Он не рассказывал мне об
этом раньше, он не желает говорить об этом сейчас. По-моему, он стыдится
вспоминать эти свои годы....
Ходил на ночные охоты за подонками. Вызывал огонь на себя. Они
накидывались на него, как бешеные псы, и он как псов убивал их. Стоял,
трупно-зеленый, похожий на вурдалака, на зомби, ни микрокиллера в заводе,
и наблюдал, медленно наслаждаясь, как лопаются поганые их башки и
дымящаяся жижа разлетается по мостовой липким веером?... Не знаю. Вряд ли.
Но ведь - ВОЗМОЖНО!...
А может быть - просто пил по-черному? В отчаянии, что может убивать,
а больше не может ничего. Ощущая невероятную мощь свою и - абсолютную
беспомощность свою в то же время... Может быть. Очень даже может быть. Но
не только же это....
Или - спокойно, не торопясь, в охотку - разрабатывал свою ТЕОРИЮ
ЭЛИТЫ, которая позже привела тебя - помнишь? - в такое негодование, почти
детское. Ты ведь у нас - демократ. Но многим нравилась эта теория и
нравится сейчас. А в политике ведь как? Не важно, правду ли ты говоришь,
важно, чтобы как можно больше людей соглашалось считать это правдой... Да
и не интересует людей правда. Они только хотят, чтобы им сделали
красиво...
А может быть, вообще ничего этого не было? Работал себе по основной
специальности, писал свои программы, делал карьеру - он ведь и докторскую
за эти годы защитил, и завсектором сделался, в конце концов... Он ведь
всегда был трудолюбив, и всегда ему нравилась его работа.
А может быть, было ВСЕ ЭТО ВМЕСТЕ и еще многое, о чем я не способен
даже догадаться? Не знаю.

Мы с ним расстались тогда словно навсегда и, действительно, не
виделись долго, - больше трех лет. До моего первого отпуска. Помнишь, я
приехал и привез тебе щит масая и настоящее африканское копье? Это и был
первый мой приезд, когда я с ним увиделся вновь. До этого мы даже не
переписывались. Я не хотел рисковать, не хотел привлекать излишнее
внимание к себе, не хотел привлекать к нему излишнее внимание, хотя,
вообще-то, всегда мог бы сослаться на служебную необходимость поддерживать
контакт с потенциальным ценным кадром. Но я не хотел, чтобы еще кто-то
знал о нем, приглядывался к нему, брал его на контроль. Мне хватало и
Ведьмака в моих ночных кошмарах. Кстати, вот с Ведьмаком я переписку как
раз пытался затеять, но без особого успеха: я послал ему три письма, он
ответил мне одним-единственным, с оказией, - письмецо оказалось
пустяковенькое, какие-то дурацкие просьбы по поводу сувениров, а потом он,
получив свои сувениры, и вовсе замолчал.

Хозяину я позвонил в первый же день. Не мог более терпеть. Словно сам
черт заводил пружину моего нетерпения. (Мама твоя тогда даже заподозрила
неладное, возникла масса дополнительных сложностей, но это - особая
история, и здесь ей не место).
Мне показалось, что он пополнел и обрюзг. Угостил меня не чаем, как в
прежние времена, а водочкой (под вчерашнюю вареную картошку с солью).
Говорил мало, больше слушал, но неразговорчивость его была явно не от
неприязни ко мне или там, не дай бог, подозрений, а от какого-о
добродушного равнодушия, да и внимательность его к моим рассказам
питалась, пожалуй, из того же источника. Он явно попивал, и это уже начало
откладывать свой отпечаток на его личность. Впрочем, при желании можно
было уловить в этом добродушном равнодушии и нечто величественное. Передо
мной сидел человек, очень знающий себе цену и потому - безразличный ко
всему остальному.
Впрочем, когда речь заходила о политике, он несколько оживал. Он явно
полюбил думать и разговаривать на эти темы. На щеках появлялся румянец,
глаза разгорались, в речах появлялась небрежность и отрывистость человека
убежденного и хорошо знающего, о чем говорит. Он полагал, что все мы сидим
в тупике, в чулане истории, пыльном и безнадежном ("вместе с метлами и
помойными ведрами..."). Геронтократия. Средний возраст правителей
приближается к семидесяти - возраст усталости, пресыщенности и равнодушия.
Возраст смерти, по сути дела. Еще год-два - и все окончательно посыплется:
они начнут умирать один за другим, наступит смутное время, и даже не
время, а безвременье. Страна постепенно вползает в агонию. Нефть иссякает,
а это - кровь нашей экономики, на заводах - оборудование начала века. И
никто палец о палец не ударит. К чему? Те, которые способны изменить
положение вещей, вовсе не хотят этого делать, а те, которые перемен
жаждут, ничего изменить не способны... Одна только остается надежда -
армия. Единственная реальная сила в стране, сохранившая потенциал
подвижности. Нет, разумеется, на генералов надежды мало - они такие же
старые, сытые и неподвижные, как и наши политики, да они и есть уже
политики, а не военные... но вот молодежь, товарищи полковники, - эти да!
Молодая кровь бурлит, так хочется плечики расправить, а перспектив никаких
- тупик, чулан...
Он предрекал военный переворот. Полковника Насера предрекал.
Полковника Каддафи. Майора Кастро. В общем, он говорил почти то же, что
говорили во всех кухнях этой страны, - если позволяли себе говорить на эти
темы вообще. Отличие было лишь в том, что ИХ разговоры были просто
кухонная болтовня, а он - он явно шлифовал болванку будущей модели
собственных действий, орудие свое будущее шлифовал по руке и оттачивал...
Он предрекал войну. Молодежи некуда себя девать. Комсомол превратился
в тухлое болото, всякое проявление активности и "самости" - карается
бдительно и беспощадно. Скука! Жизнь лишена красок и смысла. Работать
хорошо - бессмысленно. Работать плохо - скучно и еще более бессмысленно.
Единственная отдушина - на Запад, в поп-музыку, в мелкий бизнес -
тщательно затыкается старой вонючей тряпкой. Поколение идеологических
компрачикосов старательно выращивает поколение идеологических уродов. У
нынешнего молодого человека от рождения и навеки застыло лицо - козлиная
морда с выражением идеологической преданности и бодрости...
- Вы, конечно, знаете, что Мирлина они засадили?
- Нет. Я ведь - в другом управлении...
- Они дали ему семь плюс два, представляете? Семь лет лагерей и два
года ссылки. За одну-единственную статью, в которой было много резкостей,
верно, но - ни одного слова лжи... Это государство не имеет права на
существование...
- Государства, знаете ли, не ищут прав. Право государства это его
сила.
- О, да! Это - так. Спасибо за разъяснение... А знаете, почему вы все
время писали в протокол: "антисоветская статья Мирлина"? Я кричал: "не
надо!", Кричал, что-мол не считаю статью антисоветской, а вы все писали,
писали, упорно писали... и все время тащили из протокола в протокол
"посадят тебя, Семка!" Знаете, зачем?
- Не знаю. Так было положено. Определенная форма, как я понимаю...
- Нет. Ничего вы не понимаете. Либо вы врете, либо они и вас обманули
тоже. Это им было нужно, чтобы не доказывать антисоветскость Мирлина.
Понимаете? Это МЫ, свидетели, доказывали, что Мирлин - антисоветчик, а суд
сам и рта не раскрыл по этому поводу...
- Не понимаю.
- Я и сам-то понял буквально в последнюю минуту. Поздно понял. Но
все-таки понял и отбивался как мог... Я говорил, что не считаю статью
антисоветской, а прокурор с этаким отвращением на лице заявлял мне: "Да
что вы, гражданин Красногоров, ребенок, что ли?.. Перестаньте-мол, стыдно
вас слушать..." А судья - рылся в протоколах и объявлял с удовольствием:
"Как же не считаете... Вот же ваши слова: "Антисоветская статья Мирлина
мне не понравилась..." Ваша подпись стоит... Ваша подпись? Посмотрите!"
Помните, я все требовал от вас, чтобы вы вычеркнули "антисоветская
статья"?..
- Я вычеркивал!
- Да. Но, видно, не везде. Кое-где осталось...
- Честное слово, я сам тогда не знал...
Он только махнул рукой и заговорил о другом - снова о молодежи и о
том, что победит тот, кто сумеет сделать ее своей - поднять до своего
уровня или, может быть, опуститься до ее уровня, оставшись при этом самим
собой... Он уже был на подходах к своей теории элиты. "Элита это те, кто
идет со мной. Все прочие - люмпены или круглые дураки".
Мы проговорили часа два, выпили всю водку, и он вдруг засобирался
куда-то ("...прошу прощения... совсем забыл..."), и мне пришлось уйти.

Мы виделись с ним еще пару раз в этот первый мой приезд, но все
как-то наскоро, впопыхах - вполне доброжелательно, приветливо, но без
всякой обстоятельности. Один раз, по-моему, он даже намеревался как будто
пригласить меня с собой в свою компанию (ему нравились мои рассказы про
Африку), но, видимо, раздумал, не пригласил...
Мне удалось сохранить и даже, пожалуй, укрепить наши дружеские
отношения, мы стали ближе, чуть ли не "на ты", но я ничего нового не узнал
о нем, и ничем новым он меня так и не порадовал.

Однажды я выбрал время, когда его точно не было дома, и пришел,
специально чтобы потолковать с соседкой. Мы просидели добрых полтора часа
у них в прихожей, на старинном сундуке, и она рассказывала мне все о нем,
что ей хотелось рассказать. (Я никогда не вербовал ее, хотя такая мысль и
приходила пару раз мне в голову. Зачем? Вербовка, разумеется, имеет свои
плюсы, но и свои минусы она тоже имеет. Я, лично, всегда предпочитал
словоохотливого собеседника самому старательному информатору, работающему
по найму).
Да, он пил. Особенно года два назад. Не сразу после смерти жены, а
спустя почти целый год, когда появились у него какие-то еще неприятности,
суд какой-то, куда его таскали свидетелем, а может быть, и еще что-то: он
вдруг стал пропадать ночами, возвращался с рассветом, осунувшийся, глаза -
страшные, и сразу - в ванную, растоплял там колонку и подолгу сидел в
горячей воде, тихо-тихо, а потом вдруг вздыхал - со стоном, на весь дом,
она от этих стонов со страху, бывало, так и обомлеет. Вот тогда он и стал
попивать. Сначала не сильно, по-человечески, как все. Веселел в эти
минуты, сам с ней иногда даже заговаривал, шутил, приглашал тяпнуть
рюмочку. Потом - все круче, до безобразия, до полного беспамятства, падал
даже иногда, однажды в ванной упал - все лицо в кровь рассадил, а
кончилось тем, что как-то утром вышел от себя, еле на ногах держась, да и
повалился посреди кухни, как бревно, и так весь день и пролежал. Тяжелый,
опухший, ей было его ни сдвинуть, ни повернуть, так через него весь день и
шагала со своей хромой ногой. И - все. С тех пор, как завязал. Выпивал,
конечно, помалу, - все пьют, - но уж никаких безобразий больше не
было......
Да, женщины у него бывали. Но все - разные. И недолго. Придет раза
три, много - четыре, и - пропадает. А через пару недель - новая. Он из них
никого не любил. А одну даже выгнал - со скандалом, с криками, чуть ли не
взашей......
Друзья - как же! - ходят. И Виктор Григорьевич, и Женечка часто
бывает, - кудрявый, красавец сказочный, ласковый всегда такой,
приветливый, обязательно поздоровается, а иногда еще цветочек
преподнесет... И жена у него славная, Танечка... А еврей его этот,
носатый, куда-то запропал, не знаю, уехал, наверное, в ИзраИль... А еще
иногда ходит такой маленький, шибздик такой белесоватый, поганочка такая
тонконогая, тоже очень вежливый и очень любит поговорить: как вы
поживаете, да что у вас слышно, Тамара Мартьяновна... Не люблю его, он
какой-то весь насквозь фальшивый, не верю я ему. Но он, слава богу, редко
бывает - раз в квАртал, никак не чаще...

Я не сразу понял, что это - Ведьмак. Но потом догадался. Маленький.
Белесоватый. Поганочка. Он. (Непонятно только, как же это он обычного
своего благоприятного впечатления на нашу Мартьяновну произвести не сумел?
Странно даже. Казалось бы, что ему стоит такую вот женщину очаровать и
приворожить? Да, видно, и на старуху бывает проруха...) Работал он теперь
в другом отделе и даже в другом Управлении. Я стал искать его и нашел. Не
без труда. Он сменил адрес, переехал в тот дом, где раньше проживал
Дорогой Товарищ Шеф, получил там роскошную квартиру, потолки -
три-двадцать, не то что прежнее "место прописки", и вообще стал уже
майором, даже, пожалуй, раздобрел слегка и сделался важным.
Встретил он меня настороженно, - отвык, да и вообще со стороны, надо
сказать, поведение мое, явная настырность и навязчивость, выглядели,
пожалуй, странновато. Сувенирчики несколько смягчили его, но
настороженности не только не сняли, но, я бы сказал, даже усугубили.
Состоялся неловкий, аритмичный какой-то и совсем пустой разговор. Он явно
силился, но никак не мог понять, что это я к нему приперся, чего мне надо,
чего липну, и вообще, в чем, собственно, дело... А я с натугой разыгрывал
доброжелательность, искреннюю дружественность и радость общения. По-моему,
он заподозрил во мне тайного гомика. Не знаю. Мы распили бутылку
"мартеля", захорошели оба, но радости от разговора так и не получилось. Я
рассказывал ему какие-то чудовищные мерзости про негров и ихних баб, он
мне - про своего папаню, который находился в прежнем своем положении и
полюбил теперь, чтобы ему читали Эмиля Верхарна... Я до сих пор с ужасом
вспоминаю этот вечер. Детали не запомнились совсем, а только общее
впечатление - тяжелой, стыдной и бессмысленной работы... И только, когда я
уже уходил, в прихожей уже, помогая мне отыскать завалившийся куда-то под
вешалкой берет, он спросил меня как бы между делом:
- К своему-то заходил?
- Нет, - сказал я. - К кому?
- Да к этому... к однофамильцу твоему, к Красногорову...
- Нет. А что, надо зайти?
- Не ходи. Ну его к чертям. Он... Знаешь, кто он? Монстр.
- Кто?
- Монстр.
- Ошибаешься! - сказал я с пьяной назидательностью. - Он -
ясновидящий. Категория "С".
- Откуда ты это взял?
- Дорогой Товарищ Шеф сказал. А что - нет?
- Нет. Монстр.
- Тогда надо бы зайти. Это - по моей специальности.
- Не ходи. Я не хожу больше, и ты тоже не ходи. Я его теперь боюсь...
- он оборвал себя, словно опасаясь сболтнуть лишнее.
- Надо сходить! - объявил я упрямо, словно бы не слыша его. Я
надеялся, что он скажет хоть что-нибудь еще. Объяснится. Поделится. Насчет
"боюсь" вырвалось у него явно непроизвольно - ему захотелось чем-то
поделиться со мной, с единственным, может быть, человеком, который
способен был его понять... поверить ему... Помочь, может быть? Но он
больше ничего не сказал, а я не рискнул спросить впрямую. Мы обнялись на
прощанье. С отвращением, - полагаю, взаимным..."
На этом рукопись обрывалась.

9
- А где же остальное? - спросил Станислав.
- Все. Больше там ничего не было, - сказал Ваня, старательно
подравнивая пачку листков в папке.
- Вот как? - проговорил Станислав медленно. - Не успел? Или - почему?
- Наверное, не успел... - теперь Ваня еще более старательно затягивал
тесемки папки. Врать он не умел. И не надо. Еще научится. Все впереди.
- Ты веришь, тому, что здесь написано?
Ваня не ответил. Он только пожал одним плечом, глядя при этом в
сторону. И он крепко держал папку обеими руками, словно у него кто-то
хотел ее отнять, а он не желал отдавать.
- Видишь ли, твой отец был человек увлекающийся... - мягко сказал
Станислав. - Он был идеалист и даже - мистик. Сам-то он считал себя крутым
прагматиком, и всячески это подчеркивал, но это было не так. Совсем не
так. Он Гумилева любил. Николай Степановича. Любил читать "Капитанов",
вслух, с выражением... У него глаза загорались, и голос садился от
внутреннего восторга, когда он выговаривал: "Но в мире есть иные области,
луной мучительной томимы. Для высшей силы, высшей доблести они вовек
недостижимы..." Он читал тебе "Капитанов"?
- Да. И "Старый бродяга в Аддис-Абебе..." читал. И "Шестое
чувство"...
- Он был очень доверчив. Он выбирал человека, которому хотел верить,
и верил ему уже бесконтрольно и до конца.
- Зачем вы мне это говорите?
- Я не хочу, чтобы ты верил каждому слову в записках твоего отца.
- А я и не верю. Каждому слову.
- Правильно. Правильно поступаешь.
Но он, конечно, верил. Каждому слову. Что ж, это было только
естественно. И это могло оказаться даже полезным.
- Как погиб отец, ты знаешь? - спросил Станислав.
- Да.
- Это был несчастный случай, как ты полагаешь?
Ваня впервые поглядел ему прямо в глаза.
- Я думал, ВЫ мне скажете, что это было.
- Несчастный случай, - сказал Станислав решительно.
Если человек отправляется по грибы на Карельский, на озы реки
Волчьей, и пропадает там, и через неделю его находят под обрывом, в кроне
сосны, где он висит, застряв головой в развилке самой мощной ветви этой
кроны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44