Тогда их вождь по имени Лайка велел построить космический корабль, и однажды ночью все собаки улетели к звездам.
– На Земле остались только те, что не прошли медкомиссию? Или у кого не было денег на билет?
– Остались те, кто не захотел улетать. Те, кто привязался к людям, детям ночи, лесным хозяевам или даже – прости господи – гномам. Они остались и со временем утратили большую часть своего разума, превратились в туповатых слуг или же в бездумных бродяг. Но в глубине собачьей души они верят, что однажды со звезд вернется Лайка и заберет их с собой, в далекий и прекрасный собачий мир. Как и все мы.
– Что?! Я не жду, что меня заберут какие-то звездные собаки!
– Я имел в виду, что все мы мечтаем о прекрасном мире, где живут существа, похожие на нас. Кто-то ищет такой мир среди звезд, кто-то – на земле.
– И когда вампиры вызывают короля Лионеи на поединок, они делают это ради прекрасного счастливого мира, так?
– Конечно. Ради мира, в котором сын короля Лионеи и простой вампир будут равны перед судом.
– Я не против равенства, но я больше согласна с Эсгаротом – разве сейчас подходящее время? Может быть, вы не знаете, граф, но есть такой Леонард, и он поставил своей целью уничтожить мир в его нынешнем виде…
– Я слышал, Анастасия, и я должен вам сказать, что безумные волшебники, или безумные ученые, что в принципе одно и то же, были и будут всегда. И что же, мы должны принести Марата в жертву несправедливому суду только потому, что где-то есть какой-то безумец по имени Леонард, и король больше думает о нем, чем о правах детей ночи?
– Мне кажется, что король думает о Леонарде недостаточно.
– А мне кажется, что он недостаточно думает о детях ночи. Но это только наши с вами частные мнения. Каждому свое, принцесса. Я должен думать о благе своего народа, а король – о благе всех, и в конце концов именно Утер Андерсон определяет приоритеты, а определив приоритеты, он должен быть уверен в них настолько, чтобы рискнуть за них собственной жизнью.
– Это глупо, – сказала Настя. – Будь моя воля, я бы отменила эти дурацкие поединки.
– И чем вы лучше этого Леонарда? – рассмеялся граф Дитрих. – Вы тоже хотите изменить мир, принцесса.
– Изменить, не уничтожить.
– Это слова, Анастасия. На самом деле одно быстро превращается в другое. Когда перемен становится слишком много, старый мир умирает, и рождается новый, не обязательно лучше того, что был прежде. Как в медицине: десять капель – это лекарство, двенадцать – яд. Уверены, что сможете соблюсти правильную дозу?
– А вы?
– Я всего лишь посол, Анастасия. Я ничего не меняю.
– У меня создалось иное впечатление: «жребий брошен» и так далее.
– Просто спасаем хорошего парня. Всего-навсего. Никаких революций, никаких потрясений.
– Ну да. Благими намерениями вымощена дорога… Куда?
– Не знаю. Это что-то из человеческой мифологии, да?
– Благими намерениями вымощена дорога в ад.
– Очень странно. Нелогично. Впрочем, как и многое у вашего народа. У нас, у детей ночи, другая концепция ада…
Настя почти убежала от посла, потому что у нее тоже стала складываться особая концепция ада, где одним из видов мучений были бесконечные разговоры с теми, с кем не хочется разговаривать. Граф Дитрих, наверное, еще некоторое время вдохновенно беседовал сам с собой, а Настя уже быстро шагала в сторону своих покоев, которые она по привычке именовала «номер», словно все еще жила в «Оверлуке».
Она торопилась, в том числе из-за парадного костюма, который с каждым шагом сдавливал ей бедра и грудь все сильнее, словно хотел задушить. Если это была иллюзия, то весьма правдоподобная, и Настя влетела в свои покои, будучи на грани панической истерики. Едва закрыв за собой дверь, она, обрывая пуговицы, стащила с себя кофейного цвета костюм для официальных мероприятий, который теперь казался ей маскарадным костюмом под названием «молчаливая жена наследника престола», но она не была этим персонажем, она не хотела им быть; поэтому она не стала вешать костюм в шкаф, она сгребла его в кучу и швырнула в мусорную корзину, а потом яростно утрамбовала комок одежды босой пяткой, застряла ногой, едва не упала, вытащила ногу и зло пнула мусорную корзину, которая оказалась довольно прочной. Ноге стало больно.
Потом Настя вспомнила, что в ее одежном реестре значится еще два таких же костюма. Она решила, что расправится с ними позже.
В ванной Настя посмотрелась в зеркало и поняла, что эта маска также подлежит уничтожению. Она сняла серьги, смыла макияж, прошлась щеткой по волосам и увидела искаженное злобой, но все-таки свое собственное лицо.
– Больше так не делай, – тихо сказала она зеркалу и для большей убедительности показала ему кулак. Стоило запускать эту сумасшедшую карусель, чтобы получить эпизодическую роль без слов в пьесе, которую непонятно кто пишет, но пишет очевидно плохо. Больше она не станет надевать дурацких удушающих костюмов, не будет садиться между Амбер и Фишером, не будет выстраивать свои вдохи и выдохи по Протоколу. Ее дебют в лионейской политике оказался не то чтобы неудачей, его просто никто не заметил, но в следующий раз…
Тут она вдруг сообразила, что сегодняшнее заседание Большого Совета не было ее дебютом в Лионейской политике, что ее подлинный дебют уже состоялся, причем довольно давно – когда она сбежала из Лионеи, прихватив с собой Иннокентия, а потом пустилась на поиски Дениса; а может быть, и еще раньше, когда она выпустила Иннокентия из подвала в доме Гарджели, а может быть…
В любом случае, если политика – это умение влиять на события, то Настя безусловно влияла, но не когда сидела серой мышкой между Амбер и Фишером, а когда посылала всех к черту и делала какие-то вещи, которые поначалу казались катастрофой, ужасной ошибкой, но в итоге оказывались единственно верным решением.
И в следующий раз…
Телефонный звонок оборвал эти далеко идущие рассуждения. Настя привычно потянулась к большому стационарному телефонному аппарату с кучей кнопок, но потом сообразила, что звонит ее мобильный телефон. И это означало, что звонят ей не из дворца, а скорее всего даже не из Лионеи. Настя посмотрела на дисплей – длинная цепочка цифр ни о чем ей не говорила.
– Слушаю, – сказала она, а потом действительно долго и молча слушала.
12
Король Утер, конечно же, любил свою мать и признавал за ней право интересоваться делами сына. Просто иногда это право осуществлялось весьма своеобразно. Без особых церемоний выгнав Амбер («здесь не место детям») и Фишера («у нас будет исключительно семейный разговор»), королева-мать сплела длинные сухие пальцы в подобие молитвенного жеста и молча уставилась на своего сына. Ее лицо было скрыто под траурной вуалью, но Утер не сомневался в том, что сейчас на него устремлен пристальный взгляд; это была безошибочная материнская тактика – смотреть и молчать, чтобы в конце концов Утер заговорил первым и оказался в положении обороняющегося и безусловно виноватого, причем во всем сразу. Королева-мать была высокой и худой женщиной, еще более высокой и худой она казалась из-за широкополой шляпы и доходящего почти до пят простого черного платья с широким тугим поясом; игнорировать ее молчаливое присутствие в небольшом пространстве зала заседаний было невозможно, даже если бы это была не мать короля Утера Андерсона, а безвестный визуальный объект.
И Утер сдался. Опять.
– Ты обещала семейный разговор, – сказал он. – Я слышу только тишину.
Ее лицо все так же было скрыто вуалью, но Утер отдал бы на отсечение какой-нибудь не очень важный палец, что королева-мать удовлетворенно улыбнулась. Когда король последний раз видел улыбку матери, это было похоже на трещину в иссохшей пустынной почве – зрелище, которое не захочешь сфотографировать, поставить в рамочку и держать на письменном столе.
– Утер, ты совсем не следишь за собой, – сказала мать.
– Что ты имеешь в виду?
– Ты неприлично растолстел. И в таком виде ты собираешься выходить на поединок?
От такого выпада Утер рассмеялся. Он только что пропустил удар, внезапный и в чем-то даже остроумный, причем это были еще только цветочки, два-три балла по двенадцатибалльной шкале материнского недовольства.
– Может, еще и не будет никакого поединка, – ответил он. – Завтра мы продолжим заседание…
– К демонам заседание, Утер. Почему этот вампир вообще еще жив? Почему его не убили на месте?
– Нужно было провести следствие…
– К демонам следствие. Если бы ты убил вампира на месте, сейчас не пришлось бы заниматься этими глупостями. Теперь вот что. Ты помилуешь этого вампира…
– Ни за что.
– Отпустишь его на все четыре стороны. А через пару месяцев кто-то из верных тебе людей…
– Нет, нет…
– Людей, Утер, а не всякой инородной швали, которой ты себя окружил… Кто-то надежный пусть прикончит этого наглого вампира.
– Отличный совет. И вампиры, конечно же, не догадаются, что это…
– Они догадаются и зауважают твою силу, Утер. А вот если ты по любому пустяковому поводу станешь выскакивать на арену поединков, рискуя своей жизнью и судьбой Лионеи, ни одна самка оборотня не станет тебя уважать. Твои предки, Утер, удержали власть не потому, что всегда бездумно исполняли Протокол, а потому, что умели применять силу. В нужное время. Нужным способом.
– И, по-твоему, сейчас подходящее время для обмана и убийства?
– Тебе не нравятся эти слова? Но ты уже большой мальчик, Утер, ты не должен бояться слов. Если хочешь, я поговорю с Фишером, он ловит такие идеи на лету, но я-то хотела, чтобы решение исходило от тебя, короля Лионеи.
– Решение будет принято завтра, на Большом Совете.
– Боже, – брезгливо протянула королева-мать. – Ты действительно веришь в то, что говоришь? Веришь в такоерешение? Утер, твои братья мертвы, твои сыновья разбежались… И вот теперь твое решение – поиграть в гладиаторов на потеху всем Великим Старым расам?
– Двенадцать лет назад я застрелил канцлера подземных стражей, – напомнил Утер. – Ты не возражала тогда.
– Убрать обнаглевшего карлика было нашим долгом, к тому же у тебя тогда были сыновья, Утер, и если бы ты дал себя убить, я бы воспитала Александра и Дениса должным образом. А теперь… «Духовное путешествие», надо же, никогда не слышала большей глупости! Или…
Королева вдруг резко подалась вперед, словно падая, и Утер испуганно протянул к матери руки, но та оперлась о трость, встала, едва не касаясь шляпой потолка – по крайней мере Утеру так показалось – и голосом холоднее гренландского ледника проговорила:
– Утер Андерсон, не собираешься ли ты сдохнуть на этой арене, чтобы вернуть своих сыновей в Лионею? Не думаешь ли ты, что, потрясенные смертью отца, они тут же прозреют, осознают свое отступничество и ринутся исполнять свой священный долг?
– Нет, – сказал Утер и для убедительности фыркнул. – Конечно, нет. Какая глупая идея.
Он ждал, что мать на этом не остановится, и лихорадочно подыскивал аргументы, которые должны были разубедить ее, сбить с толку, отвлечь от этой неожиданной догадки, которую можно было объяснить то ли невероятной старческой мудростью, то ли редкой разновидностью старческого безумия, то ли опасным гибридом этих двух состояний. Но ледник замер столь же внезапно, как и двинулся всего минуту назад, королева-мать устало вздохнула и заговорила голосом пожилой женщины, которая, конечно, хотела бы помочь, но раз уж ее слова пропускают мимо ушей, что ж…
– Проводи меня. Утер. Я хочу отдохнуть.
По дороге в свои покои королева принялась рассказывать сыну про свою поездку в Китай, и через некоторое время Утер ощутил себя совершенно обычным мужчиной, который прогуливает свою престарелую мать, трансформируя любовь в терпение; он почти забыл про сказанное матерью и воспринял как само собой разумеющееся, когда на пороге своей спальни королева-мать обернулась и дотронулась до щеки Утера, вероятно, сообщая этим прикосновением, что, несмотря на все сказанное и сделанное, она все же его мать, и она безусловно любит его. А то, что она иногда таким бесцеремонным образом вмешивается в королевские дела, это тоже любовь, именно любовь и ничто иное.
– До свидания, Анабелла, – сказал Утер. Он назвал королеву по имени, потому что уже давно не мог выговорить в отношении этой строгой высокой женщины «мама» или что-то однокоренное. Он знал, что матери это не нравится, и ждал, что сейчас она голосом или жестом проявит свое недовольство, но ничего подобного не случилось.
– До свидания, Утер, – сказала королева-мать и позволила служанке взять себя под руку.
Утер Андерсон направился в свой кабинет, думая о той странной судьбе, что была уготована его матери – она пережила своих родителей, своего мужа, двух своих сыновей. Эти потери не только не сломили ее, но и как будто сделали ее сильнее, словно Анабелла Андерсон унаследовала жизненные силы преждевременно ушедших родных.
Размышляя об этих не слишком веселых вещах, Утер толкнул тяжелую дверь своего кабинета и направился к окну, чтобы задернуть портьеру, но остановился, с некоторым запозданием почувствовав – что-то изменилось в этой комнате, что-то чужеродное присутствует здесь. Утер удивленно обернулся и увидел, что чужеродный элемент сидит на его письменном столе и беззаботно болтает ногами. Длинными красивыми ногами.
– Привет, – сказала светловолосая девушка в розовой маечке с вышитой кошачьей мордочкой. – Меня зовут Оленька. А вы король, да? Можно, я вас щелкну?
– Э-э… – король хотел было рассердиться на непрошеную гостью, но ее глаза и улыбка были настолько невинными, что Утер махнул рукой и сам улыбнулся в ответ. – Только побыстрее.
– Да, конечно! – Девушка соскользнула со стола, и взгляд короля непроизвольно задержался на слегка задравшейся юбке, и без того возмутительно короткой и не соответствующей никаким стандартам Протокола. – Раз, и готово, – она вытащила из сумочки мобильный телефон. – Вы даже ничего не почувствуете.
– Что? – король решил, что ему послышалось, но потом раздался щелчок, из кулачка, сжимающего мобильник, вытянулась подрагивающая желтая петля, и прежде чем Утер понял, что это за штука, Оленька махнула рукой, и петля хлестнула короля по плечу. Утер задохнулся от боли и почувствовал неприятный запах, который, как потом оказалось, был запахом его собственной плоти, прожженной до кости.
Убийца одернула юбку, улыбнулась и снова взмахнула рукой. На этот раз Утер закричал.
13
Это ощущение приходило к Насте и прежде, ощущение, будто ее раз за разом отвлекают от исполнения чрезвычайно важного дела, а она, зная всю неправильность такого поведения, продолжает отвлекаться, говоря себе: «Ну вот сейчас я по-быстрому разберусь с этим, а уже потом…» Телефонный звонок не просто вернул ей это ощущение, но вернул обостренным, доведенным до той трагической степени, когда Настя была готова схватиться за голову и признать, что ее уклонение от главного дела становится фатальным и непоправимым.
И все-таки она не могла выбросить из головы этот звонок, не могла притвориться, что его не было.
Получалось так: Леонард оставался скрытой и потому вдвойне опасной угрозой, смерть Покровского никого не интересовала, король Утер ввязался в самоубийственное и нелепое противостояние с детьми ночи (и все это вместе смотрелось куда как нехорошо), а Настя в это время…
– Роберт, – сказала она в телефонную трубку. – Мне нужно срочно уехать из Лионеи. Да. Если хочешь, я могу это назвать «духовным путешествием». Да. У меня тоже есть душа, и я хочу ее проветрить. В смысле вывезти на прогулку. Я понимаю, что не вовремя. Роберт, – она вздохнула и поняла, что, наверное, ей все-таки придется сделать это. – Роберт, давай я тебе все объясню лично. Там есть кое-какие детали… Нет, прямо сейчас. Сейчас я подойду, стой на месте и никуда не уходи!
Она поспешно натянула джинсы, сунула ноги в шлепанцы и побежала к Смайли, на ходу застегивая блузку и не задумываясь о том, насколько весь этот ее эклектичный ансамбль соответствует дворцовым интерьерам и традициям династии Андерсонов. Встреченный на пути швейцарский гвардеец в обморок не упал, а значит, все было не так уж и плохо.
Или нет. Настя остановилась, поправила шлепанец на левой ноге и принюхалась. Пахло паленым мясом. В этом запахе не было бы ничего сверхъестественного, если бы Настя не обоняла его в королевском дворце, на третьем этаже Западного крыла, в том месте, где коридор расходился надвое – в сторону офиса Смайли и в сторону королевского кабинета. Здесь не должно было так пахнуть. Или это была галлюцинация (а ложные запахи, как слышала Настя, это симптом опухоли мозга), или…
Нет, только вот еще опухоли мозга ей не хватало, ко всем прочим неприятностям. Настя свернула в сторону королевского кабинета, принюхиваясь и, вероятно, выглядя со стороны совершенной идиоткой.
– Ох, – сказала она вслух и остановилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
– На Земле остались только те, что не прошли медкомиссию? Или у кого не было денег на билет?
– Остались те, кто не захотел улетать. Те, кто привязался к людям, детям ночи, лесным хозяевам или даже – прости господи – гномам. Они остались и со временем утратили большую часть своего разума, превратились в туповатых слуг или же в бездумных бродяг. Но в глубине собачьей души они верят, что однажды со звезд вернется Лайка и заберет их с собой, в далекий и прекрасный собачий мир. Как и все мы.
– Что?! Я не жду, что меня заберут какие-то звездные собаки!
– Я имел в виду, что все мы мечтаем о прекрасном мире, где живут существа, похожие на нас. Кто-то ищет такой мир среди звезд, кто-то – на земле.
– И когда вампиры вызывают короля Лионеи на поединок, они делают это ради прекрасного счастливого мира, так?
– Конечно. Ради мира, в котором сын короля Лионеи и простой вампир будут равны перед судом.
– Я не против равенства, но я больше согласна с Эсгаротом – разве сейчас подходящее время? Может быть, вы не знаете, граф, но есть такой Леонард, и он поставил своей целью уничтожить мир в его нынешнем виде…
– Я слышал, Анастасия, и я должен вам сказать, что безумные волшебники, или безумные ученые, что в принципе одно и то же, были и будут всегда. И что же, мы должны принести Марата в жертву несправедливому суду только потому, что где-то есть какой-то безумец по имени Леонард, и король больше думает о нем, чем о правах детей ночи?
– Мне кажется, что король думает о Леонарде недостаточно.
– А мне кажется, что он недостаточно думает о детях ночи. Но это только наши с вами частные мнения. Каждому свое, принцесса. Я должен думать о благе своего народа, а король – о благе всех, и в конце концов именно Утер Андерсон определяет приоритеты, а определив приоритеты, он должен быть уверен в них настолько, чтобы рискнуть за них собственной жизнью.
– Это глупо, – сказала Настя. – Будь моя воля, я бы отменила эти дурацкие поединки.
– И чем вы лучше этого Леонарда? – рассмеялся граф Дитрих. – Вы тоже хотите изменить мир, принцесса.
– Изменить, не уничтожить.
– Это слова, Анастасия. На самом деле одно быстро превращается в другое. Когда перемен становится слишком много, старый мир умирает, и рождается новый, не обязательно лучше того, что был прежде. Как в медицине: десять капель – это лекарство, двенадцать – яд. Уверены, что сможете соблюсти правильную дозу?
– А вы?
– Я всего лишь посол, Анастасия. Я ничего не меняю.
– У меня создалось иное впечатление: «жребий брошен» и так далее.
– Просто спасаем хорошего парня. Всего-навсего. Никаких революций, никаких потрясений.
– Ну да. Благими намерениями вымощена дорога… Куда?
– Не знаю. Это что-то из человеческой мифологии, да?
– Благими намерениями вымощена дорога в ад.
– Очень странно. Нелогично. Впрочем, как и многое у вашего народа. У нас, у детей ночи, другая концепция ада…
Настя почти убежала от посла, потому что у нее тоже стала складываться особая концепция ада, где одним из видов мучений были бесконечные разговоры с теми, с кем не хочется разговаривать. Граф Дитрих, наверное, еще некоторое время вдохновенно беседовал сам с собой, а Настя уже быстро шагала в сторону своих покоев, которые она по привычке именовала «номер», словно все еще жила в «Оверлуке».
Она торопилась, в том числе из-за парадного костюма, который с каждым шагом сдавливал ей бедра и грудь все сильнее, словно хотел задушить. Если это была иллюзия, то весьма правдоподобная, и Настя влетела в свои покои, будучи на грани панической истерики. Едва закрыв за собой дверь, она, обрывая пуговицы, стащила с себя кофейного цвета костюм для официальных мероприятий, который теперь казался ей маскарадным костюмом под названием «молчаливая жена наследника престола», но она не была этим персонажем, она не хотела им быть; поэтому она не стала вешать костюм в шкаф, она сгребла его в кучу и швырнула в мусорную корзину, а потом яростно утрамбовала комок одежды босой пяткой, застряла ногой, едва не упала, вытащила ногу и зло пнула мусорную корзину, которая оказалась довольно прочной. Ноге стало больно.
Потом Настя вспомнила, что в ее одежном реестре значится еще два таких же костюма. Она решила, что расправится с ними позже.
В ванной Настя посмотрелась в зеркало и поняла, что эта маска также подлежит уничтожению. Она сняла серьги, смыла макияж, прошлась щеткой по волосам и увидела искаженное злобой, но все-таки свое собственное лицо.
– Больше так не делай, – тихо сказала она зеркалу и для большей убедительности показала ему кулак. Стоило запускать эту сумасшедшую карусель, чтобы получить эпизодическую роль без слов в пьесе, которую непонятно кто пишет, но пишет очевидно плохо. Больше она не станет надевать дурацких удушающих костюмов, не будет садиться между Амбер и Фишером, не будет выстраивать свои вдохи и выдохи по Протоколу. Ее дебют в лионейской политике оказался не то чтобы неудачей, его просто никто не заметил, но в следующий раз…
Тут она вдруг сообразила, что сегодняшнее заседание Большого Совета не было ее дебютом в Лионейской политике, что ее подлинный дебют уже состоялся, причем довольно давно – когда она сбежала из Лионеи, прихватив с собой Иннокентия, а потом пустилась на поиски Дениса; а может быть, и еще раньше, когда она выпустила Иннокентия из подвала в доме Гарджели, а может быть…
В любом случае, если политика – это умение влиять на события, то Настя безусловно влияла, но не когда сидела серой мышкой между Амбер и Фишером, а когда посылала всех к черту и делала какие-то вещи, которые поначалу казались катастрофой, ужасной ошибкой, но в итоге оказывались единственно верным решением.
И в следующий раз…
Телефонный звонок оборвал эти далеко идущие рассуждения. Настя привычно потянулась к большому стационарному телефонному аппарату с кучей кнопок, но потом сообразила, что звонит ее мобильный телефон. И это означало, что звонят ей не из дворца, а скорее всего даже не из Лионеи. Настя посмотрела на дисплей – длинная цепочка цифр ни о чем ей не говорила.
– Слушаю, – сказала она, а потом действительно долго и молча слушала.
12
Король Утер, конечно же, любил свою мать и признавал за ней право интересоваться делами сына. Просто иногда это право осуществлялось весьма своеобразно. Без особых церемоний выгнав Амбер («здесь не место детям») и Фишера («у нас будет исключительно семейный разговор»), королева-мать сплела длинные сухие пальцы в подобие молитвенного жеста и молча уставилась на своего сына. Ее лицо было скрыто под траурной вуалью, но Утер не сомневался в том, что сейчас на него устремлен пристальный взгляд; это была безошибочная материнская тактика – смотреть и молчать, чтобы в конце концов Утер заговорил первым и оказался в положении обороняющегося и безусловно виноватого, причем во всем сразу. Королева-мать была высокой и худой женщиной, еще более высокой и худой она казалась из-за широкополой шляпы и доходящего почти до пят простого черного платья с широким тугим поясом; игнорировать ее молчаливое присутствие в небольшом пространстве зала заседаний было невозможно, даже если бы это была не мать короля Утера Андерсона, а безвестный визуальный объект.
И Утер сдался. Опять.
– Ты обещала семейный разговор, – сказал он. – Я слышу только тишину.
Ее лицо все так же было скрыто вуалью, но Утер отдал бы на отсечение какой-нибудь не очень важный палец, что королева-мать удовлетворенно улыбнулась. Когда король последний раз видел улыбку матери, это было похоже на трещину в иссохшей пустынной почве – зрелище, которое не захочешь сфотографировать, поставить в рамочку и держать на письменном столе.
– Утер, ты совсем не следишь за собой, – сказала мать.
– Что ты имеешь в виду?
– Ты неприлично растолстел. И в таком виде ты собираешься выходить на поединок?
От такого выпада Утер рассмеялся. Он только что пропустил удар, внезапный и в чем-то даже остроумный, причем это были еще только цветочки, два-три балла по двенадцатибалльной шкале материнского недовольства.
– Может, еще и не будет никакого поединка, – ответил он. – Завтра мы продолжим заседание…
– К демонам заседание, Утер. Почему этот вампир вообще еще жив? Почему его не убили на месте?
– Нужно было провести следствие…
– К демонам следствие. Если бы ты убил вампира на месте, сейчас не пришлось бы заниматься этими глупостями. Теперь вот что. Ты помилуешь этого вампира…
– Ни за что.
– Отпустишь его на все четыре стороны. А через пару месяцев кто-то из верных тебе людей…
– Нет, нет…
– Людей, Утер, а не всякой инородной швали, которой ты себя окружил… Кто-то надежный пусть прикончит этого наглого вампира.
– Отличный совет. И вампиры, конечно же, не догадаются, что это…
– Они догадаются и зауважают твою силу, Утер. А вот если ты по любому пустяковому поводу станешь выскакивать на арену поединков, рискуя своей жизнью и судьбой Лионеи, ни одна самка оборотня не станет тебя уважать. Твои предки, Утер, удержали власть не потому, что всегда бездумно исполняли Протокол, а потому, что умели применять силу. В нужное время. Нужным способом.
– И, по-твоему, сейчас подходящее время для обмана и убийства?
– Тебе не нравятся эти слова? Но ты уже большой мальчик, Утер, ты не должен бояться слов. Если хочешь, я поговорю с Фишером, он ловит такие идеи на лету, но я-то хотела, чтобы решение исходило от тебя, короля Лионеи.
– Решение будет принято завтра, на Большом Совете.
– Боже, – брезгливо протянула королева-мать. – Ты действительно веришь в то, что говоришь? Веришь в такоерешение? Утер, твои братья мертвы, твои сыновья разбежались… И вот теперь твое решение – поиграть в гладиаторов на потеху всем Великим Старым расам?
– Двенадцать лет назад я застрелил канцлера подземных стражей, – напомнил Утер. – Ты не возражала тогда.
– Убрать обнаглевшего карлика было нашим долгом, к тому же у тебя тогда были сыновья, Утер, и если бы ты дал себя убить, я бы воспитала Александра и Дениса должным образом. А теперь… «Духовное путешествие», надо же, никогда не слышала большей глупости! Или…
Королева вдруг резко подалась вперед, словно падая, и Утер испуганно протянул к матери руки, но та оперлась о трость, встала, едва не касаясь шляпой потолка – по крайней мере Утеру так показалось – и голосом холоднее гренландского ледника проговорила:
– Утер Андерсон, не собираешься ли ты сдохнуть на этой арене, чтобы вернуть своих сыновей в Лионею? Не думаешь ли ты, что, потрясенные смертью отца, они тут же прозреют, осознают свое отступничество и ринутся исполнять свой священный долг?
– Нет, – сказал Утер и для убедительности фыркнул. – Конечно, нет. Какая глупая идея.
Он ждал, что мать на этом не остановится, и лихорадочно подыскивал аргументы, которые должны были разубедить ее, сбить с толку, отвлечь от этой неожиданной догадки, которую можно было объяснить то ли невероятной старческой мудростью, то ли редкой разновидностью старческого безумия, то ли опасным гибридом этих двух состояний. Но ледник замер столь же внезапно, как и двинулся всего минуту назад, королева-мать устало вздохнула и заговорила голосом пожилой женщины, которая, конечно, хотела бы помочь, но раз уж ее слова пропускают мимо ушей, что ж…
– Проводи меня. Утер. Я хочу отдохнуть.
По дороге в свои покои королева принялась рассказывать сыну про свою поездку в Китай, и через некоторое время Утер ощутил себя совершенно обычным мужчиной, который прогуливает свою престарелую мать, трансформируя любовь в терпение; он почти забыл про сказанное матерью и воспринял как само собой разумеющееся, когда на пороге своей спальни королева-мать обернулась и дотронулась до щеки Утера, вероятно, сообщая этим прикосновением, что, несмотря на все сказанное и сделанное, она все же его мать, и она безусловно любит его. А то, что она иногда таким бесцеремонным образом вмешивается в королевские дела, это тоже любовь, именно любовь и ничто иное.
– До свидания, Анабелла, – сказал Утер. Он назвал королеву по имени, потому что уже давно не мог выговорить в отношении этой строгой высокой женщины «мама» или что-то однокоренное. Он знал, что матери это не нравится, и ждал, что сейчас она голосом или жестом проявит свое недовольство, но ничего подобного не случилось.
– До свидания, Утер, – сказала королева-мать и позволила служанке взять себя под руку.
Утер Андерсон направился в свой кабинет, думая о той странной судьбе, что была уготована его матери – она пережила своих родителей, своего мужа, двух своих сыновей. Эти потери не только не сломили ее, но и как будто сделали ее сильнее, словно Анабелла Андерсон унаследовала жизненные силы преждевременно ушедших родных.
Размышляя об этих не слишком веселых вещах, Утер толкнул тяжелую дверь своего кабинета и направился к окну, чтобы задернуть портьеру, но остановился, с некоторым запозданием почувствовав – что-то изменилось в этой комнате, что-то чужеродное присутствует здесь. Утер удивленно обернулся и увидел, что чужеродный элемент сидит на его письменном столе и беззаботно болтает ногами. Длинными красивыми ногами.
– Привет, – сказала светловолосая девушка в розовой маечке с вышитой кошачьей мордочкой. – Меня зовут Оленька. А вы король, да? Можно, я вас щелкну?
– Э-э… – король хотел было рассердиться на непрошеную гостью, но ее глаза и улыбка были настолько невинными, что Утер махнул рукой и сам улыбнулся в ответ. – Только побыстрее.
– Да, конечно! – Девушка соскользнула со стола, и взгляд короля непроизвольно задержался на слегка задравшейся юбке, и без того возмутительно короткой и не соответствующей никаким стандартам Протокола. – Раз, и готово, – она вытащила из сумочки мобильный телефон. – Вы даже ничего не почувствуете.
– Что? – король решил, что ему послышалось, но потом раздался щелчок, из кулачка, сжимающего мобильник, вытянулась подрагивающая желтая петля, и прежде чем Утер понял, что это за штука, Оленька махнула рукой, и петля хлестнула короля по плечу. Утер задохнулся от боли и почувствовал неприятный запах, который, как потом оказалось, был запахом его собственной плоти, прожженной до кости.
Убийца одернула юбку, улыбнулась и снова взмахнула рукой. На этот раз Утер закричал.
13
Это ощущение приходило к Насте и прежде, ощущение, будто ее раз за разом отвлекают от исполнения чрезвычайно важного дела, а она, зная всю неправильность такого поведения, продолжает отвлекаться, говоря себе: «Ну вот сейчас я по-быстрому разберусь с этим, а уже потом…» Телефонный звонок не просто вернул ей это ощущение, но вернул обостренным, доведенным до той трагической степени, когда Настя была готова схватиться за голову и признать, что ее уклонение от главного дела становится фатальным и непоправимым.
И все-таки она не могла выбросить из головы этот звонок, не могла притвориться, что его не было.
Получалось так: Леонард оставался скрытой и потому вдвойне опасной угрозой, смерть Покровского никого не интересовала, король Утер ввязался в самоубийственное и нелепое противостояние с детьми ночи (и все это вместе смотрелось куда как нехорошо), а Настя в это время…
– Роберт, – сказала она в телефонную трубку. – Мне нужно срочно уехать из Лионеи. Да. Если хочешь, я могу это назвать «духовным путешествием». Да. У меня тоже есть душа, и я хочу ее проветрить. В смысле вывезти на прогулку. Я понимаю, что не вовремя. Роберт, – она вздохнула и поняла, что, наверное, ей все-таки придется сделать это. – Роберт, давай я тебе все объясню лично. Там есть кое-какие детали… Нет, прямо сейчас. Сейчас я подойду, стой на месте и никуда не уходи!
Она поспешно натянула джинсы, сунула ноги в шлепанцы и побежала к Смайли, на ходу застегивая блузку и не задумываясь о том, насколько весь этот ее эклектичный ансамбль соответствует дворцовым интерьерам и традициям династии Андерсонов. Встреченный на пути швейцарский гвардеец в обморок не упал, а значит, все было не так уж и плохо.
Или нет. Настя остановилась, поправила шлепанец на левой ноге и принюхалась. Пахло паленым мясом. В этом запахе не было бы ничего сверхъестественного, если бы Настя не обоняла его в королевском дворце, на третьем этаже Западного крыла, в том месте, где коридор расходился надвое – в сторону офиса Смайли и в сторону королевского кабинета. Здесь не должно было так пахнуть. Или это была галлюцинация (а ложные запахи, как слышала Настя, это симптом опухоли мозга), или…
Нет, только вот еще опухоли мозга ей не хватало, ко всем прочим неприятностям. Настя свернула в сторону королевского кабинета, принюхиваясь и, вероятно, выглядя со стороны совершенной идиоткой.
– Ох, – сказала она вслух и остановилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55