Он - сам по себе. Мы ему не нужны. Ему вообще никто не нужен".
Однако Николас задержался на целых пять лет. Кузьма Иваныч молчал, правда,
но, видимо, все это время оставался при своем мнении, и последние события
его, в отличие от всех прочих, ничуть не удивили и не озадачили).

- Я знаю пару-другую филателистов, - сказал Эдик раздумчиво. -
По-моему, они все ненормальные.
Он посмотрел на него с удовольствием.
- О том и речь, - произнес он очень довольный, что семя, им
брошенное, уже дает всходы и ничего не надо формулировать самому.
- За старый конверт - жену отдадут, причем со слезами радости на
глазах, - продолжал Эдик, развивая тему.
- Умгу... - он подошел к огромному окну и уперся лбом в ледяное
стекло. За окном была ледяная сырая мутно подсвеченная туманная мгла.
Ничего не было видно, кроме этого неподвижно подсвеченного тумана, - ни
города, ни залива, - и вдруг все там озарилось красным, а потом зеленым -
это реклама на крыше переменила текст.
- Два вопроса, - сказал Эдик. - Неужели это правда? И второй: где
взять кучу старых конвертов?
- Очень старых: сто, двести лет, - он снова повернулся лицом в
комнату.
Кузьма Иванович осознал, наконец, что разговор идет вполне серьезный,
прекратил процедуру надевания и присел на краешек своего стула. Спросил с
огромным сомнением:
- Перекупить его за кучу старых конвертов хотите? Да вы сдурели. Или
это я сдурел?
Он поправил его:
- Не перекупить. ОТКУПИТЬСЯ!
- Да уж, - сказал Эдик злобно. - Перекупать его еще - зачем он нам
теперь нужен?
Это как сказать, подумал он. Еще как нужен... Он представил себе
вдруг, что Николас сидит здесь, сейчас, по ту сторону стола - тощий,
лохматый, веселый, никогда не унывающий, не умеющий унывать, некрасивый,
почти даже уродливый, редкозубый, смахивающий то на ящерицу, то вдруг на
обезьяну... держит на уровне уха своеобычную полурюмку водки и неудержимо
разглагольствует о неизбежности победы умных над дураками... или
обосновывает необходимость учреждения Министерства Проб и Ошибок...
Поехать к нему и извиниться, подумал он вдруг, ощутив за грудиной холодную
боль налетевшего решения. Прямо сейчас. Не одеваясь. В шлепанцах. "Прости
мой ядовитый язык... Вернись. Я не хотел... я не хотел тебя так сильно
уязвить..." Ложь. В этот момент он хотел не просто уязвить, он хотел его
уничтожить... Чего в конечном счете и добился: его нет. По крайней мере -
здесь... И больше никогда не будет.
- Станислав Зиновьевич, - сказал неожиданно Эдик незнакомым и
неприятным голосом. - Господин Президент. Ведь вы его любите. До сих пор.
Правда?
Он отшатнулся от этого прямого взгляда его зелено-радужных и
задохнулся от неожиданности и от невозможности прямо ответить на этот
прямой вопрос. Но он понимал, что ответить придется, и - сейчас.
- Вы же его всегда больше всех нас вместе взятых любили, - продолжал
Эдик, и в голосе его теперь была печаль и печальная зависть. - Чего там.
Здесь же все свои. Мы об этом между собой уже десять раз переговорили...
- Э! Э! За себя говори! - предупреждающе взрыкнул Кузьма Иваныч, и
строго посмотрел на Эдика недовольный Кронид, который уже, оказывается,
сидел здесь же и даже держал наготове нож и вилку.
- Да ладно, ладно вам... Лояльные вы мои, - сказал им Эдик. - Ну, не
говорили, так думали... Думали ведь? Думали, думали!.. Поэтому у нас и не
получается с ним ничего - третий раз обсуждаем проблему, и третий раз
впустую балабоним. Как собаки... И я вам прямо скажу, господин Президент:
пока вы его из сердца своего не выкините... Пока вы его не выдерете, с
корнем, с кровью, пока вы его, прошу прощения, не разлюбите, до тех пор
ничего у нас с вами не выйдет...
- Прекрати, - сказал ему Кронид тихо. Тихо-тихо сказал, но ТАК, что
Эдик моментально заткнулся. Словно его выключили. Оборвал себя на
полуслове, на полужесте, на полувзгляде - потянулся через весь стол за
бутылочкой тоника, зубами сорвал колпачок и стал пить из горлышка, ни на
кого не глядя.
Возникла тишина, и тишина эта утверждала правильность сказанного, и
содержала в себе еще множество невысказанных упреков, а равно и приторный
привкус той натужной деликатности, какую проявляют обычно в адрес
заслуженных, но безнадежных инвалидов и маразматических, но уважаемых
стариков. Он слушал эту тишину, и справиться с ней казалось ему потруднее,
чем со сварливым шквалом ядовитых упреков, но он с ней справился в конце
концов.
- Все правильно, - сказал он, стараясь улыбнуться и надеясь, что
улыбка получается не слишком фальшивая и не слишком жалкая. - Mea culpa.
Mea maxima culpa. Однако вам придется простить мне эту мою старческую
слабость. Я ведь, действительно, люблю вас. Всех. Я сам вас выбрал, я сам
вас назначил своими любимчиками, и отказываться от вас мне дьявольски
трудно. Даже, когда вы ведете себя дурно... И все! - он оборвал себя. - И
хватит сегодня об этом!.. Кстати, по-моему, уж полночь состоялась, или
нет?
- Состоялась, - сейчас же подхватил (с явным облегчением) Эдик. - Уже
пятнадцать минут как.
- Превосходно! Разгрузочный день кончился. Начинается погрузочный...
- Распущенность и никотин! - провозгласил Эдик.
- Именно так. Кронид Сергеевич, передайте мне, пожалуйста, вон то
мясо, пока его наш Кузьма Иваныч окончательно не упупил.

2
Около часу ночи, когда решено было уже расходиться по койкам,
ввалился вдруг министр печати - очень веселый, рот до ушей, громогласный и
велеречивый. И сразу же всем стало очевидно: имеется хорошая новость.
Наконец. И вопреки всему. Первая за весь день.
- Ну?! - сказано было ему навстречу чуть ли не хором.
Впрочем, оказалось, всего-то навсего: шестое издание "Счастливого
мальчика". Подарочное. Десять тысяч экземпляров. Яркая черно-синяя
лакированная суперобложка. Иллюстрации Аракеляна. Предисловие Некрасавина.
Элегантно. Скромно. В высшей степени достойно.
- Фу ты, ну ты три креста, - произнес, повертев в руках книжку,
Кузьма Иванович - с уважением, но довольно, впрочем, равнодушно. Он был
безнадежно далек от изящной словесности и вообще от пропаганды пополам с
агитацией, хотя и допускал, что данное литературное произведение вносит в
политический имидж обожаемого Президента некий неуловимый, но существенный
нюанс.
- А-ат-менно!... А-а-тменно!.. - пел Эдик, листая мелованные страницы
с голубым обрезом. Бледно-конопатое лицо его вдохновенно светилось: этот
томик был - его затея, его забота, его трепетная редактура. Он чувствовал
себя как бы теневым соавтором. У книг политических деятелей всегда есть
соавтор, почтительно и скромно скрывающийся в титанической тени
величественного монумента - Эдик был безусловно и радостно согласен на
такую роль.
А Кронид так же радостно, но совершенно уж бескорыстно сиял,
оставаясь, по обыкновению, в сторонке. И сиял, потирая огромные белые
ладони, гордый собою министр печати - Добрый Вестник. Все было прекрасно.
Все было ОЧЕНЬ ХОРОШО. И при этом - все было схвачено. Тираж - завтра же,
в четырех крупнейших магазинах Санкт-Петербурга и в трех - Москвы. И
завтра же самые серьезные рецензии - "Невское время", "Петербургские
ведомости", а в столице - "Известия", "Общая" и - обязательно! - "Путь
правды"... А там уже и радио на подхвате, и телевидение, и
рекламно-коммерческие структуры, само собой... Схвачено - все. У нас так:
если уж схвачено, то - схвачено... Мы (у нас) - такие.
Галдели, хватали друг у дружки из рук, листали, любовались,
гордились, отпускали уважительные шуточки, пока наконец, уловив в ласковых
и теплых волнах всеобщей эйфории ледяные струйки усталой скуки, он не
отобрал у них решительно книжку со словами:
- Все. Хватит. Иду в горизонталь... И если какая-нибудь падла
осмелится побеспокоить меня раньше десяти - молитесь!..
Нестройный хор пожеланий доброй ночи проводил его и остался за дверью
на жилую половину.
Он прошел через биллиардную, темную, холодную, пропахшую хорошим
табаком, одеколоном и еще чем-то, мелом, наверное. За целиком стеклянной
стеной слева и здесь тоже стоял непроницаемый туман, подсвеченный красным.
Поблескивали в сумраке лакированные поверхности, слабо светлели шары,
тяжелые и неподвижные на сукне стола.
Он уже миновал стол и стойку для киев и уже взялся за теплую
деревянную дверную ручку, как вдруг испытал шок, мгновенный и болезненный
- вздрогнул, обомлел, даже пОтом, кажется, его окатило: кто-то тихо сидел
в самом темном углу, в "курительной", за столиком, где пепельница,
окруженная пачками сигарет и пакетами табака, - кто-то угольно-черный,
темнее тьмы, с выставленной вперед бешеной бородкой Грозного царя...
Николас. Про него доносили, что бородку отпустил... бороденку... и
сделался он, якобы, сразу же похож на Иоанна Грозного в исполнении артиста
Николая Черкасова... И блестели влажные во тьме неподвижные глаза.
Не было там никого. Морок. Угрюмая игра теней и отсветов. Господь с
ним, нельзя о нем так много думать, не стоит он того. Ей-богу, не стоит...
Он передохнул, преодолев судорогу, и вышел в гостиную, - на свет, в
тепло, мягкость и уют Золотой гостиной.
Здесь все было белое и золотистое, нарядное, несколько помпезное и
казенное... министерство иностранных дел... Он не любил эту комнату. Это
было помещение для дипломатических отправлений - вместилище роскошной
мебели, золотистых драпировок и пригашенных бра, похожих на полузакрытые в
распутной неге глаза. Но - красивое - красивое помещение, ничего не
скажешь.
Он, торопливо и не слыша собственных шагов по обтянутому сукном полу,
миновал Золотую и, совсем уже собравшись повернуть в анфиладу, в последний
момент раздумал и повернул в кабинет.
Здесь снова оказалось темно и прохладно, даже холодно. Слабо мерцал
звездным небом экран компьютера на рабочем столике, и компьютер на большом
столе тоже работал - модемы бесшумно и стремительно качали информацию -
мегабайты, гигабайты, и что там еще идет за "гигами" (и все тут же
запускалось в обработку, которой он теперь уже не понимал, даже и не
пытался: там работали какие-то незнакомые, сумасшедшей сложности программы
и принципы) - в прорву, в невообразимые свалки, склады, кладбища
информации, - и все это могло оказаться полезным, могло понадобиться ему в
любой момент, и никогда почти не становилось полезным, и никогда не
надобилось, оставаясь навеки в невидимых и неосязаемых штабелях, грудах,
рулонах, пластах...
Сама мысль об обладании этой неописуемой сокровищницей возбуждала.
Или - делала глупым? Или не глупым, а просто ребенком? Ведь все
компьютерщики - будь они программеры, хакеры или простые юзеры-чайники -
все они дети: они играют. Всегда. Чем бы они ни занимались - они играют,
играют роскошной умной игрушкой. Самозабвенно играющие, счастливые дети...
Он решительно уселся за пульт и вызвал программу PERS. На экране
появилось: ФАМИЛИЯ. Он набрал: КРАСНОГОРОВ, и машина тотчас высветила
новый вопрос: ИМЯ, и еще красную семерку рядом. Это означало, что
Красногоровых у нее в памяти теперь уже семеро и она просит уточнения,
который именно из них нужен. В прошлый раз Красногоровых значилось пятеро,
а давно ли, казалось бы, это было?
- Размножаются, как проститутки... - проворчал он, набирая свое имя.
Машина откликнулась неожиданно и как-то даже странно:
- СТАС, - появилось на экране и: - СТАНИСЛАВ.
- Что такое? - спросил он у нее недовольно, но тут же понял: сам и
виноват - набирая свое имя, снебрежничал и набрал СТАСЛАВ. - Понятно,
понятно, - пропел он, - значит, какой-то еще Стас у нас теперь объявился.
Посмотрим, что это за Стас такой... - и он выбрал СТАС.
Оказалось тут же, что это некий Стас Красногоров, настоящая фамилия -
Кургашкин Сергей Андреевич, 35 лет, рок-певец, руководитель группы
"Хозяин", автор знаменитого шлягера того же названия.
- Это уже - слава, - сказал он, саркастически улыбаясь. - Если уж
твое имя псевдонимом делают это - слава... А рейтинг - падает, между
тем... "Осрамимся, провалимся", - процитировал он привычно и прошелся
пальцами по клавиатуре - наугад.
Вполне бессмысленное УФЖКАН появилось на экране, компьютер задумался
на секунду, но и тут не ударил в грязь лицом.
- УФЖКАН - НЕТ ДАННЫХ. ВАРИАНТ: УВАЖКАН АЛЕКСЕЙ БАРЕЕВИЧ.
Но ему мало дела было до этого неожиданного Уважкана, он вдруг ни с
того, ни сего вспомнил и набрал: КИКОНИН ВИКТОР ГРИГОРЬЕВИЧ - как он там
поживает, давно что-то не виделись...
Этого человека машина, конечно же, знала, но, видимо, не близко. Она
знала вполне добропорядочного, унылого и суконно-скучного член-кора,
сотрудника двух Академий (Военно-Медицинской и Сельскохозяйственной),
директора Института Генетики сельскохозяйственных животных, почетного
члена трех международных фондов и тэ дэ, и тэ пэ в том же роде на весь
экран. Кому это интересно и кто это захочет прочитать? Где сведения о
пристрастиях и предрасположениях? Где интим? Где привычки, грехи и
спотыкания? Где компромат? Ниточки с крючочками, за которые потянешь
человека, и он твой? У Кузьмы Иваныча наверняка все это есть. Вот бы
заглянуть!.. Не даст ведь ни за что. "Ни-ни-ни, Станислав Зиновьевич! И
думать не моги! Зачем это вам? Три дня потом не отмоетесь... Да и нет у
меня ничего. Сами же запретили компромат использовать, а если его не
использовать, то хрена ли его в памяти держать, спрашивается? Только место
занимать..."
Все и непрерывно - лгут. Точнее: все МЫ непрерывно и ожесточенно
лжем. Одни - с кривой виноватой ухмылкой, другие - рвотный спазм
мучительно преодолевая, а третьи - не без лихости даже, с вызовом и с
боевым напором. Но - все...
Мирлина выписать, подумал он. Семку сюда выписать и поставить над
всеми нами, чтобы не давал врать. Мысль эта воспламенила его, но только на
мгновение - холодный голос как бы извне тотчас напомнил: он же старый
хрен, ему же за семьдесят сейчас, опомнись, его, может быть, уже и на
свете-то нет... Давай-давай, старое чудило, набери его имя, набери: Мирлин
Семен Батькович... видишь, даже отчества его не помнишь... а может быть, и
не знал никогда... Семен Батькович: ЮАР, редактор газеты такой-то (на
африкаанс газетка-то, тоже не упомнишь, хуже любого отчества)... помер
тогда-то и там-то... Этого тебе хочется? Нет. Не этого. Только не этого,
ради Бога... Совесть чужую над собой захотелось поставить? Своя - не
справляется? Да, неплохо бы. Так вот: обойдешься. Раньше обходился и далее
- тоже обойдешься. И все. Минуту слабости предлагается считать
благополучно истекшей...
Но он все-таки еще позволил себе набрать Николаса.
Конечно, здесь материалов было полно. И компромат был тоже, но почти
все место занимали подробные пересказы последних его выступлений - перед
ветеранами, перед абстинентами, перед феминистками, перед генштабистами -
с точными цитатами и подробным перечислением сопутствующих обстоятельств:
численность аудитории, возрастной состав, как реагируют, на что НЕ
реагируют... Разумеется, в аналитическом разделе было отмечено то, о чем
сегодня говорил Эдик: неожиданно-повышенное внимание объекта к дружбе
Станислава Зиновьевича с Виктор Григорьевичем. ("Может ли поссориться
Станислав Зиновьевич с Виктором Григорьевичем?" Какого черта? Причем здесь
Виконт? Почему вдруг всплыл во всех этих речах, эссе, спичах и тостах
Виконт? Случайность? Случайностей не бывает, заметил по этому поводу
простой человек Кузьма Иваныч, и никто не решился его оспорить).
Здесь было много любопытного хлама, но вот самого Николаса во всем
этом хламе - не было. Не было уродливого, неуклюжего, туповатого,
косноязычного, феноменально БЕСПЕРСПЕКТИВНОГО человечка, который однажды
(почему? Что побудило? Как случилось?) вдруг взял себя за шкирку,
встряхнул, словно пса дрожащего, и в несколько лет сотворил над собою
чудо...

(Звали его, между прочим, изначально - Никита. Это он звал себя Ник:
начитался Хемингуэя - "Трехдневная непогода", "Что-то кончилось", "Какими
вы никогда не будете" и тому подобное - "Пятая колонна и Двадцать восемь
рассказов". Насмешники в институте переделали Ника в Николаса - так это и
прилипло к нему, осталось на всю жизнь. Но только ЭТО. Все же остальное -
изменилось. И не само собою изменилось, не по щучьему веленью, ничего
сказочного в этом изменении не было, кроме того, конечно, что не бывает
так у нормальных людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44