.. Вообще лес там был везде
веселый, теплый, песчано-сосновый, а между молодыми сосенками чуть не по
пояс заросло все лиловым вереском, и, как водится, все полянки и все
многочисленные дорожки смотрелись на одно лицо, я уже был готов рукой
махнуть (ну что там можно было такое-этакое обнаружить на месте
происшествия?), но Ермолаев оказался мужиком настырным и лицом в грязь не
ударил - нашел-таки, в конце концов, район событий, так что я своими
глазами увидел все: и перекопанный, пополам с сухим валежником, песок, где
сидел по яйца "запорожец", и остатки колючей проволоки по сторонам, и то
дерево, к которому прикован оказался мой Красногоров...
А неподалеку от этого дерева, метрах в пятнадцати, где заросли
вереска были особенно густы, обнаружил я старый, совсем трухлявый белый
размером с хорошую сковороду, а рядом с ним - канистру. Канистра была
двадцатилитровая, пустая и даже сухая, зеленая краска с нее пооблупилась,
и ржавчина местами проступила, но у меня осталось определенное
впечатление, что лежит здесь эта канистра недавно. Ермолаев был того же
мнения, но он не склонен был придавать моей находке хоть какое-нибудь
оперативное значение. Заливал кто-нибудь бак, облился весь и, матерясь,
забросил вонючую дуру подальше, чтобы просохла и не отсвечивала тут, где
люди, скажем, сидят и закусывают. А потом - забыл. Обыкновенное дело.
Я не стал с ним спорить. Я чувствовал, что дело - не обыкновенное. Я
взял канистру с собой, чтобы показать ее хозяину (я уверен был, что это
канистра Красногорова) и посмотреть, что будет, когда он ее увидит и что
он скажет по этому поводу. Но ничего толкового у меня из этой затеи не
вышло.
Да, канистру свою он узнал, но не обрадовался ей, а скорее уж
наоборот - у него даже рот повело, словно от приступа внезапного
отвращения, но этим все и кончилось. Да, сказал он спокойно. Канистра -
пропала. Спасибо, что привезли. Наверное, эти бандюги ее зачем-то
выволокли из багажника, а потом бросили, он этого ничего не помнит, не до
того ему тогда было... Она вообще-то была у него пустая. Без бензина.
Лежала в багажнике просто так, на всякий случай, он заправлять ее даже и
не собирался, ни к чему, бак полный, а до города - всего-то километров
сто, рукой подать...
И он заговорил о другом."
- Я знаю, что там на самом деле с вами случилось, - сказал Ваня,
Красногорский-младший, когда они снова встретились два дня спустя. -
Хотите, скажу?
Станислав смотрел на него сквозь зажмуренные веки и слушал, как
сердце вдруг принялось толкаться в ребра изнутри - глухо и неровно. На
хрен ты мне сдался с твоими откровениями, подумал он с неожиданной злобой,
но вслух проговорил совершенно спокойно:
- Н-ну что ж... Скажи, если хочется.
- Они вас опустили... - сказал Ваня, а когда Станислав от удивления
широко раскрыл глаза, пояснил: - Изнасиловали.
- Откуда ты это взял? - сказал Станислав ошеломленно.
- Знаю. Вы их нашли?
- Нет.
- Найдете?
- Не знаю.
- Надо найти. Если хотите, я возьмусь за это дело.
- Пятнадцать лет прошло, - проговорил Станислав медленно. - С гаком.
Пора бы и забыть.
Многое и многое он забыл. Но несколько картинок осталось....
Пасмурное небо. Качающиеся вершины сосен. Пустая канистра летит,
кувыркаясь, и продолжает кувыркаться, подскакивая среди вереска... И
вонючий холодок быстро подсыхающего бензина... И - нет зажигалки. Нет. НЕТ
ЕЕ!..
Хорошо бы, все-таки, забыть об этом совсем, подумал он.
- Некоторые вещи забывать нельзя, - сказал Ваня, блестя глазами. -
Есть вещи, за которые мало убить, надо - замучить.
Сердце снова сделало перебой.
- Откуда ты взял эти слова? - спросил Станислав, преодолевая
накатившую дурноту.
- Какие?
- "Мало убить - надо замучить"?
- Не знаю, - сказал Ваня с удивлением. - Какая разница?
Разница была, и довольно существенная, но Станислав больше не желал
говорить об этом.
- Ладно, - сказал он. - Продолжим. Что ты еще умеешь?..
6
"...Две темы занимали его. Во-первых, он вдруг высказал любопытнейшее
наблюдение по поводу моей папки. (Я видел теперь, что он безусловно
внимательно прочитал все дела и не просто прочитал - он проанализировал их
и весьма основательно). Он заметил нечто общее и нечто важное, некий пусть
странный, но вполне определенный мотив у тех, кто хотел ему добра и к кому
он сам относился как минимум нейтрально, а именно: все они хотели, чтобы
он уехал из Питера.
Саша Калитин - звал в Москву.
Габуния, мамин ухажер и грядущий отчим, - намеревался всех увезти к
себе в Поти (или в Батуми?).
Писатель Каманин рекомендовал его в Индию... Свежепокойный Академик -
на два года в Беркли...
Тут он замолчал, терпеливо наблюдая, как я перевариваю сказанное, а
потом добавил, как бы сквозь зубы: "А если бы дети родились благополучно,
мы все должны были переехать в Минск..."
Переоценить это его наблюдение было невозможно. Я тут же мысленно
добавил сюда физика Шерстнева, старания которого означали для Красногорова
- лейкемию, может быть, и не обязательно, но уж безнадежно далекий от
Питера Арзамас-16 или иную дыру той же степени отдаленности - без всякого
сомнения. Было ясно, что наблюдение безукоризненно точное, но и пяти минут
хватило, чтобы понять, как мало оно нам добавляет по существу.
Однако, мы поговорили об этом некоторое время.
- Ну что же, - сказал я в заключение (как бы шутливо, но на самом
деле вовсе не шутя), - значит столицею вашей будет Ленинград.
Замечательно. "И перед новою столицей увяла... или померкла?.. старая
Москва..." как что-там какая-то вдова...
Он снова кривовато ухмыльнулся, но это была - ВСЯ его реакция. На
самом деле, другая тема его сейчас интересовала гораздо больше. Мягко,
осторожно, иносказаниями принялся он выяснять мое мнение по вопросу: а
нельзя ли как-то поставить прямой эксперимент? Спровоцировать, скажем,
нападение.... или даже - организовать некое нападение... В конце концов,
если определенные сверхъестественные свойства и в самом деле ему присущи,
надлежит, наверное, их каким-то образом тренировать, не так ли?..
"ТАК!!! Именно ТАК!" - хотелось закричать мне во весь голос.
Наконец-то, кажется, он чего-то ПОЖЕЛАЛ. Но я, разумеется, кричать не
стал, а самым спокойным образом разъяснил ему положение дел. Если
нападение НАСТОЯЩЕЕ, он рискует жизнью, здоровьем и так далее; если же
оно, так сказать, экспериментальное, то, скорее всего, ничего не
произойдет вообще - Рок не станет расходовать заряды по пустякам. Он
ухватил суть дела моментально.
- А если я не буду знать, настоящее это нападение или
экспериментальное? - спросил он. - Можно ведь организовать все так, чтобы
я заранее не мог ничего знать сколько-нибудь определенно.
- Организовать это можно, - согласился я. - И вы ничего знать не
будете. Но Рок - будет. А решения принимает Рок, а не вы... ПОКА, -
добавил я по возможности многозначительно.
Он и это, оказывается, понимал. Более того, - небрежно, на меня не
глядя, как нечто само собою разумеющееся - он бросил:
- Да вы же, наверное, уже все эти эксперименты проделали, Веньямин
Иванович... - и вдруг глянул мне прямо в глаза. - Или нет?
Черт возьми! Это был другой человек! Это был и в самом деле ОН -
большими буквами, самыми большими! Наконец-то я увидел свет в конце
туннеля, и свет был яркий, слепящий и обжигающий.
Я, не колеблясь, доложил ему о своих попытках провести experimentum
crucis. Он поверил - и не поверил.
- Черт возьми, - сказал он, - и это все, на что способна оказалась
ваша организация?
Я почтительнейше напомнил ему, что им занимаюсь я, один, единолично,
организация здесь так, с боку припеку.
- Ой ли? - он весь скривился, и я понял, что мне предстоит решать еще
одну чисто практическую задачу: надо ли убеждать его, что он имеет дело
ТОЛЬКО со мной, или полезнее оставить его в подозрении, что я лишь
щупальце тысячерукого спрута, специальный агент всемогущих органов. Каждая
из этих позиций имела свои плюсы и минусы, и вот так, сходу, без анализа,
я сделать выбор не решился.
(Анализ-матанализ. У нас очень любят это солидное и высокомерное
слово, намекающее на некую элитность, особость и недоступность. Какие-то
обширные машинные залы видятся за этим словом, серьезные люди в очках и в
белых халатах, с рулонами вычислительной бумаги в руках, усталый Шеф над
картой Европы... А на самом деле, это знаешь что? Это я - в переполненном
троллейбусе на одной ноге среди потных тел, а в голове у меня жужжат
варианты: если я для него органавт, то я - авторитет, страх, сила, и это
ценно, но с другой стороны, если я одиночка - мне можно довериться, можно
сделать меня своим, можно на меня рассчитывать полностью... Если я из
органов - я в деле хозяин, органы все решают, а если я сам по себе - он в
деле хозяин, он все решает... Что ему больше понравилось бы? Какой
вариант? Если он любит власть, первым любит быть и желательно единственным
- один вариант. Если предпочитает крепкое надежное руководство, если он по
натуре своей исполнитель, - вариант противоположный... А если ему все
равно? А если он и сам про себя не знает, что ему предпочтительнее?..
Неважно. Он не знает, а я знать - должен. Обязан. Намерен. Потому что не
его судьба сейчас решается, а моя... Поэтому начнем сначала. Если он -
такой, значит, я должен быть этаким. А если он - разэтакий, то мне
надлежит то-то... Вот тебе и весь анализ).
Анализ это хорошая штука, но в реальной нашей жизни очень часто все
идет не в соответствии, а вопреки.
Дорогой Товарищ Шеф проделал собственный анализ, и приговор мой
оказался подписан даже раньше, чем я мог это себе представить. Тут все
дело было в том, что ДТШ мой был человек с параноидальным складом психики.
Если он верил сотруднику, то верил истово, до потери контроля, до
нелепости, у него словно бы затмение наступало во время этих приступов
доверия, переходящего в обожание, почти отеческое. Но уж если возникало у
него сомнение, пусть даже самое ничтожное, микроскопическое, пусть даже
нелепое и ни на чем серьезном не основанное - все, конец, и никаких шансов
уже не было ни оправдаться, ни объясниться. (Говорят, товарищ Сталин был
такой же, с тем отличием, однако, что не любил никого никогда и не доверял
никому - без каких-либо исключений).
Абсолютно невозможно было угадать, что там в недрах
сознания-подсознания (а может быть, и надсознания) слетало у него вдруг с
нарезки, какие зубчики выходили из зацепления и почему начинал сбоить
основательно отъюстированный, казалось бы, механизм доверия и приязни.
Какой-нибудь _н_е _т_а_к_о_й_ взгляд. Или слово, неверно им, может быть,
понятое. Или неуместная улыбка... По моим наблюдениям особо стремительные
и катастрофические последствия способна была вызвать именно неуместная и
несвоевременная улыбка, так что в его присутствии я старался соблюдать
всегда замогильную серьезность, и даже когда в приступе хорошего
настроения он принимался рассказывать анекдоты, я норовил выражать всем
своим обликом отнюдь не опасное веселье, а скорее восхищение тонким вкусом
и завидным чувством юмора благосклонного моего начальства.
Он и меня вот так же возлюбил в самом начале, с первого же моего ему
представления, и продвигал, и дорогу мне расчищал, и перед высокими
инстанциями за меня ручался, а потом - определял меня своим наперсником, и
главным советником, и даже вроде бы главной надеждой своей - грядущим
своим преемником... А вот теперь - крутой разворот на сто восемьдесят. И
дело здесь было не в дерзкой улыбке (не было дерзких улыбок) и не в
опрометчивом суждении (не было опрометчивых суждений и даже быть не
могло). А просто пришла пора меня менять. Просто чудовищная интуиция его
подсказала ему - не словами, разумеется, и вообще даже не голосом, пусть
бы и внутренним, а - лишь легонько дохнула в ухо его вечно настороженной
души, что Красногорский-то _о_т_о_ш_е_л_, самостоятельный стал, ведет
какую-то _с_в_о_ю_ партию и вообще _п_о_ч_у_ж_е_л_!.. Пора менять.
(Он был человек решительно незамысловатый. И всегда это
демонстрировал. И любил учить незамысловатости своих наперсников и
клевретов, меня в том числе. В этом отношении он был похож на другого
великого человека, а именно - на фюрера немецкого народа: у него тоже был
дефект, который у фюрера носил название Redeegoizmus, а у ДТШ - недержание
речи. Он учил. Самое главное в нашем деле, учил он, это доклад, - во-время
подготовленный, простенько составленный и положенный на нужный стол.
Остальное все - мура, остальное само пойдет. Очень любил он рассказывать -
всегда одними и теми же словами, - как совсем еще молоденького направили
его в посольство тогдашней Латвии. Или Литвы. Он их все время путал - то
ли шутил он таким незамысловатым способом, то ли и вправду их не очень
хорошо различал. Так вот там, в посольстве, все друг друга судорожно
боялись и перед начальством лебезили напропалую - кто перед военным
атташе, кто перед кадровиком, и все - перед послом. А он - он сразу понял,
кто в этом доме главный: швейцар, он же гардеробщик, он же и охранник. Так
что он этому швейцару - то анекдотец новейший преподнесет, то бутылочку, а
то просто с ним покурит, покалякает за жизнь... "Потом, когда наши пришли,
всех их там попересажали к такой-то матери, начиная с посла. Только двое
всего и уцелели: швейцар да я. Мне - лейтенанта, а ему - уж не знаю,
далеко пошел...")
Первый удар, который он нанес мне, был незамысловат и прям, как
штыковой выпад.
- Этого... твоего... Красногорова твоего... - сказал он мне небрежно,
между делом, в середине брюзжания по поводу перерасходов и недоработок. -
Его надо в Зуевку... Прям на этой неделе, чего тянуть еще?.. - и снова
заговорил о перерасходе валютных медикаментов.
Собственно, все было этим сказано. Моего клиента надлежало немедленно
перевести в спецпансионат "Зуево" и поставить там на довольствие и
контроль. Поскольку сам я этого до сих пор не сделал, ясно ему было, что я
это полезным-необходимым не считаю, а значит - выступлю против, и тогда
меня можно будет вежливенько, на самых что ни на есть законных основаниях,
в порядке дисциплины, от дела отстранить, а стану трепыхаться, - то и
вообще уволить к такой-то матери, либо отправить куда-нибудь в
Кзыл-Ордынск на усиление тамошних органов (почетное назначение: "посол в
Зопу"). Прозрачная и незамысловатая комбинация. Но он не понимал, Дорогой
мой Товарищ Шеф, в какое дело он сейчас решился ввязаться. Интуиция
подвела. Интуиция всегда в конце концов подводит, если не хватает
информации. А он про Красногорова знал лишь только то, что я ему нашел
необходимым сказать, а точнее - наврать: сильнейшее-де подозрение на
ясновидение.
- Не согласится, - сказал я ему деловито, когда покончено было с
валютным перерасходом и дефицитом.
- Это кто?
- Красногоров. Обязательно откажется.
Он даже не посмотрел на меня, жопорожий, только губами сделал.
- Вот ты психолОг, - проворчал он по-отечески укоризненно, - а
психологии не знаешь. Как же он сможет отказаться, если мы его хорошенько
попросим? По партийной, например, линии...
- Он беспартийный.
- Тем более!
На это трудно было что-нибудь возразить. Да я и не собирался. Он же
только и ждал, что я начну ему возражать. А я вовсе не хотел облегчать ему
задачу. Мне надо было выиграть время. А он пусть пораскинет мозгами, как
меня сожрать. Пока цел....
- Чего ему, спрашивается, отказываться? Полный пансион, двухкомнатный
номер, телевизор, подъемные, а зарплата идет. Чего это он станет
отказываться? Пейзажи там разные, березы, озеро рядом...
- Это верно, - покорно сказал я. - Я с ним поговорю.
И тут он нанес мне второй удар - пострашнее первого.
- А тебе, майор, и трудиться не понадобится, - объявил он ласково. -
Я к нему Ведьмака направил. Убедит.
(Фамилия у него была - Медвяк, по имени его никто не звал, а звали
все Ведьмаком, даже и в глаза. Он был маленький, тщедушный,
белесоватенький, с розовыми беспорядочными проплешинами на черепе, с
бесцветными суетливыми глазками. Гаденький. Не знаю, как он медкомиссию
прошел, как ухитрился к нам в ряды угодить, все-таки у нас как-никак -
отбор, элита. Не знаю. Полагаю, что не обошлось тут без его поразительных
способностей, которых у него было две.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
веселый, теплый, песчано-сосновый, а между молодыми сосенками чуть не по
пояс заросло все лиловым вереском, и, как водится, все полянки и все
многочисленные дорожки смотрелись на одно лицо, я уже был готов рукой
махнуть (ну что там можно было такое-этакое обнаружить на месте
происшествия?), но Ермолаев оказался мужиком настырным и лицом в грязь не
ударил - нашел-таки, в конце концов, район событий, так что я своими
глазами увидел все: и перекопанный, пополам с сухим валежником, песок, где
сидел по яйца "запорожец", и остатки колючей проволоки по сторонам, и то
дерево, к которому прикован оказался мой Красногоров...
А неподалеку от этого дерева, метрах в пятнадцати, где заросли
вереска были особенно густы, обнаружил я старый, совсем трухлявый белый
размером с хорошую сковороду, а рядом с ним - канистру. Канистра была
двадцатилитровая, пустая и даже сухая, зеленая краска с нее пооблупилась,
и ржавчина местами проступила, но у меня осталось определенное
впечатление, что лежит здесь эта канистра недавно. Ермолаев был того же
мнения, но он не склонен был придавать моей находке хоть какое-нибудь
оперативное значение. Заливал кто-нибудь бак, облился весь и, матерясь,
забросил вонючую дуру подальше, чтобы просохла и не отсвечивала тут, где
люди, скажем, сидят и закусывают. А потом - забыл. Обыкновенное дело.
Я не стал с ним спорить. Я чувствовал, что дело - не обыкновенное. Я
взял канистру с собой, чтобы показать ее хозяину (я уверен был, что это
канистра Красногорова) и посмотреть, что будет, когда он ее увидит и что
он скажет по этому поводу. Но ничего толкового у меня из этой затеи не
вышло.
Да, канистру свою он узнал, но не обрадовался ей, а скорее уж
наоборот - у него даже рот повело, словно от приступа внезапного
отвращения, но этим все и кончилось. Да, сказал он спокойно. Канистра -
пропала. Спасибо, что привезли. Наверное, эти бандюги ее зачем-то
выволокли из багажника, а потом бросили, он этого ничего не помнит, не до
того ему тогда было... Она вообще-то была у него пустая. Без бензина.
Лежала в багажнике просто так, на всякий случай, он заправлять ее даже и
не собирался, ни к чему, бак полный, а до города - всего-то километров
сто, рукой подать...
И он заговорил о другом."
- Я знаю, что там на самом деле с вами случилось, - сказал Ваня,
Красногорский-младший, когда они снова встретились два дня спустя. -
Хотите, скажу?
Станислав смотрел на него сквозь зажмуренные веки и слушал, как
сердце вдруг принялось толкаться в ребра изнутри - глухо и неровно. На
хрен ты мне сдался с твоими откровениями, подумал он с неожиданной злобой,
но вслух проговорил совершенно спокойно:
- Н-ну что ж... Скажи, если хочется.
- Они вас опустили... - сказал Ваня, а когда Станислав от удивления
широко раскрыл глаза, пояснил: - Изнасиловали.
- Откуда ты это взял? - сказал Станислав ошеломленно.
- Знаю. Вы их нашли?
- Нет.
- Найдете?
- Не знаю.
- Надо найти. Если хотите, я возьмусь за это дело.
- Пятнадцать лет прошло, - проговорил Станислав медленно. - С гаком.
Пора бы и забыть.
Многое и многое он забыл. Но несколько картинок осталось....
Пасмурное небо. Качающиеся вершины сосен. Пустая канистра летит,
кувыркаясь, и продолжает кувыркаться, подскакивая среди вереска... И
вонючий холодок быстро подсыхающего бензина... И - нет зажигалки. Нет. НЕТ
ЕЕ!..
Хорошо бы, все-таки, забыть об этом совсем, подумал он.
- Некоторые вещи забывать нельзя, - сказал Ваня, блестя глазами. -
Есть вещи, за которые мало убить, надо - замучить.
Сердце снова сделало перебой.
- Откуда ты взял эти слова? - спросил Станислав, преодолевая
накатившую дурноту.
- Какие?
- "Мало убить - надо замучить"?
- Не знаю, - сказал Ваня с удивлением. - Какая разница?
Разница была, и довольно существенная, но Станислав больше не желал
говорить об этом.
- Ладно, - сказал он. - Продолжим. Что ты еще умеешь?..
6
"...Две темы занимали его. Во-первых, он вдруг высказал любопытнейшее
наблюдение по поводу моей папки. (Я видел теперь, что он безусловно
внимательно прочитал все дела и не просто прочитал - он проанализировал их
и весьма основательно). Он заметил нечто общее и нечто важное, некий пусть
странный, но вполне определенный мотив у тех, кто хотел ему добра и к кому
он сам относился как минимум нейтрально, а именно: все они хотели, чтобы
он уехал из Питера.
Саша Калитин - звал в Москву.
Габуния, мамин ухажер и грядущий отчим, - намеревался всех увезти к
себе в Поти (или в Батуми?).
Писатель Каманин рекомендовал его в Индию... Свежепокойный Академик -
на два года в Беркли...
Тут он замолчал, терпеливо наблюдая, как я перевариваю сказанное, а
потом добавил, как бы сквозь зубы: "А если бы дети родились благополучно,
мы все должны были переехать в Минск..."
Переоценить это его наблюдение было невозможно. Я тут же мысленно
добавил сюда физика Шерстнева, старания которого означали для Красногорова
- лейкемию, может быть, и не обязательно, но уж безнадежно далекий от
Питера Арзамас-16 или иную дыру той же степени отдаленности - без всякого
сомнения. Было ясно, что наблюдение безукоризненно точное, но и пяти минут
хватило, чтобы понять, как мало оно нам добавляет по существу.
Однако, мы поговорили об этом некоторое время.
- Ну что же, - сказал я в заключение (как бы шутливо, но на самом
деле вовсе не шутя), - значит столицею вашей будет Ленинград.
Замечательно. "И перед новою столицей увяла... или померкла?.. старая
Москва..." как что-там какая-то вдова...
Он снова кривовато ухмыльнулся, но это была - ВСЯ его реакция. На
самом деле, другая тема его сейчас интересовала гораздо больше. Мягко,
осторожно, иносказаниями принялся он выяснять мое мнение по вопросу: а
нельзя ли как-то поставить прямой эксперимент? Спровоцировать, скажем,
нападение.... или даже - организовать некое нападение... В конце концов,
если определенные сверхъестественные свойства и в самом деле ему присущи,
надлежит, наверное, их каким-то образом тренировать, не так ли?..
"ТАК!!! Именно ТАК!" - хотелось закричать мне во весь голос.
Наконец-то, кажется, он чего-то ПОЖЕЛАЛ. Но я, разумеется, кричать не
стал, а самым спокойным образом разъяснил ему положение дел. Если
нападение НАСТОЯЩЕЕ, он рискует жизнью, здоровьем и так далее; если же
оно, так сказать, экспериментальное, то, скорее всего, ничего не
произойдет вообще - Рок не станет расходовать заряды по пустякам. Он
ухватил суть дела моментально.
- А если я не буду знать, настоящее это нападение или
экспериментальное? - спросил он. - Можно ведь организовать все так, чтобы
я заранее не мог ничего знать сколько-нибудь определенно.
- Организовать это можно, - согласился я. - И вы ничего знать не
будете. Но Рок - будет. А решения принимает Рок, а не вы... ПОКА, -
добавил я по возможности многозначительно.
Он и это, оказывается, понимал. Более того, - небрежно, на меня не
глядя, как нечто само собою разумеющееся - он бросил:
- Да вы же, наверное, уже все эти эксперименты проделали, Веньямин
Иванович... - и вдруг глянул мне прямо в глаза. - Или нет?
Черт возьми! Это был другой человек! Это был и в самом деле ОН -
большими буквами, самыми большими! Наконец-то я увидел свет в конце
туннеля, и свет был яркий, слепящий и обжигающий.
Я, не колеблясь, доложил ему о своих попытках провести experimentum
crucis. Он поверил - и не поверил.
- Черт возьми, - сказал он, - и это все, на что способна оказалась
ваша организация?
Я почтительнейше напомнил ему, что им занимаюсь я, один, единолично,
организация здесь так, с боку припеку.
- Ой ли? - он весь скривился, и я понял, что мне предстоит решать еще
одну чисто практическую задачу: надо ли убеждать его, что он имеет дело
ТОЛЬКО со мной, или полезнее оставить его в подозрении, что я лишь
щупальце тысячерукого спрута, специальный агент всемогущих органов. Каждая
из этих позиций имела свои плюсы и минусы, и вот так, сходу, без анализа,
я сделать выбор не решился.
(Анализ-матанализ. У нас очень любят это солидное и высокомерное
слово, намекающее на некую элитность, особость и недоступность. Какие-то
обширные машинные залы видятся за этим словом, серьезные люди в очках и в
белых халатах, с рулонами вычислительной бумаги в руках, усталый Шеф над
картой Европы... А на самом деле, это знаешь что? Это я - в переполненном
троллейбусе на одной ноге среди потных тел, а в голове у меня жужжат
варианты: если я для него органавт, то я - авторитет, страх, сила, и это
ценно, но с другой стороны, если я одиночка - мне можно довериться, можно
сделать меня своим, можно на меня рассчитывать полностью... Если я из
органов - я в деле хозяин, органы все решают, а если я сам по себе - он в
деле хозяин, он все решает... Что ему больше понравилось бы? Какой
вариант? Если он любит власть, первым любит быть и желательно единственным
- один вариант. Если предпочитает крепкое надежное руководство, если он по
натуре своей исполнитель, - вариант противоположный... А если ему все
равно? А если он и сам про себя не знает, что ему предпочтительнее?..
Неважно. Он не знает, а я знать - должен. Обязан. Намерен. Потому что не
его судьба сейчас решается, а моя... Поэтому начнем сначала. Если он -
такой, значит, я должен быть этаким. А если он - разэтакий, то мне
надлежит то-то... Вот тебе и весь анализ).
Анализ это хорошая штука, но в реальной нашей жизни очень часто все
идет не в соответствии, а вопреки.
Дорогой Товарищ Шеф проделал собственный анализ, и приговор мой
оказался подписан даже раньше, чем я мог это себе представить. Тут все
дело было в том, что ДТШ мой был человек с параноидальным складом психики.
Если он верил сотруднику, то верил истово, до потери контроля, до
нелепости, у него словно бы затмение наступало во время этих приступов
доверия, переходящего в обожание, почти отеческое. Но уж если возникало у
него сомнение, пусть даже самое ничтожное, микроскопическое, пусть даже
нелепое и ни на чем серьезном не основанное - все, конец, и никаких шансов
уже не было ни оправдаться, ни объясниться. (Говорят, товарищ Сталин был
такой же, с тем отличием, однако, что не любил никого никогда и не доверял
никому - без каких-либо исключений).
Абсолютно невозможно было угадать, что там в недрах
сознания-подсознания (а может быть, и надсознания) слетало у него вдруг с
нарезки, какие зубчики выходили из зацепления и почему начинал сбоить
основательно отъюстированный, казалось бы, механизм доверия и приязни.
Какой-нибудь _н_е _т_а_к_о_й_ взгляд. Или слово, неверно им, может быть,
понятое. Или неуместная улыбка... По моим наблюдениям особо стремительные
и катастрофические последствия способна была вызвать именно неуместная и
несвоевременная улыбка, так что в его присутствии я старался соблюдать
всегда замогильную серьезность, и даже когда в приступе хорошего
настроения он принимался рассказывать анекдоты, я норовил выражать всем
своим обликом отнюдь не опасное веселье, а скорее восхищение тонким вкусом
и завидным чувством юмора благосклонного моего начальства.
Он и меня вот так же возлюбил в самом начале, с первого же моего ему
представления, и продвигал, и дорогу мне расчищал, и перед высокими
инстанциями за меня ручался, а потом - определял меня своим наперсником, и
главным советником, и даже вроде бы главной надеждой своей - грядущим
своим преемником... А вот теперь - крутой разворот на сто восемьдесят. И
дело здесь было не в дерзкой улыбке (не было дерзких улыбок) и не в
опрометчивом суждении (не было опрометчивых суждений и даже быть не
могло). А просто пришла пора меня менять. Просто чудовищная интуиция его
подсказала ему - не словами, разумеется, и вообще даже не голосом, пусть
бы и внутренним, а - лишь легонько дохнула в ухо его вечно настороженной
души, что Красногорский-то _о_т_о_ш_е_л_, самостоятельный стал, ведет
какую-то _с_в_о_ю_ партию и вообще _п_о_ч_у_ж_е_л_!.. Пора менять.
(Он был человек решительно незамысловатый. И всегда это
демонстрировал. И любил учить незамысловатости своих наперсников и
клевретов, меня в том числе. В этом отношении он был похож на другого
великого человека, а именно - на фюрера немецкого народа: у него тоже был
дефект, который у фюрера носил название Redeegoizmus, а у ДТШ - недержание
речи. Он учил. Самое главное в нашем деле, учил он, это доклад, - во-время
подготовленный, простенько составленный и положенный на нужный стол.
Остальное все - мура, остальное само пойдет. Очень любил он рассказывать -
всегда одними и теми же словами, - как совсем еще молоденького направили
его в посольство тогдашней Латвии. Или Литвы. Он их все время путал - то
ли шутил он таким незамысловатым способом, то ли и вправду их не очень
хорошо различал. Так вот там, в посольстве, все друг друга судорожно
боялись и перед начальством лебезили напропалую - кто перед военным
атташе, кто перед кадровиком, и все - перед послом. А он - он сразу понял,
кто в этом доме главный: швейцар, он же гардеробщик, он же и охранник. Так
что он этому швейцару - то анекдотец новейший преподнесет, то бутылочку, а
то просто с ним покурит, покалякает за жизнь... "Потом, когда наши пришли,
всех их там попересажали к такой-то матери, начиная с посла. Только двое
всего и уцелели: швейцар да я. Мне - лейтенанта, а ему - уж не знаю,
далеко пошел...")
Первый удар, который он нанес мне, был незамысловат и прям, как
штыковой выпад.
- Этого... твоего... Красногорова твоего... - сказал он мне небрежно,
между делом, в середине брюзжания по поводу перерасходов и недоработок. -
Его надо в Зуевку... Прям на этой неделе, чего тянуть еще?.. - и снова
заговорил о перерасходе валютных медикаментов.
Собственно, все было этим сказано. Моего клиента надлежало немедленно
перевести в спецпансионат "Зуево" и поставить там на довольствие и
контроль. Поскольку сам я этого до сих пор не сделал, ясно ему было, что я
это полезным-необходимым не считаю, а значит - выступлю против, и тогда
меня можно будет вежливенько, на самых что ни на есть законных основаниях,
в порядке дисциплины, от дела отстранить, а стану трепыхаться, - то и
вообще уволить к такой-то матери, либо отправить куда-нибудь в
Кзыл-Ордынск на усиление тамошних органов (почетное назначение: "посол в
Зопу"). Прозрачная и незамысловатая комбинация. Но он не понимал, Дорогой
мой Товарищ Шеф, в какое дело он сейчас решился ввязаться. Интуиция
подвела. Интуиция всегда в конце концов подводит, если не хватает
информации. А он про Красногорова знал лишь только то, что я ему нашел
необходимым сказать, а точнее - наврать: сильнейшее-де подозрение на
ясновидение.
- Не согласится, - сказал я ему деловито, когда покончено было с
валютным перерасходом и дефицитом.
- Это кто?
- Красногоров. Обязательно откажется.
Он даже не посмотрел на меня, жопорожий, только губами сделал.
- Вот ты психолОг, - проворчал он по-отечески укоризненно, - а
психологии не знаешь. Как же он сможет отказаться, если мы его хорошенько
попросим? По партийной, например, линии...
- Он беспартийный.
- Тем более!
На это трудно было что-нибудь возразить. Да я и не собирался. Он же
только и ждал, что я начну ему возражать. А я вовсе не хотел облегчать ему
задачу. Мне надо было выиграть время. А он пусть пораскинет мозгами, как
меня сожрать. Пока цел....
- Чего ему, спрашивается, отказываться? Полный пансион, двухкомнатный
номер, телевизор, подъемные, а зарплата идет. Чего это он станет
отказываться? Пейзажи там разные, березы, озеро рядом...
- Это верно, - покорно сказал я. - Я с ним поговорю.
И тут он нанес мне второй удар - пострашнее первого.
- А тебе, майор, и трудиться не понадобится, - объявил он ласково. -
Я к нему Ведьмака направил. Убедит.
(Фамилия у него была - Медвяк, по имени его никто не звал, а звали
все Ведьмаком, даже и в глаза. Он был маленький, тщедушный,
белесоватенький, с розовыми беспорядочными проплешинами на черепе, с
бесцветными суетливыми глазками. Гаденький. Не знаю, как он медкомиссию
прошел, как ухитрился к нам в ряды угодить, все-таки у нас как-никак -
отбор, элита. Не знаю. Полагаю, что не обошлось тут без его поразительных
способностей, которых у него было две.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44