Ты плакал, а я
леденел от ненависти, и бессилия своего, и любви, и жалости, и давал себе
какие-то клятвы... Вряд ли ты запомнил этот день, тебе было тогда всего-то
семь лет - возраст, когда все переживают невероятно остро, но, слава богу,
тут же и забывают. Но я этот день запомнил хорошо, и очень хорошо запомнил
свои клятвы, хотя в них, по-моему, не было слов, в этих клятвах, бешеных и
холодных одновременно. Это были клятвы без слов. Я более не мог позволить
себе лечь на обе лопатки, махнуть на все рукой и сделаться как все. У меня
был ты.

5
Вечером я позвонил ему и настоял на встрече.
Встреча произошла. Странная встреча, беспорядочная, бестолковая, по
сути - безрезультатная. Но мы объяснились, по крайней мере. Все главные
слова были произнесены, все (почти) секреты были раскрыты, и были раскрыты
глаза.
Разумеется, он ничего не знал и не понимал ничего. Он вообще ждал от
этого нашего разговора чего-то совсем иного, готовился к каким-о своим
неприятностям, и ему понадобилось некоторое время, чтобы
переориентироваться и осознать совершенно новую реальность, в которой он
теперь оказался.
Все мои надежды, что наши с ним знания, соединившись, разбудят в нем
некое Сверхзнание, рухнули в первый же час разговора. Если его подсознание
и содержало в себе нечто для нас с ним полезное, то оно оставило это
полезное при себе. Чуда не произошло. Он не стал "ускорять". (Помнишь, у
Шекли: "Он стал ускорять. Ничего не получилось". Так вот он даже не "стал
ускорять".)
Я почувствовал, как отчаяние снова подбирается к моей глотке
шершавыми пальцами, и решился на один поступок, которого даже сегодня
немного стыжусь, хотя нет ничего проще, нежели найти ему оправдание,
вполне обоснованное для того положения, в котором я оказался.
Среди материалов, которые я собирался отдать ему на просмотр, был и
отчет по делу его жены. Сначала я не хотел показывать ему этот отчет. Мне
было его жалко: он любил эту женщину, и узнать, что ты причина смерти
(вольная-невольная, какая разница?) любимого человека, это и вообще-то
жестокий удар, а если при этом ты узнаешь вдобавок, что...
Понимаешь, в чем дело. "Разрыв мозга" произошел даже не у нее.
Младенцы. Двойняшки. Их буквально разнесло в утробе матери. Страшная
штука. Я не хотел сначала, чтобы он это знал, а потом подумал: "Какого
дьявола? Мне надо раскачать его. Если и это его не раскачает, то тогда и
корячиться нечего, тогда - дело мертвое..." И я отдал ему ВСЕ.
"Читай. Читай, мать твою! Пусть нарыв лопнет. Мы начинаем с тобой
серьезное дело. Надо привыкать ко всему, и при том - с самого начала..."
Что-то в этом роде кувыркалось у меня в голове. Это было жестоко, конечно.
Я и сейчас так считаю, и тогда считал так же. Но мне надо было разбудить
его и заставить "ускорять". Другого выхода я не видел. Да его и не было,
пожалуй, - другого выхода.

На другой день, как мы и договаривались, я пришел к нему в
восемнадцать ноль-ноль и не застал его дома. Дверь открыла соседка,
пожилая женщина, некрасивая, неряшливая да еще и хромая вдобавок. Она
запомнила меня со вчерашнего и прониклась ко мне добрыми чувствами, что
меня не удивило: я привык нравиться пожилым некрасивым женщинам, что-то
видели они во мне непостижимо симпатичное, - скрытое мое им сочувствие,
может быть? Она пустила меня в квартиру и даже в комнату к Станиславу
Зиновьевичу, - как он и велел ей своим телефонным звонком полчаса назад.
Я получил возможность поподробнее ознакомиться с домом его, что
всегда ценно, хотя в сложившейся ситуации играло роль скорее
второстепенную. Типичная комната неопытного вдовца. Не холостяка, а именно
вдовца, махнувшего рукой на многое и о многих необходимостях реальной
жизни даже и не задумывающегося. Пыль. Крошки на полу. Заплесневелые
огрызки в холодильнике. Мебель - старинная, но не дорогая. Довольно
богатая библиотека в двух шкафах. Малый джентльменский набор: черный
двухтомник Хемингуэя, белый толстенький Кафка, серый двухтомник Уэллса,
зелененький Скотт Фитцджеральд в бумажной обложке... Но тут же и
разрозненный Щедрин в издании Сойкина. И несколько томиков ACADEMIA: "Дон
Кихот", Свифт, разрозненный Анри де Ренье в суперах из папиросной бумаги,
"Граф Монте-Кристо" - черный с золотом сафьян... И довольно серьезная
подборка философов, в нынешних шкафах это нечасто увидишь: Шопенгауэр,
Ницше, Беркли, "Толкование сновидений" Фрейда...
На стене - фотопортрет строгой старой дамы, видимо, матери, в
простенькой коричневой рамке, а в метре от него - другой фотопортрет, в
такой же точно рамке: улыбающаяся милая девушка, видимо, жена. Оба
портрета висят здесь довольно давно - по крайней мере несколько лет, так
что повешены были еще при жизни... Впрочем, я и так знал, что он любил их
обеих.
На противоположной стене, над диваном, любопытный натюрмортик.
(Я не заметил его при первом посещении - сидел к нему спиной, да и
вообще мне было тогда не до таких деталей и наблюдений.) Очень плохая,
маленькая, мутная, не в фокусе, фотография Солженицына, декорированная
парой наручников, подвешенных на гвоздях так, чтобы окружить фото этаким
стальным многозначительным полукругом. Наручники - стандартные,
произведены, как водится, в каком-нибудь исправительно-трудовом
учреждении, но почему-то - маркированы: что-то вроде трилистника
вытравлено на одном из колец. Странно. Вообще-то, такое не положено. И
откуда они у него вообще?..
Папка моя с делами - на письменном столе. Раскрыта. Явно читана, но
пометок нет. Вообще же на столе - полный бумажный хаос, все, главным
образом, распечатки с электронно-вычислительной машины, ничего простому
человеку не понять, да и ни к чему мне это понимать, честно говоря...
Магнитофончика моего на столе видно не было, и это мне не понравилось, но
он тут же обнаружился в правом, незапертом, ящике стола. А вот левый ящик
оказался почему-то заперт, и ключа нигде не оказалось. Я сел к обеденному
столу и стал ждать.

Он явился минут через десять, хмурый и откровенно неприветливый.
Видно было, что мои проблемы его так и не заинтересовали, у него оказались
- свои, и серьезные. Говорил он отрывисто и неохотно. Но не потому, что
испытывал ко мне враждебность или давешнее естественное недоверие, нет, -
он производил, скорее, впечатление человека занятого и сосредоточенного на
своем.
Я спросил его прямо:
- Неужели вы не видите перспектив, которые открываются? Неужели они
вас не увлекают?
Он только лицо скривил.
- Но вы понимаете, по крайней мере, о чем речь идет? - настаивал я. -
Вы понимаете, какая сила в вас заложена?
Или что-то в этом же роде. Сейчас я уж позабыл точные слова, которые
выскакивали из меня тогда. Но мне кажется, что я был по-настоящему
красноречив. Я старался. Я очень хотел расшевелить его. Или хотя бы
понять, что, черт возьми, с ним происходит! Почему он такой вялый, и о чем
он, черт его побери, думает, о чем еще он способен думать, когда перед ним
- власть над миром и судьбой, готовая прыгнуть ему в руки.
Я вообще не понимал его реакции.
Вчера реакция была смазана, извращена, перекошена до неузнаваемости
тем страшным ударом, который я нанес ему, подсунув листочек с историей
смерти Ларисы Ивановны Красногоровой. С тех пор прошли сутки. Он выдержал
удар, устоял на ногах, но озаботился чем-то совершенно посторонним. Удар,
который по моему замыслу должен был пробудить его, наоборот, его оглушил.
Или оглупил. Он словно забыл о нашем вчерашнем разговоре. А может быть,
попросту совсем перестал им - да и мной вообще - интересоваться. Это было
непостижимо.
Он и говорил как-то заторможенно, словно у него внутри все онемело
после шока. Или после некоей анестезии. Он был отстраненно вежлив.
Несколько раз попросил извинения - за то, что опоздал, за то, что не
может, как он выразился, соответствовать - неважно себя чувствует с утра,
видимо, простудился, просквозило потного на этой жаре...
Беседа наша увядала на глазах - до такой степени, что в пору было мне
забирать свою папочку и удаляться к пенатам, где, может быть, уже
дожидался меня мой сверхпроницательный шеф, медлительный и неостановимый,
как гигантский ленивец.
Мы поговорили всего минут десять (я, несмотря на его вялость и
отстраненность, все пытался - отчаянно и уже совсем напрямую - обрисовать
круг возможных применений его способностей: политика, власть, борьба со
свинцовыми мерзостями нашей жизни...), вернее, я - говорил, а он слушал,
изредка подмаргивая скучными глазами, а потом снова извинился и сказал,
что теперь хотел бы лечь. "Чаю с малиной выпью и лягу". Врать он не умел,
да и не врал он мне, - просто не хотел притворяться и не хотел следить за
собою, за своими интонациями и за своей мимикой. Он хотел, чтобы я ушел
поскорее, и не имел даже намерения хоть как-то скрывать это свое желание.
Мы договорились встретиться снова послезавтра. ("...Да... конечно...
Обязательно. Тогда все и обговорим... Только позвоните обязательно... мало
ли что... Что-то я сегодня совсем паршиво себя...") Я забрал все свои
материалы и отправился восвояси. Он даже не пошел проводить меня до двери
- проводила хромая соседка. Она была очень любезна и окатила меня волной
приязни и запахами затхлости и одиночества.

Первый этап наших взаимоотношений неудержимо и стремительно
завершался. Сделать, видимо, было уже ничего нельзя.
Назавтра я потребовал информацию, срочно: чем занимается (занимался в
последнее время) объект у себя на работе. Ответ последовал довольно-таки
неожиданный: накануне объект подал заявление за свой счет и весь день
подбивал бабки - заканчивал отчет, писал наставления своему заместителю,
довел, наконец, до ума какую-то там программу, с которой возился последние
полгода... При этом выглядел неважно, жаловался на дурную голову, на
дурное самочувствие и хронический недосып. Сегодня на работу не явился.
Находится в отпуске.
Я дал ему два дня на реабилитацию, а потом позвонил. Ответила
соседка. Станислав Зиновьевич еще позавчера уехал на машине по грибы, взял
палатку, вообще всякое походное снаряжение, сказал, чтобы не ждали раньше,
чем через десять дней. Какие грибы в начале июля? Оказывается -
"колосовики". И белые могут оказаться, и подосиновики - Станислав
Зиновьевич знает _м_е_с_т_а_.
Так началась эта странная история.

Он вновь объявился спустя всего лишь два дня. (Я не поверил в десять
дней и звонил ежевечерне). Согласился встретиться. Принял меня почти
радушно, угостил чаем. Был совсем другой - казался возбужденным,
взвинченным даже, с порога мне почудилось, что он слегка пьян, но пьян он
не был, хотя глаза блестели и волосы были взъерошены, как после душа. Еще
мне показалось, что за эти дни он сильно похудел, и очень скоро
выяснилось, что так оно и было. Я спросил его (из вежливости), как там в
лесах с грибами, и тут он немногословно, но и не внушая подозрений в
желании что-либо скрыть, рассказал мне о своих неожиданных приключениях.
Оказывается, в лесу, едва он вылез из машины, на него напали. Двое.
Оба - в черном, черные куртки, черные брюки, все на вид - форменное, и
наводит на мысль о лагере. Мерзкие волчьи черные лица, черная страшная
речь, ножи, и даже не ножи, а какие-то остро заточенные штыри. Один держал
такой вот штырь у его горла, а другой обшарил, - отобрал деньги,
документы, грибной нож, все выгреб из карманов до последнего медяка. Затем
они пинками отогнали его в лес, а сами забрались в машину, - он следил за
ними из-за деревьев - и попытались уехать. Водитель, видимо, оказался
никудышный: разворачиваясь, загнал машину в песок и засадил ее так, что и
трактором не вытащить. Несколько минут они ревели двигателем, дико жгли
сцепление, а машина у них только зарывалась все глубже и глубже. Он вдруг
понял, что будет дальше, бросился бежать, но они нагнали в мгновение ока -
они были быстрые, легкие и свирепые как псы, - опять же пинками вернули
его к машине и заставили выталкивать ее из песка. Один сидел за рулем и
газовал, а второй вместе с ним толкал машину. Ничего не вышло, машина
засела еще безнадежнее, и он подумал, что вот теперь его убьют, но они
только примотали его к дереву - в глубине леса, подальше от дороги, -
примотали ржавой колючей проволокой да еще приковали наручниками, так что
он даже пошевелиться сначала не смог. А потом они ушли, - исчезли за
кустами и за стволами так же беззвучно и мгновенно, как и появились.
Он простоял прикованный двое полных суток, пока не наткнулся на него
разъезд автоматчиков на БТРе, которые искали беглых и прочесывали лес. Они
освободили его, перекусив и отмотавши проволоку, выдернули ему из песка
"запорожец", напоили, накормили и сдали местной милиции, на чем все и
закончилось. Документы - совершенно неожиданно - обнаружились в бардачке,
куда их впопыхах, видимо, забросили бандиты, ну а деньги, конечно,
пропали, да и господь с ними...

Я слушал его, раскрывши рот. История эта показалась мне совершенно
фантастической - по целому ряду своих параметров. Но более всего
насторожило меня то обстоятельство, что на стене его гостиной - при
фотографии Солженицына - не было теперь наручников. Это маленькое
открытие, которое я поспешил сделать, пока он ходил в кухню заварить новый
чай, меня буквально сразило, я почувствовал, что могу сейчас узнать,
понять, уловить, выяснить что-то очень важное о нем, но это важное
ускользнуло от меня в тот вечер, я только остался в убеждении, что вся его
история есть выдумка, но - зачем? Цель? Смысл? И кого, собственно,
хотелось ему обмануть?

Его должны были убить. Его не могли не убить. Это так же очевидно,
как и то, что его НЕ убили.
Как минимум, его должны были раздеть. Живого или мертвого. В побеге
гражданская одежда, бывает, важнее документов. Важнее денег. Важнее всего.
В багажнике машины они у него все перевернули, словно спрятанное
золото там искали, но не взяли при этом НИЧЕГО. Палатка осталась, два
крепких еще, хотя и бывалых, ватника, брезентовый плащ, удочка, спиннинг,
рыбачья куртка с брезентовыми штанами - все осталось в
неприкосновенности...
Я узнал это уже на другой день, когда поехал туда, в
Старо-Никольское, попросил у тамошних мильтонов протоколы и вообще
поспрашивал у них, что и как.
Беглых к этому моменту все еще не поймали. Их было трое (а не двое),
все - по сто сорок пятой, у всех пять лет, сидели в здешней спецзоне, были
на хорошем счету и вдруг - сделали ноги. То, что они не решились на
мокрое, само по себе не так уж и удивительно, и то, что с машиной не
сумели справиться - тоже смотрится нормально, ни у кого из них прав нет и
никогда не было, а вот то, что они ничего полезного себе не взяли, только
деньги одни... Куда они с этими деньгами сунутся? При своих-то бушлатах да
при харях своих протокольных?..
Откуда на месте происшествия взялась колючая проволока? А там ведь
танкодром рядом, и старый артиллерийский полигон, там вообще - запретзона,
но эти грибники полоумные лезут очертя голову, куда им не велят, а потом
сами жалуются...
Наручники? Да, были какие-то... Ермолаев, куда наручники полОжил?
Ага, вот они... Те самые? Точно так. А что это за маркировка у них, не
знаете? Какая маркировка? А-а... Да, листочки какие-то... или козявки...
Ермолаев, покажи свои наручники... Ну-ка, ну-ка... нет, на этих нет
ничего. А на этих вот - есть... Интересная картина. Никогда я такой
маркировки не видел, да и вообще - никакой. А может, просто внимания не
обращал?..

Я попросил, и Ермолаев, посадив меня в люльку и почтительно напяливши
мне на голову шлем, отвез меня на мотоцикле к месту происшествия. Сначала
тарахтели мы по шоссе, потом свернули с асфальта на лесную дорогу,
хорошую, песчано-каменистую, оберегаемую от посторонних и угрюмым
"кирпичом", и грозной надписью "СТОЙ! ОПАСНАЯ ЗОНА!" Там и колючка была
когда-то, но от старости столбы покосились, а проволока скрутилась в
ржавые мотки.
Ермолаев места знал нетвердо. Спервоначалу мы промахнулись, вынесло
нас к обрыву в песчаный карьер - внизу оплывшие горы песка и глины
громоздились, и блестела под солнцем вода в лужах, в канавах и в обширных
ямах, оставшихся на месте танковых позиций.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44