Да и в люди выйти им не в чем было. Мать плакала вместе с ними.
И мы решались на обман. Когда отца не было дома, мы намолачивали мешок зерна — овса, ячменя или ржи — и прятали его в соломе. В воскресенье сосед с ближайшего хутора, Прокоп, ехал в Слуцк, и мы пристраивали этот мешок к нему на телегу. Вот так, тайком, сестры могли себе кое-что купить: платок или материи на блузку, чтобы потом, опять же украдкой от отца, эту обновку надеть.
Не мирилась с этим душа. В одной семье — два мира. Как же так можно? Зачем же тогда жить, если ты всего лишь раб земли? И я возненавидел землю, возненавидел скаредность и жадность. Отец готовил меня в наследники, а я знал, что хозяин из меня не выйдет. И все рос и поднимался во мне протест. И я писал стихи. Так же, как в книжках, которые выменивал у лоточников, я писал о трудной доле человека. Сочинял их за бороной или плугом. Идешь по ровной борозде, перед глазами мелькают отрезанные пласты земли, а в голове ткутся строки...
И именно в это время попал мне в руки Байрон. Большой, в отличном переплете том с «Паризиной», «Абидосской невестой», «Еврейскими мелодиями», «Осадой Коринфа», «Чайльд-Гарольдом» — юн был близок моей душе бунтарством и разочарованностью.
Как ни странно, но, окончив школу второй ступени, я поступил в сельскохозяйственный техникум. Других учебных заведений в Слуцке не было.
Техникум открылся совсем недавно, размещался на Тройчанах, в бывших монастырских зданиях. Ух, какие толстые были там стены и какие мрачные своды! Бывало, когда идешь по каменному полу, долго не замирает глухой, какой-то холодный и жуткий гул. Там же, в бывших кельях, мы и жили, человека по четыре; в железных, черных, круглых печках по очереди варили кашу; если с салом — запах разносился по всем помещениям.
На монастырском погосте были захоронены именитые духовные особы, тут росло много жасмина, сирени. Да и весь берег был в зелени. По ночам заливались соловьи, а я был в том возрасте, когда начинаешь догадываться, что на свете существует любовь. Я полюбил свою однокурсницу, черноглазую Зину Андрукович, но у меня был друг Алексей Шаплыка, выгодно отличавшийся от меня и ростом, и сапогами, и белыми зубами, делавшими его улыбку просто царской. От такой улыбки можно было потерять голову, и я впал в отчаяние.
Пожалуй, с отчаяния я и ухватился за предложение пойти на вечеринку на Кладбищенскую улицу. Кто будет на этой вечеринке, я не спрашивал, только бы залечить душу. Но вот беда — не было у меня сапог.
Нет, сапоги были, но такие, в которых на танцы не пойдешь,— на деревянной подошве. К обтесанным осиновым колодкам шурин приделал старые голенища. Стук от этих сапог был слышен за версту, ступня в них не сгибалась — какой же это кавалер.
Выручил все тот же Алесь. Только в воскресенье отец привез ему новые хромовые сапоги, на них даже не устоялся еще настоящий глянец, и я знал, что нелегко далось моему земляку такое великодушие.
На вечеринке первый вальс я станцевал с тоненькой, русоволосой и ласковой Анютой Василевской; присел с ней рядом на стул, во время разговора волосы наши соприкоснулись, по мне побежал ток невыразимой нежности. С этого момента я ходил глухой, немой, незрячий: не знал — кого же мне любить.
Когда стало известно, что с четвертого курса сельскохозяйственный техникум переезжает из Слуцка то ли в Красный Берег, то ли в Марьину Горку, я не поехал. Почти год пробыл дома, не находя себе места.
Отец видел мою неприкаянность и рассудил по-своему: не пора ли женить парня? Даже невесту присмотрел, из- под Забушовья: очень уж ему хотелось породниться со шляхтой. Однажды я даже увидел ее: ну что ж, девушка как девушка, дай ей бог счастья.
Иногда ходил в Слуцк: остались же там приятели. А однажды отец даже дал поручение: принести освященной воды.
Бывает под осень такой праздник, когда освящают воду. Я знал где: около собора, у колодца. Из города на лето почти все поразъехались, знакомых, с которыми бы хотел встретиться, я не нашел, весь день протолкался по городу, был на Тройчанах, на Колонии и к собору даже не подошел. А воду — что ж, наберу по дороге домой в любом колодце. И вот прохожу последнюю городскую улицу. Нет, тут неудобно, едет мимо много людей, увидят, что наливаю пустую бутылку, догадаются. Наберу в Василинках. Но ведь недаром говорят. что на воре шапка горит: прошел и Василинки,
а набрать воду так и не решился. Впереди Городище — наше соседнее село, тут уж вовсе нельзя набирать — все меня знают. Прошел мимо. Уже к дому подхожу, а бутылка все пустая.
Совсем недалеко от нас, в камышах и осоке, протекала Случь. Почти не видна в зарослях. Я перешел гребельку, низкий, из сосновых макушек сколоченный мостик, спустился к броду, посмотрел по сторонам и опустил в воду бутылку. Набрал по самое горлышко. Старательно обтер, чтобы не заподозрили, что вода набрана совсем недавно, и сунул бутылку в карман. Но подумал, что слишком полно набрал, можно догадаться, что не в колодце: отлил почти половину.
Дома отец налил воду из этой бутылки в кружку, добавил немного из ведра, связал в пучок колосья ржи, перекрестился и стал кропить хату, углы, шепча молитву. Потом с этой кружкой пошел в хлев, в гумно, в амбар.
Столько времени прошло с тех пор, 077{а давно нет, а мне и сейчас делается не по себе, когда вспоминаю об этой проделке. Пусть я и не веровал, но не перед каким-то там богом, а перед памятью отца чувствую себя виноватым.
У КИРИЛЛЫ НА ХУТОРЕ 1
В начале апреля тысяча девятьсот двадцатого года на хутор к Кирилле Якубовскому пришел человек. Довольно высокий, в черном, фабричного, но дешевого сукна костюме, брюки забраны в сапоги, в шапке-варшавке с маленьким блестящим козырьком, модной в те годы, и с усами. Видно было, что он здесь в первый раз, так как, прикрыв калитку, постоял немного, оглядел двор, хату, хлев, амбар, особо остановился взглядом на сарайчике, стоявшем тут же у ворот, и только тогда, надвинув шапку, направился к сеням.
Кирилла был под навесом. Хотя сегодня воскресный день и православному человеку грех заниматься работой, но он собирался забить в борону выпавшие зубья, рассудив, что такое мелкое дело не может почитаться за грех.
— Миколай Красуцкий, кажись? — окликнул он, вглядываясь в пришедшего.— Так проходи сюда, человече.
Он вышел из-под навеса, подождал гостя, поздоровался с ним за руку. Рядом с Красуцким он казался маленьким
в домашней, будничной, какой-то мешковатой одежде. К тому же и годы пригнули Кириллу к земле: со своей свалявшейся бородой и зимней шапкой в погожий весенний день он был похож на раскоряченный, но еще крепкий смолистый пень.
Поздоровавшись, гость и хозяин присели на бревне, пригретом весенним солнцем. Посмотрев на гостя вблизи, Кирилла подумал, что Красуцкий совсем еще молодой, лет за тридцать, но выглядит куда старше из-за усов. Правда, они придают ему некоторую представительность и строгость, особенно потому, что отпущены без фасона, только кончики чуть закручены кверху.
— Так куда ж ты идешь, человече? — спросил он.
— Да можно сказать, что прямо к вам, дядька Кирилла.
— Дело, что ли, есть какое?
— Профессию меняю.
— Вот тебе и на. Это как?
— Хочу начать голландские сыры варить.
— Так какая же у тебя ко мне нужда?
Кирилла бросил взгляд на Красуцкого. Тот смотрел куда- то за гумно, как бы оглядывая местность и что-то прикидывая. Кириллов хутор стоял далеко от проезжей дороги, среди кустарника, ручьев да болот, на небольшом бугре, расчищенном под усадьбу и пашню. Видно, немало положил труда Кирилла, чтоб сровнять пригорки, выкопать канавы, спустить гнилую болотную воду да раскорчевать мшистый кочкарник. «Больших урожаев тут не соберешь,— подумал Красуцкий.— Хуторское хозяйство в таком чертовом пекле нелегко дается». За хутором начинался лес, протянувшийся на много верст, в нем там и сям раскинулись на прогалинах села — Забродье, Нивище, Кореницы. Через этот лес и пролегла стежка, по которой пришел сюда Красуцкий от слуцкого большака.
— Кажется мне, дядька Кирилла, у вас тут подходящее место,— сказал Красуцкий, обводя рукой окрестности, которые только что рассматривал.— Живете вы на отшибе. Хотя землю у вас особенно хвалить нечего, однако в лесу травы сколько хочешь. Во всех местных селах, верно, молока хватает, а возить его в Слуцк далеконько. Вот я и надумал открыть сыроварню. Свозил бы я ежедневно или через день из сел молоко и начал бы деньги делать. Хватит и мне по чужим углам мыкаться.
«Гм»,— подумал Кирилла. Он спросил себя, почему это ему самому не пришла в голову такая мысль. Но тут
же и решил: нет, видно, два хозяйства не вытянуть — либо земля, либо коммерция. А от земли как оторвешься?
— Ну и что, хитрая это штука? — спросил, однако, чтоб рассеять свои сомнения.
— Какая там хитрость,— ответил Красуцкий.— Снять вершки, заквасить, набить в формы, отжать, положить, чтоб доспели,— вот тебе и голландский сыр. Ну, там, конечно, кое-какие рецепты надо знать: сколько порошка, сколько соли, сколько им вылеживаться.
— Думаешь, выгодно? — все еще не вполне успокоившись, спросил его Кирилла.
— А кто ж его знает, надо попробовать. Вам же известно, мне выбирать не из чего. Земли своей нет, по людям ходить надоело. Власть у нас теперь панская, вот я и надумал панским делом заняться,— может, через него и сам паном стану. Капитал какой заведется, наконец...
Теперь уже Кирилла глядел за гумно и мысленно видел за ним свои поля. Мда, капитал... Каждому бы этого капитала хотелось, чтоб ему пусто. Вот и он собирался разбогатеть, переселяясь сюда, на хутор. Отдал свои четыре десятины в селе, поменяв на отруб. Думал, что с его трудолюбивыми руками и несокрушимым здоровьем найдет здесь золотое дно. Да вот уже пятнадцать лет, как натирает горб, а надежды так и остались надеждами. Того ли он ожидал? Хотелось же стать человеком. Думалось, пройдет время, прилупит он еще десятин десять, хотя бы вот здесь, эту поляночку, что граничит с его хуторком, у пана Мельникова, заведет жнейку, молотилку, как водится у добрых людей, а в Слуцк поедет на жеребце в расписной бричке, как у Ястремского, и люди еще издалека будут уважительно здороваться с ним: «Здравствуйте, Кирилла, как живется- можется?» — «Да спасибо, божьей милостью не хуже других...» Вот как думалось, бывало. Капитал... А Красуцкий вон другим способом эти капиталы выколотить хочет.
— А я уже и сарайчик ваш присмотрел, — говорил меж тем Красуцкий.— Стоит у самых ворот, можно сказать, на отлете. Коли б вы пустили меня туда на лето, дядька Кирилла, привез бы я свои причиндалы да и начал бы крутить. Беспокойства большого вам не доставлю, хозяйства у меня только и всего что бидоны да ведерки какие-нибудь. Ну, лошадь постоит иной раз запряженная, так я все потом приберу... Рассчитаемся деньгами или иначе как...
Равновесие давно уже вернулось к Кирилле, и он сказал:
— Да что ж, до осени он у меня пустует,— и даже сам как-то по-новому посмотрел на свой сарайчик,— Бери, бог в помочь.
Знай Кирилла, почему Красуцкий устраивает у него сыроварню, может, еще и не согласился бы отдать под нее свой сарайчик.
Кирилле известно было,- что родом Красуцкий из расположенного недалеко от Слуцка села Огородники, что небольшого своего хозяйства в три десятины с братом делить не стал, оставил ему все, а сам отправился на заработки в люди. Он служил в царской армии, попал в плен к немцам, но бежал и боролся против них в те первые несколько месяцев, когда установилась здесь советская власть, был ранен. Потом, при белополяках, он работал в Слуцке мостильщиком, кузнецом у Лейбы, колесником у Карповича, жестянщиком в Школище, пильщиком на лесопилке у Гуцайта. Кирилла давно приметил Красуцкого, бывая по хозяйственным своим надобностям у всех этих людей,— то чтоб наварить сошник у плуга, то перетянуть колеса, то распилить бревно на доски или сделать новую телегу. Ему были по душе спокойный нрав Красуцкого, его рассудительность и какая-то добрососедская покладистость. Все знали, что у этого человека золотые руки, и Кириллу удивляло только: как же это с таким характером и такими руками не ужиться на одном месте?
— Ты что, сам, Миколай, меняешь одного хозяина на другого или прогоняют тебя? — спросил он однажды у Красуцкого.— Такие золотые руки — и нигде не удержишься.
— Вот в том-то и беда, что из этих золотых рук каждый хочет выжать побольше золота. А мне оно и самому нужно, дядька Кирилла,— ответил Красуцкий.
Кирилла как хотел, так и мог понимать. Но про себя подумал: «Умен, леший его возьми,— ничего не хочет на люди выносить».
Этот ответ припомнился ему и сейчас, когда Красуцкий заговорил о капиталах. «Ну что ж, пора уже человеку к какому-нибудь берегу прибиться. Не век же ему по чужим людям мытариться».
А между тем Красуцкий заявился к Кирилле потому, что жить в Слуцке ему стало невозможно. Белополяки, сменив немцев, явились в Беларусь как колонизаторы.
Пошло угнетение, грабежи, издевательства. Паны мстили за разоренные во время революции имения. Народ начал борьбу, уходя в партизаны, организуя подпольные группы в городах, местечках и селах.
При разгроме одной из таких подпольных групп Красуцкому удалось только случайно уцелеть. Теперь приходилось прятаться, так как провокаторы знали его в лицо. Но нельзя было прекращать и борьбы. В подполье оставалось еще немало народу как из местного населения, так и среди солдат Войска Польского. И вот Красуцкий выбрал себе новую профессию, которая давала возможность отлично, в духе времени, замаскироваться и поддерживать связь с городом под видом коммерческой деятельности.
На следующий же день после разговора привез Красуцкий на двух повозках все свое хозяйство: центрифугу, как называли тогда сепаратор, бидоны, ведерки и полный воз точеных деревянных форм, похожих на цветочные горшки, даже с такими же дырочками в дне. С ним приехал помощник, совсем еще молодой парень Петрок, белокурый, с весело поднятыми бровями. Так и казалось, что он сейчас затянет песню, да такую, что все вокруг в пляс пойдут. Он живо распряг лошадей, вывел за ворота в лесок и спутал их, еще живей снял с повозок поклажу и мгновенно навел в ней порядок: что сразу занес в сарайчик, что сложил у стены, что развесил на кольях забора. Тут же нашел где- то топор и начал мастерить, отлично разбираясь, как поставить эту центрифугу, укрепить бачок, как собрать круги, куда привинтить ручку. Посреди сарайчика был лаз в подполье. Как раз на этом месте он поставил широкую кадку, приладив ее так, что от лаза не осталось и следа. Не успел Красуцкий, присевший к Кирилле на завалинку, докурить свою самокрутку, как он уже вышел и объявил:
— Готово, дядька Миколай, можно начинать... Давайте ваше молоко, дядька Кирилла, сразу и сыра отведаете.
— Ишь какой он у тебя шустрый,— кивнул головой Кирилла.— Молодчина, где ты отыскал такого?
— Компаньоном будет,— ответил Красуцкий.— А по работе — помощником. Он со своей лошадью в долю вошел.
Красуцкий сегодня был уже одет по-будничному, так, как видел его Кирилла не раз: в поношенном пиджаке, заплатанных на коленях брюках, и оттого выглядел как-то проще и не таким высоким. Даже усы словно бы обвисли.
— Начнем завтра, Петрок,— сказал он.— А сегодня отгони одну повозку назад, и утром чтоб был здесь.
Из хаты вышла девчина, вся кругленькая, подвижная: она тоже подошла, не столько на сыроварню поглядеть, как на Петрока, которого успела уже приметить из окна. Петрок вскинул светлые брови, блеснул веселыми глазами и крикнул, будто давно был ее лучшим другом:
— Подходи, подходи смелей, сестрица, тут помощники нужны, пока никакой работы нет.
— Тата, идите кушать, мама велела,— постаралась не заметить Петрока девушка и ушла, унося, однако, с собой лукавый блеск его глаз. Ох, обормот, и слово же какое нашел — «сестрица»! — самое ласковое и опасное из всех ласковых слов.
Сыроварня и верно назавтра заработала. С утра Красуцкий вместе с Петроком поехали по селам. На первый раз не очень много набралось охотников сдавать молоко. Но Петрок кого угодно мог убедить, что это выгодно: за молоко они хорошо платят, сами его забирают — без всяких хлопот, если кто хочет, может брать назад сыворотку. Чего там собирать по кувшинчику, чтоб отвезти в конце концов в Слуцк какой-нибудь фунтик масла, когда можно получить сразу живые деньги. В первый же день загудела в сарайчике центрифуга. А на следующий день не только Петрок вернулся с полным возом бидонов, но кое-кто и сам привез, желая собственными глазами убедиться, что у Кириллы Якубовского и правда открылся завод.
Под вечер и Кирилла зашел в сарайчик поглядеть на эту механику. Он осмотрел устройство, попробовал повертеть ручку, удивился тому, как белой резиной течет из горловин молоко. Даже попробовал на вкус.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
И мы решались на обман. Когда отца не было дома, мы намолачивали мешок зерна — овса, ячменя или ржи — и прятали его в соломе. В воскресенье сосед с ближайшего хутора, Прокоп, ехал в Слуцк, и мы пристраивали этот мешок к нему на телегу. Вот так, тайком, сестры могли себе кое-что купить: платок или материи на блузку, чтобы потом, опять же украдкой от отца, эту обновку надеть.
Не мирилась с этим душа. В одной семье — два мира. Как же так можно? Зачем же тогда жить, если ты всего лишь раб земли? И я возненавидел землю, возненавидел скаредность и жадность. Отец готовил меня в наследники, а я знал, что хозяин из меня не выйдет. И все рос и поднимался во мне протест. И я писал стихи. Так же, как в книжках, которые выменивал у лоточников, я писал о трудной доле человека. Сочинял их за бороной или плугом. Идешь по ровной борозде, перед глазами мелькают отрезанные пласты земли, а в голове ткутся строки...
И именно в это время попал мне в руки Байрон. Большой, в отличном переплете том с «Паризиной», «Абидосской невестой», «Еврейскими мелодиями», «Осадой Коринфа», «Чайльд-Гарольдом» — юн был близок моей душе бунтарством и разочарованностью.
Как ни странно, но, окончив школу второй ступени, я поступил в сельскохозяйственный техникум. Других учебных заведений в Слуцке не было.
Техникум открылся совсем недавно, размещался на Тройчанах, в бывших монастырских зданиях. Ух, какие толстые были там стены и какие мрачные своды! Бывало, когда идешь по каменному полу, долго не замирает глухой, какой-то холодный и жуткий гул. Там же, в бывших кельях, мы и жили, человека по четыре; в железных, черных, круглых печках по очереди варили кашу; если с салом — запах разносился по всем помещениям.
На монастырском погосте были захоронены именитые духовные особы, тут росло много жасмина, сирени. Да и весь берег был в зелени. По ночам заливались соловьи, а я был в том возрасте, когда начинаешь догадываться, что на свете существует любовь. Я полюбил свою однокурсницу, черноглазую Зину Андрукович, но у меня был друг Алексей Шаплыка, выгодно отличавшийся от меня и ростом, и сапогами, и белыми зубами, делавшими его улыбку просто царской. От такой улыбки можно было потерять голову, и я впал в отчаяние.
Пожалуй, с отчаяния я и ухватился за предложение пойти на вечеринку на Кладбищенскую улицу. Кто будет на этой вечеринке, я не спрашивал, только бы залечить душу. Но вот беда — не было у меня сапог.
Нет, сапоги были, но такие, в которых на танцы не пойдешь,— на деревянной подошве. К обтесанным осиновым колодкам шурин приделал старые голенища. Стук от этих сапог был слышен за версту, ступня в них не сгибалась — какой же это кавалер.
Выручил все тот же Алесь. Только в воскресенье отец привез ему новые хромовые сапоги, на них даже не устоялся еще настоящий глянец, и я знал, что нелегко далось моему земляку такое великодушие.
На вечеринке первый вальс я станцевал с тоненькой, русоволосой и ласковой Анютой Василевской; присел с ней рядом на стул, во время разговора волосы наши соприкоснулись, по мне побежал ток невыразимой нежности. С этого момента я ходил глухой, немой, незрячий: не знал — кого же мне любить.
Когда стало известно, что с четвертого курса сельскохозяйственный техникум переезжает из Слуцка то ли в Красный Берег, то ли в Марьину Горку, я не поехал. Почти год пробыл дома, не находя себе места.
Отец видел мою неприкаянность и рассудил по-своему: не пора ли женить парня? Даже невесту присмотрел, из- под Забушовья: очень уж ему хотелось породниться со шляхтой. Однажды я даже увидел ее: ну что ж, девушка как девушка, дай ей бог счастья.
Иногда ходил в Слуцк: остались же там приятели. А однажды отец даже дал поручение: принести освященной воды.
Бывает под осень такой праздник, когда освящают воду. Я знал где: около собора, у колодца. Из города на лето почти все поразъехались, знакомых, с которыми бы хотел встретиться, я не нашел, весь день протолкался по городу, был на Тройчанах, на Колонии и к собору даже не подошел. А воду — что ж, наберу по дороге домой в любом колодце. И вот прохожу последнюю городскую улицу. Нет, тут неудобно, едет мимо много людей, увидят, что наливаю пустую бутылку, догадаются. Наберу в Василинках. Но ведь недаром говорят. что на воре шапка горит: прошел и Василинки,
а набрать воду так и не решился. Впереди Городище — наше соседнее село, тут уж вовсе нельзя набирать — все меня знают. Прошел мимо. Уже к дому подхожу, а бутылка все пустая.
Совсем недалеко от нас, в камышах и осоке, протекала Случь. Почти не видна в зарослях. Я перешел гребельку, низкий, из сосновых макушек сколоченный мостик, спустился к броду, посмотрел по сторонам и опустил в воду бутылку. Набрал по самое горлышко. Старательно обтер, чтобы не заподозрили, что вода набрана совсем недавно, и сунул бутылку в карман. Но подумал, что слишком полно набрал, можно догадаться, что не в колодце: отлил почти половину.
Дома отец налил воду из этой бутылки в кружку, добавил немного из ведра, связал в пучок колосья ржи, перекрестился и стал кропить хату, углы, шепча молитву. Потом с этой кружкой пошел в хлев, в гумно, в амбар.
Столько времени прошло с тех пор, 077{а давно нет, а мне и сейчас делается не по себе, когда вспоминаю об этой проделке. Пусть я и не веровал, но не перед каким-то там богом, а перед памятью отца чувствую себя виноватым.
У КИРИЛЛЫ НА ХУТОРЕ 1
В начале апреля тысяча девятьсот двадцатого года на хутор к Кирилле Якубовскому пришел человек. Довольно высокий, в черном, фабричного, но дешевого сукна костюме, брюки забраны в сапоги, в шапке-варшавке с маленьким блестящим козырьком, модной в те годы, и с усами. Видно было, что он здесь в первый раз, так как, прикрыв калитку, постоял немного, оглядел двор, хату, хлев, амбар, особо остановился взглядом на сарайчике, стоявшем тут же у ворот, и только тогда, надвинув шапку, направился к сеням.
Кирилла был под навесом. Хотя сегодня воскресный день и православному человеку грех заниматься работой, но он собирался забить в борону выпавшие зубья, рассудив, что такое мелкое дело не может почитаться за грех.
— Миколай Красуцкий, кажись? — окликнул он, вглядываясь в пришедшего.— Так проходи сюда, человече.
Он вышел из-под навеса, подождал гостя, поздоровался с ним за руку. Рядом с Красуцким он казался маленьким
в домашней, будничной, какой-то мешковатой одежде. К тому же и годы пригнули Кириллу к земле: со своей свалявшейся бородой и зимней шапкой в погожий весенний день он был похож на раскоряченный, но еще крепкий смолистый пень.
Поздоровавшись, гость и хозяин присели на бревне, пригретом весенним солнцем. Посмотрев на гостя вблизи, Кирилла подумал, что Красуцкий совсем еще молодой, лет за тридцать, но выглядит куда старше из-за усов. Правда, они придают ему некоторую представительность и строгость, особенно потому, что отпущены без фасона, только кончики чуть закручены кверху.
— Так куда ж ты идешь, человече? — спросил он.
— Да можно сказать, что прямо к вам, дядька Кирилла.
— Дело, что ли, есть какое?
— Профессию меняю.
— Вот тебе и на. Это как?
— Хочу начать голландские сыры варить.
— Так какая же у тебя ко мне нужда?
Кирилла бросил взгляд на Красуцкого. Тот смотрел куда- то за гумно, как бы оглядывая местность и что-то прикидывая. Кириллов хутор стоял далеко от проезжей дороги, среди кустарника, ручьев да болот, на небольшом бугре, расчищенном под усадьбу и пашню. Видно, немало положил труда Кирилла, чтоб сровнять пригорки, выкопать канавы, спустить гнилую болотную воду да раскорчевать мшистый кочкарник. «Больших урожаев тут не соберешь,— подумал Красуцкий.— Хуторское хозяйство в таком чертовом пекле нелегко дается». За хутором начинался лес, протянувшийся на много верст, в нем там и сям раскинулись на прогалинах села — Забродье, Нивище, Кореницы. Через этот лес и пролегла стежка, по которой пришел сюда Красуцкий от слуцкого большака.
— Кажется мне, дядька Кирилла, у вас тут подходящее место,— сказал Красуцкий, обводя рукой окрестности, которые только что рассматривал.— Живете вы на отшибе. Хотя землю у вас особенно хвалить нечего, однако в лесу травы сколько хочешь. Во всех местных селах, верно, молока хватает, а возить его в Слуцк далеконько. Вот я и надумал открыть сыроварню. Свозил бы я ежедневно или через день из сел молоко и начал бы деньги делать. Хватит и мне по чужим углам мыкаться.
«Гм»,— подумал Кирилла. Он спросил себя, почему это ему самому не пришла в голову такая мысль. Но тут
же и решил: нет, видно, два хозяйства не вытянуть — либо земля, либо коммерция. А от земли как оторвешься?
— Ну и что, хитрая это штука? — спросил, однако, чтоб рассеять свои сомнения.
— Какая там хитрость,— ответил Красуцкий.— Снять вершки, заквасить, набить в формы, отжать, положить, чтоб доспели,— вот тебе и голландский сыр. Ну, там, конечно, кое-какие рецепты надо знать: сколько порошка, сколько соли, сколько им вылеживаться.
— Думаешь, выгодно? — все еще не вполне успокоившись, спросил его Кирилла.
— А кто ж его знает, надо попробовать. Вам же известно, мне выбирать не из чего. Земли своей нет, по людям ходить надоело. Власть у нас теперь панская, вот я и надумал панским делом заняться,— может, через него и сам паном стану. Капитал какой заведется, наконец...
Теперь уже Кирилла глядел за гумно и мысленно видел за ним свои поля. Мда, капитал... Каждому бы этого капитала хотелось, чтоб ему пусто. Вот и он собирался разбогатеть, переселяясь сюда, на хутор. Отдал свои четыре десятины в селе, поменяв на отруб. Думал, что с его трудолюбивыми руками и несокрушимым здоровьем найдет здесь золотое дно. Да вот уже пятнадцать лет, как натирает горб, а надежды так и остались надеждами. Того ли он ожидал? Хотелось же стать человеком. Думалось, пройдет время, прилупит он еще десятин десять, хотя бы вот здесь, эту поляночку, что граничит с его хуторком, у пана Мельникова, заведет жнейку, молотилку, как водится у добрых людей, а в Слуцк поедет на жеребце в расписной бричке, как у Ястремского, и люди еще издалека будут уважительно здороваться с ним: «Здравствуйте, Кирилла, как живется- можется?» — «Да спасибо, божьей милостью не хуже других...» Вот как думалось, бывало. Капитал... А Красуцкий вон другим способом эти капиталы выколотить хочет.
— А я уже и сарайчик ваш присмотрел, — говорил меж тем Красуцкий.— Стоит у самых ворот, можно сказать, на отлете. Коли б вы пустили меня туда на лето, дядька Кирилла, привез бы я свои причиндалы да и начал бы крутить. Беспокойства большого вам не доставлю, хозяйства у меня только и всего что бидоны да ведерки какие-нибудь. Ну, лошадь постоит иной раз запряженная, так я все потом приберу... Рассчитаемся деньгами или иначе как...
Равновесие давно уже вернулось к Кирилле, и он сказал:
— Да что ж, до осени он у меня пустует,— и даже сам как-то по-новому посмотрел на свой сарайчик,— Бери, бог в помочь.
Знай Кирилла, почему Красуцкий устраивает у него сыроварню, может, еще и не согласился бы отдать под нее свой сарайчик.
Кирилле известно было,- что родом Красуцкий из расположенного недалеко от Слуцка села Огородники, что небольшого своего хозяйства в три десятины с братом делить не стал, оставил ему все, а сам отправился на заработки в люди. Он служил в царской армии, попал в плен к немцам, но бежал и боролся против них в те первые несколько месяцев, когда установилась здесь советская власть, был ранен. Потом, при белополяках, он работал в Слуцке мостильщиком, кузнецом у Лейбы, колесником у Карповича, жестянщиком в Школище, пильщиком на лесопилке у Гуцайта. Кирилла давно приметил Красуцкого, бывая по хозяйственным своим надобностям у всех этих людей,— то чтоб наварить сошник у плуга, то перетянуть колеса, то распилить бревно на доски или сделать новую телегу. Ему были по душе спокойный нрав Красуцкого, его рассудительность и какая-то добрососедская покладистость. Все знали, что у этого человека золотые руки, и Кириллу удивляло только: как же это с таким характером и такими руками не ужиться на одном месте?
— Ты что, сам, Миколай, меняешь одного хозяина на другого или прогоняют тебя? — спросил он однажды у Красуцкого.— Такие золотые руки — и нигде не удержишься.
— Вот в том-то и беда, что из этих золотых рук каждый хочет выжать побольше золота. А мне оно и самому нужно, дядька Кирилла,— ответил Красуцкий.
Кирилла как хотел, так и мог понимать. Но про себя подумал: «Умен, леший его возьми,— ничего не хочет на люди выносить».
Этот ответ припомнился ему и сейчас, когда Красуцкий заговорил о капиталах. «Ну что ж, пора уже человеку к какому-нибудь берегу прибиться. Не век же ему по чужим людям мытариться».
А между тем Красуцкий заявился к Кирилле потому, что жить в Слуцке ему стало невозможно. Белополяки, сменив немцев, явились в Беларусь как колонизаторы.
Пошло угнетение, грабежи, издевательства. Паны мстили за разоренные во время революции имения. Народ начал борьбу, уходя в партизаны, организуя подпольные группы в городах, местечках и селах.
При разгроме одной из таких подпольных групп Красуцкому удалось только случайно уцелеть. Теперь приходилось прятаться, так как провокаторы знали его в лицо. Но нельзя было прекращать и борьбы. В подполье оставалось еще немало народу как из местного населения, так и среди солдат Войска Польского. И вот Красуцкий выбрал себе новую профессию, которая давала возможность отлично, в духе времени, замаскироваться и поддерживать связь с городом под видом коммерческой деятельности.
На следующий же день после разговора привез Красуцкий на двух повозках все свое хозяйство: центрифугу, как называли тогда сепаратор, бидоны, ведерки и полный воз точеных деревянных форм, похожих на цветочные горшки, даже с такими же дырочками в дне. С ним приехал помощник, совсем еще молодой парень Петрок, белокурый, с весело поднятыми бровями. Так и казалось, что он сейчас затянет песню, да такую, что все вокруг в пляс пойдут. Он живо распряг лошадей, вывел за ворота в лесок и спутал их, еще живей снял с повозок поклажу и мгновенно навел в ней порядок: что сразу занес в сарайчик, что сложил у стены, что развесил на кольях забора. Тут же нашел где- то топор и начал мастерить, отлично разбираясь, как поставить эту центрифугу, укрепить бачок, как собрать круги, куда привинтить ручку. Посреди сарайчика был лаз в подполье. Как раз на этом месте он поставил широкую кадку, приладив ее так, что от лаза не осталось и следа. Не успел Красуцкий, присевший к Кирилле на завалинку, докурить свою самокрутку, как он уже вышел и объявил:
— Готово, дядька Миколай, можно начинать... Давайте ваше молоко, дядька Кирилла, сразу и сыра отведаете.
— Ишь какой он у тебя шустрый,— кивнул головой Кирилла.— Молодчина, где ты отыскал такого?
— Компаньоном будет,— ответил Красуцкий.— А по работе — помощником. Он со своей лошадью в долю вошел.
Красуцкий сегодня был уже одет по-будничному, так, как видел его Кирилла не раз: в поношенном пиджаке, заплатанных на коленях брюках, и оттого выглядел как-то проще и не таким высоким. Даже усы словно бы обвисли.
— Начнем завтра, Петрок,— сказал он.— А сегодня отгони одну повозку назад, и утром чтоб был здесь.
Из хаты вышла девчина, вся кругленькая, подвижная: она тоже подошла, не столько на сыроварню поглядеть, как на Петрока, которого успела уже приметить из окна. Петрок вскинул светлые брови, блеснул веселыми глазами и крикнул, будто давно был ее лучшим другом:
— Подходи, подходи смелей, сестрица, тут помощники нужны, пока никакой работы нет.
— Тата, идите кушать, мама велела,— постаралась не заметить Петрока девушка и ушла, унося, однако, с собой лукавый блеск его глаз. Ох, обормот, и слово же какое нашел — «сестрица»! — самое ласковое и опасное из всех ласковых слов.
Сыроварня и верно назавтра заработала. С утра Красуцкий вместе с Петроком поехали по селам. На первый раз не очень много набралось охотников сдавать молоко. Но Петрок кого угодно мог убедить, что это выгодно: за молоко они хорошо платят, сами его забирают — без всяких хлопот, если кто хочет, может брать назад сыворотку. Чего там собирать по кувшинчику, чтоб отвезти в конце концов в Слуцк какой-нибудь фунтик масла, когда можно получить сразу живые деньги. В первый же день загудела в сарайчике центрифуга. А на следующий день не только Петрок вернулся с полным возом бидонов, но кое-кто и сам привез, желая собственными глазами убедиться, что у Кириллы Якубовского и правда открылся завод.
Под вечер и Кирилла зашел в сарайчик поглядеть на эту механику. Он осмотрел устройство, попробовал повертеть ручку, удивился тому, как белой резиной течет из горловин молоко. Даже попробовал на вкус.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49