыцаря, выбежавшего ночью из замка...
Прошло невероятно много времени, прежде чем он смог пошевелиться и открыть рот.
- Рошфор, - сказал он смятенно. - Нужно было всецело полагаться на небеса... Вы же поклялись своей честью, вам пришлось бы отпустить ее во исполнение обещания, если бы она выпила безобидное вино...
Лицо Рошфора напоминало мраморную маску, не уступавшую белизной нетронутому зимнему снегу в горах Беарна.
- Ни в одном бокале не было безобидного вина, д'Артаньян, - сказал он тихо.
Гасконец долго смотрел на него, оцепенев.
- Быть может, это несовместимо с дворянской честью - хотя, как знать... - сказал Рошфор. - Быть может, бог меня когда-нибудь покарает за то, что я дерзнул устраивать судилище от его имени... Но, оказавшись когда-нибудь перед лицом божьим, я обязательно произнесу: "Господи, твоя воля, но я не видел другого способа остановить это чудовище..." И пусть он судит не по грехам нашим, а по милосердию своему. Один бог не обманывает и не обманывается... Вы считаете, что я не прав, д'Артаньян?
Вместо ответа гасконец порывисто схватил его руку и пожал ее, вновь почувствовав, как слезы ползут по щекам, туманя взгляд, и все вокруг расплывается - убогий номер провинциальной гостиницы, мертвая женщина на полу, жесткое лицо его друга...
... Анну похоронили на небольшом провинциальном кладбище в городке Можерон, возле церкви Сен-Мари. Но ничего на этом не кончилось: когда они, все четверо, молча покидали погост, у входа д'Артаньян увидел незнакомых всадников в синих плащах.
Передний сказал, дождавшись, когда гасконец выйдет за ограду, с освященной земли:
- Я - граф де Коменж, капитан гвардии королевы. Именем короля вы арестованы, шевалье д'Артаньян. Позвольте вашу шпагу.
- Извольте, - сказал гасконец, медленно снимая перевязь через голову. - Не объясните ли причину?
- Причину вам объяснят в Париже, куда мне велено вас немедленно доставить, - сказал де Коменж вежливо. - Откровенно говоря, я не знаю ее сам.
- Мои друзья...
- Приказ касается только вас одного.
- Ну что же, друзья мои, - сказал д'Артаньян, оборачиваясь и прощаясь выразительным взглядом с Рошфором, Каюзаком и де Вардом. - Я выходил невредимым из стольких переделок, что не особенно беспокоюсь и на этот раз. А впрочем... Впрочем, теперь мне все равно...
И, прежде чем сесть в седло заботливо подведенного к нему коня, он оглянулся, на кладбищенскую ограду и кресты за ней, в глубине души не уверенный, что когда-нибудь увидит их еще.
Глава семнадцатая
О справедливости королей
- Меня не зря называют Людовиком Справедливым, - сказал король, его христианнейшее величество. - Могу вас заверить, шевалье д'Артаньян, если есть доводы в пользу вашей невиновности, они непременно будут выслушаны.
- Я думаю, трудно будет подобные доводы найти, - тихо произнесла королева.
- И тем не менее, сударыня, мы обязаны выслушать и оправдания наряду с обвинениями, - сказал король с некоторой скукой на лице.
Д'Артаньяну показалось, что его величество не особенно и заинтересован в любом исходе дела, как бы оно ни обернулось. Ясно было, что король вновь пребывает в тенетах скуки. Он ненавидел супругу по известным посвященным причинам, а на д'Артаньяна определенно злился за приснопамятный эпизод в ратуше. "Он простить мне не может, что я не оправдал его надежд тогда, - подумал гасконец. - Ему непременно, как многим слабодушным людям, требуется веское основание. Не хватает решимости своей волей казнить опостылевшую супругу, будь она хоть трижды виновна, как делал Генрих Восьмой Английский, или попросту развестись с изменницей, как поступил Генрих Четвертый Наваррский, - просто оттого, что такова монаршая воля, не подлежащая обсуждению и не требующая никаких таких веских оснований и мотивов. Бог ты мой, кто нами правит... Но любой другой из известных мне наперечет претендентов будет еще хуже, хотя бы оттого, что в гордыне своей вознамерится обойтись без кардинала Ришелье, единственной надежды Франции..."
Он стоял, печальный и повзрослевший, устало глядя на этого незначительного человека, почти ровесника, который как человек не значил, в общем, ничего, а вот как символ значил столь много, что это перевешивало все другие соображения. Страха не было. Была совершеннейшая пустота в душе, частица которой навсегда осталась на провинщь альном кладбище у Можерона, за церковью Сен-Мари.
- Позволительно ли будет спросить, в чем вы меня обвиняете, ваше величество? - произнес он, видя, что король не намерен облегчать ему задачу.
- Я вас ни в чем не обвиняю, - чуть сварливо отозвался король. - Но вот ее величество...
- В таком случае, позволительно ли мне будет задать тот же вопрос ее величеству? - сказал гасконец с поклоном.
Анна Австрийская, прекрасная и надменная, невозмутимая и гордая, холодно вымолвила, глядя куда-то мимо него:
- Я обвиняю этого человека в том, сударь, что он в компании таких же висельников, как сам, убил мою кастеляншу и камеристку Констанцию Бонасье - с заранее обдуманным намерением и умыслом. Свидетелей более чем достаточно, убийцы были столь наглы, что не скрывались вообще... Можно, конечно, упомянуть еще и об осквернении монастыря Труа-ле-Ан, но и убийства Констанции Бонасье с лихвой достаточно, чтобы отправить этого человека на плаху...
- Мне позволено будет защищаться? - с величайшим почтением осведомился д'Артаньян у короля.
- Если у вас получится, - почти отрешенно ответил тот.
- Смею думать, - сказал гасконец. - Я начал бы с того, что ее величество пребывает в некотором заблуждении относительно помянутой Констанции Бонасье. Собственно говоря, никакой Констанции Бонасье на свете не существовало вовсе. Нет, я в своем уме, ваше величество. Констанция Бонасье - это маска, миф, такая же подделка, как фальшивая монета. На самом деле жила-была на свете женщина по имени Камилла де Бейль, она же графиня де Рошфор, - дворяночка из захудалых, в четырнадцать лет заклейменная венецианским судом как пособница отравителя, не разоблаченная до конца по недостатку прямых улик; в шестнадцать вышедшая замуж за графа де Рошфора, а еще через полгода попытавшаяся его убить. Когда она выходила за мэтра Бонасье, она все еще оставалась законной женой графа де Рошфора, так что, с точки зрения французских законов, никакой Констанции Бонасье, супруги галантерейщика, не существует вовсе. Была только двоемужница графиня Камилла де Рошфор... Она зарабатывала на жизнь, подсыпая безотказный и не вызывающий подозрений яд людям, которые мешали заказчику. Меня самого она пыталась отравить дважды. Когда она убила женщину, которую я любил, мы настигли ее и угостили ее же собственной отравой...
Он говорил и говорил, видя, что король все более и более увлечен услышанным. Он приводил имена и подробности, рассказывал о том, чему был свидетелем сам, и о том, что узнал от других. О браке Рошфора и смерти мужа Анны, о событиях в монастыре Труа-ле-Ан, о двух бокалах вина на шатком гостиничном столе...
- Самое смешное во всей этой истории, ваше величество, - сказал он, глядя на королеву, - что мое помилование у меня в кармане, и подписано оно вами...
- С ума вы сошли, шевалье? - взгляд Анны Австрийской был ледяным.
- Извольте убедиться, - сказал д'Артаньян, протягивая ей известную бумагу, уже изрядно помятую оттого, что ее долго таскали под одеждой и Камилла, и он сам. - По-моему, имя здесь не проставлено, так что это - открытый лист...
Ей достаточно было одного взгляда, чтобы узнать выданное ею самой охранное свидетельство. Завладевший им вскоре король изучал документ гораздо дольше. Потом рассмеялся - негромко, неприятно, зло.
- В самом деле, сударыня, - сказал он уже без тени хандры. - Шевалье д'Артаньян прав. У него и в самом деле лежало в кармане подписанное вами разрешение творить, что угодно...
- Но, сударь...
- Молчите, сударыня, - произнес король таким тоном, что в комнате моментально воцарилась тяжелая тишина. - Потому что, вздумай вы продолжать, к вам неминуемо возникнет очень много вопросов, а вот сумеете ли вы дать ответ по крайней мере на половину... Подумать только, эта женщина обитала в Лувре! Со своим перстнем, набитым ядом, который не ощущается ни на вкус, ни по запаху, ни на вид! В моем Лувре! Рядом со мной! Боже мой, я воистину несчастный король! Почему вокруг меня столько грязных секретов, может мне кто-нибудь объяснить? Страшно подумать, что случится, если эта история просочится наружу... Что будет говорить о нас Европа?
Его последние фразы столь напоминали незабвенный сон д'Артаньяна, приснившийся в Англии, что гасконец украдкой ущипнул себя. Было больно. Происходящее ему не снилось, а происходило наяву.
- В конце концов, у этой истории не так уж много свидетелей... - многозначительным тоном произнесла Анна Австрийская. - Не так уж трудно принять незамедлительные меры... - и она посмотрела на гасконца не обещавшим ничего хорошего взором.
- Вы правы, сударыня, - произнес король бесстрастно.
"Да нет, какая там Бастилия, - вяло подумал д'Артаньян. - Пожалуй что, выйдет хуже... Вот странные люди! Как будто мне есть что терять..."
- Подойдите ближе, шевалье, - сказал король, с треском раздирая подписанную королевой бумагу и придвигая к себе золотую чернильницу.
Гасконец повиновался, с тем же равнодушием подумав: "Все точно, Бастилия была бы для меня непозволительной роскошью. Интересно, дадут ли мне завещать Планше немного денег, чтобы малый не болтался по стране неприкаянным, а купил себе мельницу или все без изъятия достанется палачу?"
- Возьмите, д'Артаньян, - сказал король, протягивая ему бумагу. - Это указ о вашем производстве в чин лейтенанта. Гвардейская рота в нем не проставлена, на этом месте стоит пробел. Впишите сами любую роту из Королевского Дома, в которой хотите служить.
Д'Артаньян поднял на него сухие глаза, еще не веря. Это было поразительно, невозможно, но выражение, появившееся на лице этого безвольного, капризного, себялюбивого и эгоистичного монарха, более всего напоминало смущение, а то и стыд. Королям не полагалось иметь такого лица...
- Я был несправедлив к вам, шевалье, - сказал Людовик, опустив глаза и решительно выдвигая ящик стола. - Мне следовало бы по достоинству вознаградить вас гораздо раньше, после провала известного заговора... за ту роль, что вы в этом провале сыграли... Наклоните голову.
Д'Артаньян повиновался. Зеленая лента легла ему на шею, и на груди гасконца сверкнул ясным золотом крест с лилиями меж раздвоенных конечностей и эмалевым медальоном в центре. И опять-таки это было, как во сне, но происходило наяву, и король громко произносил положенные слова:
- Вы храбры, верны и честны, лейтенант, посвящаю вас в кавалеры ордена Святого Лазаря Иерусалимского и Мон-Кармельской Богоматери. - И добавил более будничным тоном: - Моему казначею будет сегодня же отдан приказ о выплате вам тысячи пистолей...
Д'Артаньян слушал звучавшие из его собственных уст слова горячей благодарности так, словно их произносил кто-то другой, чужой и незнакомый. В душе была совершеннейшая пустота, с которой уже ничего не могли поделать и ничего уже не могли изменить пролившиеся нежданным дождем королевские милости. Потому что они опоздали.
Все было поздно.
И когда рыцарь в смятении выбежал из замка, во мраке ночи сыпались с неба лепестки лилий, белоснежных, как снега в горах Гаскони...
Глава восемнадцатая,
о которой даже автору неизвестно, последняя она или нет
- Рошфор, - сказал д'Артаньян тихо. - Я не могу разобраться в себе... Я поклялся когда-то себе и ей, что покончу с собой, если она вдруг умрет раньше... но я не нахожу в себе достаточно сил, у меня не поднимается рука... А я ведь клялся...
- Бывают клятвы, которые нет необходимости соблюдать, - серьезно ответил Рошфор. - Как, например, вашу. С точки зрения божеской самоубийство - величайший грех, а с точки зрения человеческой - величайшая глупость, не способная ничему помешать и ничего не могущая вернуть... Не говоря уж о том, что там, куда отправляются самоубийцы, вы никогда не встретитесь с ней... Вы обязаны жить. Ради нее. Слышите?
Они сидели в кабачке "Нарбоннский вепрь", чьи окна выходили на Королевскую площадь: граф Рошфор, после десяти лет мрачной неизвестности наконец-то свободный от брачных уз, великан Каюзак, чье плечо уже почти зажило, граф де Вард с повязкой на голове и лейтенант гвардии д'Артаньян, чье звание еще до сих пор не было присовокуплено к какой-то определенной гвардейской роте. На столе стояло вино, а также, в несколько парадоксальном соседстве, чернильница с пером, ибо определиться стоило поскорее, гвардия уходила под Ла-Рошель, и промедление могли понять неправильно, таким образом, коего гасконец никак не желал.
- Я бы вам посоветовал, друг мой, поступить в телохранители, - сказал Каюзак. - Там делают самые быстрые карьеры в последнее время. Лейтенант телохранителей, удостоенный ордена, - неплохое начало...
- Друг мой, я, чего доброго, вызову вас на дуэль, - сказал д'Артаньян. - Вы полагаете, я способен покинуть ту роту, где меня так тепло приняли, когда я был никем?
- Так ведь в жизни по-всякому оборачивается, - сказал простодушный великан. - Спору нет, все мы поначалу стремимся позвенеть шпагами без оглядки на малейшую корысть - но ведь нужно же человеку как-то устраиваться...
- Покажите пример.
- Да что вы, д'Артаньян, - сказал Каюзак. - Я - человек слишком простой и бесхитростный, чтобы делать систематическую карьеру. У меня почему-то никак не получается, а значит, и пытаться незачем. А вот вы умны и ловки, вам сам бог велел. Дело-то житейское.
- Ах вы, хитрец, - сказал д'Артаньян. - Предложите это де Варду или Рошфору.
- Увольте, господа, - усмехнулся де Вард. - Мне как-то больше по душе мое нынешнее положение, то есть кардинальская служба без всяких потуг на карьеру. Карьера по сравнению с нашими делами - это так скучно и пошло...
- Вот видите, д'Артаньян, - сказал Каюзак. - О Рошфоре я и не говорю, заранее зная, что граф выше всех этих скучных пошлостей. Головой ручаюсь, он нам сейчас продекламирует в подтверждение что-нибудь из своих любимых старых испанцев, тех благородных идальго, что еще и стихи писать умудрялись, как будто мало им было военных побед и древности рода...
- Почему бы и нет? - пожал плечами Рошфор. - Коли уж даже вы, Каюзак, стали отличать "старых испанцев" от прочих авторов рифм?
Где они, сокровищ груды,
раззолоченные залы
и дворцы,
драгоценные сосуды,
и чеканные реалы,
и ларцы?
Галуны, шитье и гарус,
и уздечки, и султаны,
чья краса
безвозвратно затерялась?
Где вчерашние туманы
и роса?
Троя старая незрима,
где ее былые беды,
боль и грусть?
Позади победы Рима,
хоть и знаем те победы
наизусть...
Д'Артаньян бездумно смотрел в окно, выходившее как раз на дом Анны, лишившийся хозяйки, равно как и верного Лорме. Он никогда там не был, ни разу, совершенно не представлял себе тех комнат, где она так недавно жила, обстановки, которой касались ее руки, - и потому этот дом, эти окна, фасад и крутая крыша, это крыльцо, по которому она уже никогда не спустится, не вызывали боли. Боли все равно было столько, что новых ее уколов ожидать не следовало, хватало и того, что ему не хотелось жить, но и не жить он не мог, прав Рошфор, угрюмый и мудрый, - боже мой, он ведь тоже похоронил свою любовь, которая оказалась совершенно не тем, что ему виделось поначалу! - а жизнь отныне была неразрывно связана с болью, и вырваться из этого заколдованного круга вряд ли удастся. А потому он сидел, понуро склонив голову, касаясь подбородком орденской ленты, новехонькой, мягкой и совсем невесомой, - не самый почетный орден Франции, зато название у него самое длинное - и слушал голос Рошфора:
Наши жизни - это реки,
и вбирает их всецело
море-смерть;
исчезает в нем навеки
все, чему пора приспела
умереть.
Течь ли им волной державной,
пробегать по захолустью
ручейком -
всем удел в итоге равный:
богача приемлет устье
с бедняком...
- Как звали этого поэта? - спросил он, когда Рошфор умолк.
- Дон Хорхе Манрике.
- Вот странно! Его стихи мне с таким же неподдельным чувством, столь же одухотворенно читала как-то герцогиня де Шеврез, но применительно к совсем другим событиям... Более жестоким и подлым, нежели наше пребывание здесь за бутылкой доброго вина... Вот странно!
- Таково свойство поэзии, д'Артаньян. Принадлежать всем и никому. Уходить в большой мир, где на любовь к одним и тем же строкам получает право кто угодно, и ничего с этим не поделаешь...
- Это неправильно! Какое имеют право подонки и заговорщики читать великолепные стихи?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Он не ощутил злорадства, видя, как на глазах бледнеет ее лицо, как покрывается россыпью крохотных алых точек, - одно только опустошение, как у того древнего гасконского рыцаря, выбежавшего ночью из замка...
Прошло невероятно много времени, прежде чем он смог пошевелиться и открыть рот.
- Рошфор, - сказал он смятенно. - Нужно было всецело полагаться на небеса... Вы же поклялись своей честью, вам пришлось бы отпустить ее во исполнение обещания, если бы она выпила безобидное вино...
Лицо Рошфора напоминало мраморную маску, не уступавшую белизной нетронутому зимнему снегу в горах Беарна.
- Ни в одном бокале не было безобидного вина, д'Артаньян, - сказал он тихо.
Гасконец долго смотрел на него, оцепенев.
- Быть может, это несовместимо с дворянской честью - хотя, как знать... - сказал Рошфор. - Быть может, бог меня когда-нибудь покарает за то, что я дерзнул устраивать судилище от его имени... Но, оказавшись когда-нибудь перед лицом божьим, я обязательно произнесу: "Господи, твоя воля, но я не видел другого способа остановить это чудовище..." И пусть он судит не по грехам нашим, а по милосердию своему. Один бог не обманывает и не обманывается... Вы считаете, что я не прав, д'Артаньян?
Вместо ответа гасконец порывисто схватил его руку и пожал ее, вновь почувствовав, как слезы ползут по щекам, туманя взгляд, и все вокруг расплывается - убогий номер провинциальной гостиницы, мертвая женщина на полу, жесткое лицо его друга...
... Анну похоронили на небольшом провинциальном кладбище в городке Можерон, возле церкви Сен-Мари. Но ничего на этом не кончилось: когда они, все четверо, молча покидали погост, у входа д'Артаньян увидел незнакомых всадников в синих плащах.
Передний сказал, дождавшись, когда гасконец выйдет за ограду, с освященной земли:
- Я - граф де Коменж, капитан гвардии королевы. Именем короля вы арестованы, шевалье д'Артаньян. Позвольте вашу шпагу.
- Извольте, - сказал гасконец, медленно снимая перевязь через голову. - Не объясните ли причину?
- Причину вам объяснят в Париже, куда мне велено вас немедленно доставить, - сказал де Коменж вежливо. - Откровенно говоря, я не знаю ее сам.
- Мои друзья...
- Приказ касается только вас одного.
- Ну что же, друзья мои, - сказал д'Артаньян, оборачиваясь и прощаясь выразительным взглядом с Рошфором, Каюзаком и де Вардом. - Я выходил невредимым из стольких переделок, что не особенно беспокоюсь и на этот раз. А впрочем... Впрочем, теперь мне все равно...
И, прежде чем сесть в седло заботливо подведенного к нему коня, он оглянулся, на кладбищенскую ограду и кресты за ней, в глубине души не уверенный, что когда-нибудь увидит их еще.
Глава семнадцатая
О справедливости королей
- Меня не зря называют Людовиком Справедливым, - сказал король, его христианнейшее величество. - Могу вас заверить, шевалье д'Артаньян, если есть доводы в пользу вашей невиновности, они непременно будут выслушаны.
- Я думаю, трудно будет подобные доводы найти, - тихо произнесла королева.
- И тем не менее, сударыня, мы обязаны выслушать и оправдания наряду с обвинениями, - сказал король с некоторой скукой на лице.
Д'Артаньяну показалось, что его величество не особенно и заинтересован в любом исходе дела, как бы оно ни обернулось. Ясно было, что король вновь пребывает в тенетах скуки. Он ненавидел супругу по известным посвященным причинам, а на д'Артаньяна определенно злился за приснопамятный эпизод в ратуше. "Он простить мне не может, что я не оправдал его надежд тогда, - подумал гасконец. - Ему непременно, как многим слабодушным людям, требуется веское основание. Не хватает решимости своей волей казнить опостылевшую супругу, будь она хоть трижды виновна, как делал Генрих Восьмой Английский, или попросту развестись с изменницей, как поступил Генрих Четвертый Наваррский, - просто оттого, что такова монаршая воля, не подлежащая обсуждению и не требующая никаких таких веских оснований и мотивов. Бог ты мой, кто нами правит... Но любой другой из известных мне наперечет претендентов будет еще хуже, хотя бы оттого, что в гордыне своей вознамерится обойтись без кардинала Ришелье, единственной надежды Франции..."
Он стоял, печальный и повзрослевший, устало глядя на этого незначительного человека, почти ровесника, который как человек не значил, в общем, ничего, а вот как символ значил столь много, что это перевешивало все другие соображения. Страха не было. Была совершеннейшая пустота в душе, частица которой навсегда осталась на провинщь альном кладбище у Можерона, за церковью Сен-Мари.
- Позволительно ли будет спросить, в чем вы меня обвиняете, ваше величество? - произнес он, видя, что король не намерен облегчать ему задачу.
- Я вас ни в чем не обвиняю, - чуть сварливо отозвался король. - Но вот ее величество...
- В таком случае, позволительно ли мне будет задать тот же вопрос ее величеству? - сказал гасконец с поклоном.
Анна Австрийская, прекрасная и надменная, невозмутимая и гордая, холодно вымолвила, глядя куда-то мимо него:
- Я обвиняю этого человека в том, сударь, что он в компании таких же висельников, как сам, убил мою кастеляншу и камеристку Констанцию Бонасье - с заранее обдуманным намерением и умыслом. Свидетелей более чем достаточно, убийцы были столь наглы, что не скрывались вообще... Можно, конечно, упомянуть еще и об осквернении монастыря Труа-ле-Ан, но и убийства Констанции Бонасье с лихвой достаточно, чтобы отправить этого человека на плаху...
- Мне позволено будет защищаться? - с величайшим почтением осведомился д'Артаньян у короля.
- Если у вас получится, - почти отрешенно ответил тот.
- Смею думать, - сказал гасконец. - Я начал бы с того, что ее величество пребывает в некотором заблуждении относительно помянутой Констанции Бонасье. Собственно говоря, никакой Констанции Бонасье на свете не существовало вовсе. Нет, я в своем уме, ваше величество. Констанция Бонасье - это маска, миф, такая же подделка, как фальшивая монета. На самом деле жила-была на свете женщина по имени Камилла де Бейль, она же графиня де Рошфор, - дворяночка из захудалых, в четырнадцать лет заклейменная венецианским судом как пособница отравителя, не разоблаченная до конца по недостатку прямых улик; в шестнадцать вышедшая замуж за графа де Рошфора, а еще через полгода попытавшаяся его убить. Когда она выходила за мэтра Бонасье, она все еще оставалась законной женой графа де Рошфора, так что, с точки зрения французских законов, никакой Констанции Бонасье, супруги галантерейщика, не существует вовсе. Была только двоемужница графиня Камилла де Рошфор... Она зарабатывала на жизнь, подсыпая безотказный и не вызывающий подозрений яд людям, которые мешали заказчику. Меня самого она пыталась отравить дважды. Когда она убила женщину, которую я любил, мы настигли ее и угостили ее же собственной отравой...
Он говорил и говорил, видя, что король все более и более увлечен услышанным. Он приводил имена и подробности, рассказывал о том, чему был свидетелем сам, и о том, что узнал от других. О браке Рошфора и смерти мужа Анны, о событиях в монастыре Труа-ле-Ан, о двух бокалах вина на шатком гостиничном столе...
- Самое смешное во всей этой истории, ваше величество, - сказал он, глядя на королеву, - что мое помилование у меня в кармане, и подписано оно вами...
- С ума вы сошли, шевалье? - взгляд Анны Австрийской был ледяным.
- Извольте убедиться, - сказал д'Артаньян, протягивая ей известную бумагу, уже изрядно помятую оттого, что ее долго таскали под одеждой и Камилла, и он сам. - По-моему, имя здесь не проставлено, так что это - открытый лист...
Ей достаточно было одного взгляда, чтобы узнать выданное ею самой охранное свидетельство. Завладевший им вскоре король изучал документ гораздо дольше. Потом рассмеялся - негромко, неприятно, зло.
- В самом деле, сударыня, - сказал он уже без тени хандры. - Шевалье д'Артаньян прав. У него и в самом деле лежало в кармане подписанное вами разрешение творить, что угодно...
- Но, сударь...
- Молчите, сударыня, - произнес король таким тоном, что в комнате моментально воцарилась тяжелая тишина. - Потому что, вздумай вы продолжать, к вам неминуемо возникнет очень много вопросов, а вот сумеете ли вы дать ответ по крайней мере на половину... Подумать только, эта женщина обитала в Лувре! Со своим перстнем, набитым ядом, который не ощущается ни на вкус, ни по запаху, ни на вид! В моем Лувре! Рядом со мной! Боже мой, я воистину несчастный король! Почему вокруг меня столько грязных секретов, может мне кто-нибудь объяснить? Страшно подумать, что случится, если эта история просочится наружу... Что будет говорить о нас Европа?
Его последние фразы столь напоминали незабвенный сон д'Артаньяна, приснившийся в Англии, что гасконец украдкой ущипнул себя. Было больно. Происходящее ему не снилось, а происходило наяву.
- В конце концов, у этой истории не так уж много свидетелей... - многозначительным тоном произнесла Анна Австрийская. - Не так уж трудно принять незамедлительные меры... - и она посмотрела на гасконца не обещавшим ничего хорошего взором.
- Вы правы, сударыня, - произнес король бесстрастно.
"Да нет, какая там Бастилия, - вяло подумал д'Артаньян. - Пожалуй что, выйдет хуже... Вот странные люди! Как будто мне есть что терять..."
- Подойдите ближе, шевалье, - сказал король, с треском раздирая подписанную королевой бумагу и придвигая к себе золотую чернильницу.
Гасконец повиновался, с тем же равнодушием подумав: "Все точно, Бастилия была бы для меня непозволительной роскошью. Интересно, дадут ли мне завещать Планше немного денег, чтобы малый не болтался по стране неприкаянным, а купил себе мельницу или все без изъятия достанется палачу?"
- Возьмите, д'Артаньян, - сказал король, протягивая ему бумагу. - Это указ о вашем производстве в чин лейтенанта. Гвардейская рота в нем не проставлена, на этом месте стоит пробел. Впишите сами любую роту из Королевского Дома, в которой хотите служить.
Д'Артаньян поднял на него сухие глаза, еще не веря. Это было поразительно, невозможно, но выражение, появившееся на лице этого безвольного, капризного, себялюбивого и эгоистичного монарха, более всего напоминало смущение, а то и стыд. Королям не полагалось иметь такого лица...
- Я был несправедлив к вам, шевалье, - сказал Людовик, опустив глаза и решительно выдвигая ящик стола. - Мне следовало бы по достоинству вознаградить вас гораздо раньше, после провала известного заговора... за ту роль, что вы в этом провале сыграли... Наклоните голову.
Д'Артаньян повиновался. Зеленая лента легла ему на шею, и на груди гасконца сверкнул ясным золотом крест с лилиями меж раздвоенных конечностей и эмалевым медальоном в центре. И опять-таки это было, как во сне, но происходило наяву, и король громко произносил положенные слова:
- Вы храбры, верны и честны, лейтенант, посвящаю вас в кавалеры ордена Святого Лазаря Иерусалимского и Мон-Кармельской Богоматери. - И добавил более будничным тоном: - Моему казначею будет сегодня же отдан приказ о выплате вам тысячи пистолей...
Д'Артаньян слушал звучавшие из его собственных уст слова горячей благодарности так, словно их произносил кто-то другой, чужой и незнакомый. В душе была совершеннейшая пустота, с которой уже ничего не могли поделать и ничего уже не могли изменить пролившиеся нежданным дождем королевские милости. Потому что они опоздали.
Все было поздно.
И когда рыцарь в смятении выбежал из замка, во мраке ночи сыпались с неба лепестки лилий, белоснежных, как снега в горах Гаскони...
Глава восемнадцатая,
о которой даже автору неизвестно, последняя она или нет
- Рошфор, - сказал д'Артаньян тихо. - Я не могу разобраться в себе... Я поклялся когда-то себе и ей, что покончу с собой, если она вдруг умрет раньше... но я не нахожу в себе достаточно сил, у меня не поднимается рука... А я ведь клялся...
- Бывают клятвы, которые нет необходимости соблюдать, - серьезно ответил Рошфор. - Как, например, вашу. С точки зрения божеской самоубийство - величайший грех, а с точки зрения человеческой - величайшая глупость, не способная ничему помешать и ничего не могущая вернуть... Не говоря уж о том, что там, куда отправляются самоубийцы, вы никогда не встретитесь с ней... Вы обязаны жить. Ради нее. Слышите?
Они сидели в кабачке "Нарбоннский вепрь", чьи окна выходили на Королевскую площадь: граф Рошфор, после десяти лет мрачной неизвестности наконец-то свободный от брачных уз, великан Каюзак, чье плечо уже почти зажило, граф де Вард с повязкой на голове и лейтенант гвардии д'Артаньян, чье звание еще до сих пор не было присовокуплено к какой-то определенной гвардейской роте. На столе стояло вино, а также, в несколько парадоксальном соседстве, чернильница с пером, ибо определиться стоило поскорее, гвардия уходила под Ла-Рошель, и промедление могли понять неправильно, таким образом, коего гасконец никак не желал.
- Я бы вам посоветовал, друг мой, поступить в телохранители, - сказал Каюзак. - Там делают самые быстрые карьеры в последнее время. Лейтенант телохранителей, удостоенный ордена, - неплохое начало...
- Друг мой, я, чего доброго, вызову вас на дуэль, - сказал д'Артаньян. - Вы полагаете, я способен покинуть ту роту, где меня так тепло приняли, когда я был никем?
- Так ведь в жизни по-всякому оборачивается, - сказал простодушный великан. - Спору нет, все мы поначалу стремимся позвенеть шпагами без оглядки на малейшую корысть - но ведь нужно же человеку как-то устраиваться...
- Покажите пример.
- Да что вы, д'Артаньян, - сказал Каюзак. - Я - человек слишком простой и бесхитростный, чтобы делать систематическую карьеру. У меня почему-то никак не получается, а значит, и пытаться незачем. А вот вы умны и ловки, вам сам бог велел. Дело-то житейское.
- Ах вы, хитрец, - сказал д'Артаньян. - Предложите это де Варду или Рошфору.
- Увольте, господа, - усмехнулся де Вард. - Мне как-то больше по душе мое нынешнее положение, то есть кардинальская служба без всяких потуг на карьеру. Карьера по сравнению с нашими делами - это так скучно и пошло...
- Вот видите, д'Артаньян, - сказал Каюзак. - О Рошфоре я и не говорю, заранее зная, что граф выше всех этих скучных пошлостей. Головой ручаюсь, он нам сейчас продекламирует в подтверждение что-нибудь из своих любимых старых испанцев, тех благородных идальго, что еще и стихи писать умудрялись, как будто мало им было военных побед и древности рода...
- Почему бы и нет? - пожал плечами Рошфор. - Коли уж даже вы, Каюзак, стали отличать "старых испанцев" от прочих авторов рифм?
Где они, сокровищ груды,
раззолоченные залы
и дворцы,
драгоценные сосуды,
и чеканные реалы,
и ларцы?
Галуны, шитье и гарус,
и уздечки, и султаны,
чья краса
безвозвратно затерялась?
Где вчерашние туманы
и роса?
Троя старая незрима,
где ее былые беды,
боль и грусть?
Позади победы Рима,
хоть и знаем те победы
наизусть...
Д'Артаньян бездумно смотрел в окно, выходившее как раз на дом Анны, лишившийся хозяйки, равно как и верного Лорме. Он никогда там не был, ни разу, совершенно не представлял себе тех комнат, где она так недавно жила, обстановки, которой касались ее руки, - и потому этот дом, эти окна, фасад и крутая крыша, это крыльцо, по которому она уже никогда не спустится, не вызывали боли. Боли все равно было столько, что новых ее уколов ожидать не следовало, хватало и того, что ему не хотелось жить, но и не жить он не мог, прав Рошфор, угрюмый и мудрый, - боже мой, он ведь тоже похоронил свою любовь, которая оказалась совершенно не тем, что ему виделось поначалу! - а жизнь отныне была неразрывно связана с болью, и вырваться из этого заколдованного круга вряд ли удастся. А потому он сидел, понуро склонив голову, касаясь подбородком орденской ленты, новехонькой, мягкой и совсем невесомой, - не самый почетный орден Франции, зато название у него самое длинное - и слушал голос Рошфора:
Наши жизни - это реки,
и вбирает их всецело
море-смерть;
исчезает в нем навеки
все, чему пора приспела
умереть.
Течь ли им волной державной,
пробегать по захолустью
ручейком -
всем удел в итоге равный:
богача приемлет устье
с бедняком...
- Как звали этого поэта? - спросил он, когда Рошфор умолк.
- Дон Хорхе Манрике.
- Вот странно! Его стихи мне с таким же неподдельным чувством, столь же одухотворенно читала как-то герцогиня де Шеврез, но применительно к совсем другим событиям... Более жестоким и подлым, нежели наше пребывание здесь за бутылкой доброго вина... Вот странно!
- Таково свойство поэзии, д'Артаньян. Принадлежать всем и никому. Уходить в большой мир, где на любовь к одним и тем же строкам получает право кто угодно, и ничего с этим не поделаешь...
- Это неправильно! Какое имеют право подонки и заговорщики читать великолепные стихи?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41