—г- И неудивительно, тут все патриархальное купечество селилось, может, где и замуровано,
— А я скажу, никому она и не мешала, эта Немига.
Я ощутил, как на эту чужую боль послушно отозвалось
мое сердце. Но я не позволил себе к нему прислушаться.
Когда подрывники разбежались, настала мертвая тишина. Эта коротенькая минута ожидания тянулась страшно долго, и когда все же взрыв произошел, он всех поразил неожиданностью. Три глухих одновременных взрыва будто приподняли те дома, затем опустили, и стены стали опадать и разваливаться. И сразу же картину стало укрывать густое темно- бурое облако пыли, сначала расстилаясь понизу, а потом плотными, упруго спрессованными клубами поднимаясь вверх и расползаясь вширь.
Вот какое у меня было прощание с Немигой. В моей записной книжке стоит и число: 31 мая семьдесят четвертого года. А теперь август семьдесят пятого. Я здесь бываю время от времени. Редко. Вроде бы и незачем.
Но на днях заглянул. Чистая широкая улица, нескончаемый людской поток, далеко отнесенные тротуары. А вдоль них по обе стороны ласковая зелень посеянной травы.
И вдруг обрадовался новой, какой-то светлой и легкой радостью. От Екатерининской церкви, памятника архитектуры семнадцатого столетия, взятого государством под охрану, тянулись высокие щиты строительной ограды, выкрашенные в светло-голубой цвет. На щитах, пересекающих улицу Островского, прибита вывеска: «Проезд закрыт». А сбоку, несколько выше, в тонкой рамке другая: «Строительство комплекса жилых и торговых зданий «Немига». Проектный институт «Минскпроект». Ведет работу СУ-8 треста № 4 комбината «Минскпроект». Нач. участка Филиппович А. И., прораб Ушаков В. В.»
И наверху, над текстом, фотопанорама. Новая Немига.
Боже, какая это красота.
И я рад. И тому, что видел старую Немигу и сокрушался о ней, и тому, какой она станет, и даже тому, что строить ее будут при мне. Что я еще увижу это.
Только не оставляет тревога, чтобы, не дай бог, не поменяли название. И чтобы писали не Немигская улица, а так, как говорят,— Немига.
МГНОВЕНИЕ
Я шел по улице, глубоко задумавшись. Обдумывая рассказ, который собирался писать. В нем умирает старичок, а жить ему еще очень хочется. Совсем старенький, он не пропускал ни одного физкультурного парада, любуясь ловкостью и красотой человеческого тела. То, что человек должен умереть, он считал самой большой несправедливостью. И, главное, умереть тогда, когда в самом расцвете его ум, когда он многое повидал, многому научился и теперь уже не повторил бы многих глупостей.
Все мы, как известно, время от времени совершаем глупости, а потом говорим, что на ошибках учимся. Конечно, учимся и, возможно, если бы ошибок не существовало, то не было бы у нас радости поисков и открытий. Кто-то мудрый сказал: глупость служит уму точилом. В этом изречении есть что-то и от глубокой правды, если, конечно, не слишком часто пользоваться этим точилом.
И вот в рассказе старик умирает. Воображение ярко рисует мне его последние минуты. Он уже тяжело дышит. Ему не хватает воздуха. Вокруг него люди — знакомые, друзья, родственники. Кто-то говорит, что надо вызвать доктора. И хотя все знают, что доктор уже не поможет, но всем становится немножечко легче: будто этим с каждого снимается капелька какой-то его вины. Даже в самую отчаянную минуту нам помогает держаться надежда.
Но приезд врача старика не спасает. Так должно быть в рассказе. Мысленно я ставлю себя на его место. Это мне тяжело дышать. Это мне не хватает воздуха. И мне жаль расставаться со всем, что меня окружает, жаль, что я уже ничего больше не увижу.
И вот в такую минуту работы воображения на перекрестке сверкнула машина «скорой помощи» с красным крестом и пронзительной сиреной. Я рванулся вперед. На какое-то мгновение показалось, что машина мчится ко мне. Что там, в доме, уже, может, конец...
Когда я осознал, что все это только плод воображения, что вокруг меня жизнь, я почувствовал, как дрожат мои колени и как сильно бьется сердце.
Я огляделся. И был беспредельно счастлив, что вокруг меня еще столько не познанного мною реального мира, так необходимого мне в его вечной, каждый день все новой и новой своей красе.
И, когда встретился мне приятель, я воскликнул, еще не дав ему произнести ни слова:
— Как хорошо! Ты только посмотри, какая вокруг красота! Почему ты не радуешься?
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Эта книга писалась много лет. Она то дополнялась новыми разделами и новыми художественными образами, то освобождалась от всего, что казалось случайным, неорганичным.
Много раз перестраивалась композиция, уточнялся текст, менялось название. Не изменился только замысел, все четче прорисовываясь и вызревая,— сделать книгу такой, чтобы она читалась как одна человеческая судьба на том патриотическом пути, которым прошел мой современник и каждый из нас, по-своему неповторимо, и не изменил шага, даже если было очень трудно.
В книге переплелись линии личной судьбы и линии художественных персонажей. Мне казалось, что это сообщит написанному большую доверительность.
Буду рад, если страницы этой книги найдут отклик в сердце читателя или пробудят в ком-нибудь светлые раздумья.
ИНТЕРВЬЮ
Люблю прикасаться к чужим раздумьям. И поэтому люблю читать записные книжки, воспоминания, мемуары, маргиналии, даже интервью. Ищу в них искренность. И очень растерялся, когда и ко мне обратился человек, попросив этой самой искренности.
— Как писались ваши первые рассказы? — спросил этот человек, сказав, что он является корреспондентом «Мала-
ДОСЦ1» .
— Странно: как писались? Обыкновенно. Бралась бумага, карандаш, жила в голове мысль. Но откуда же взялось то, что просилось лечь на бумагу?
Скажу искренне: если бы не Янка Купала, Якуб Колас и Змитрок Бядуля, то вряд ли появилась бы у меня потребность что-то самому писать. Их стихи трогали душу. Я и начинал со стихов. Но все время мне казалось, что в стихотворении я могу высказать только настроение, обиду, гнев, восторг, даже нарисовать пейзаж, а мне хотелось передать движение мысли, событие. Пусть и детскими глазами, но кое-что я уже видел: империалистическую и гражданскую войны, Октябрьскую революцию, немецкую и польскую оккупацию. Все это где-то жило во мне и робко просилось в слово.
— Хотелось бы, чтобы вы рассказали о домысле в ваших рассказах,— говорит корреспондент.
— Нелегкое дело. Не слишком я в ладах с ним, с домыслом. Я привязан к конкретному материалу, и мне жаль нарушать его достоверность, примешивать к нему выдумку. Но без домысла нет художественного произведения. Домысел, конечно, помогает и мне. То в большей мере, то в меньшей. Иногда чтобы только поднять фактический материал до степени художественного. А иногда является основой произведения.
Но вся суть в том, что домысел — это не только умение дополнять, гораздо важнее — уметь выбросить лишнее. Очистить весь накопленный материал от случайного, невыразительного, мелкого. Приблизительно так писал я
«Наталью», «След резиновых шин», «У Кириллы на хуторе ».
Бывает, конечно, что из вымысла исходит идея произведения. И тогда она сама собирает вокруг себя материал. И самое фактуру, и наблюдения, впечатления, взгляд на вещи, течение мыслей, жесты, черты характеров и многое иное, в той, разумеется, мере, в какой это соответствует замыслу. Так создавались «Лунная ночь», «В старом доме», «Прощание», «Над рощей кружили аисты».
С «Аистами» вышла у меня неуправка. По замыслу это был совсем не такой рассказ и назывался иначе: «Выходной день». Рассказ был о председателе колхоза, на фактическом материале. Но, вероятно, потому, что ситуация носила слишком узкий, локальный характер, рассказ не захотел стать явлением искусства, он фальшивил. Я его уничтожил, оставив только первую страницу. Здесь было что-то милое для меня — портрет Янины. Почти год этот портрет не давал мне покоя: его нужно было использовать в другом произведении. И тогда всю ситуацию «Аистов» я придумал исключительно ради Янины.
— Есть ли у вас любимый рассказ?
— Гм... Боюсь, что, отвечая на этот вопрос, нарушу соотношение между искренностью и тактом. Да и вообще вряд ли тут можно сказать что-то определенное. Дело в том, что часто все зависит от вкуса, а вкус меняется от многих обстоятельств: времени, возраста, гражданских идеалов, духовного формирования.
— А любимые писатели?
— О Купале, Коласе и Бядуле я уже сказал. Потом значительное время своими романтическими рассказами меня волновали такие непохожие писатели, как Иван Тургенев и Максим Горький. Был период, когда вершиной совершенства считал рассказы Исаака Бабеля и Юрия Олеши. «Повесть о жизни» и «Золотая роза» дали мне Паустовского, открыв, что чарующая прелесть его произведений в совершенно независимом, свободном художественном мышлении.
Но есть у меня главный чародей, в рассказы которого вступаешь, как в храм,— Иван Бунин. Он всегда меня гипнотизировал, даже не знаю чем, вероятно, тайной делать читателя соучастником какой-то очень близкой ему тревоги. Бунинская мысль работает главным образом на то, чтобы обходить ненужное. Я не знаю другого писателя с такой предельной нагрузкой на текст.
— Что такое рассказ как жанр, по вашему мнению? — снова задает вопрос корреспондент.
— Кажется, все вопросы простые, а отвечать на них трудно. Тем более что на все это есть общее определение, и боязно формулировать свои частные суждения. Произведение эпически-повествовательной литературы, небольшое по объему, с ограниченным количеством персонажей, со строгим и динамичным сюжетом — приблизительно так выглядит общее определение. Согласен ли я с ним? Как говорят, в основном. Практически рассказ не умещается в эти рамки. Особенно теперешний. И у Бунина, и у Паустовского меньше всего динамичности в сюжете, иногда ее вообще нет, а между тем что-то держит их рассказы на высоком художественном напряжении. Не иначе как это «что-то» и составляет тайну мастерства, духовный его субстрат.
В моем понимании рассказ — это очень сконцентрированное в фокусе какое-то одно явление жизни. И поэтому, как в сувенире, в нём должно быть своеобразие, характерность.
Часто пишут длинные, пухлые рассказы, наполняя их необязательными, второстепенными подробностями, позволяя действующим лицам без умолку болтать, однако это уже не рассказ, а расслабленная повесть. К сожалению, иногда и пишутся так повести, когда не хватает силы написать рассказ.
Хочу затронуть модное явление последнего времени. Часто появляются в печати зарисовки, или эссе, довольно безликого, созерцательного характера, и называют их новеллами. Мне кажется, это неправомерно. Все-таки за новеллой должна оставаться ее пусть даже условная, но очень определенная особенность: энергичность, краткость, занимательность и неожиданность развязки.
— Еще один вопрос: какой смысл вы вкладываете в понятие «мастерство»?
— Мастерство — это не только сумма приемов. Мировоззрение, философия времени, способность понимать природу того или иного явления, темперамент, культура мышления, профессиональное умение распоряжаться изобразительными средствами, свободное управление словом,— все это и многое другое составляет творческую индивидуальность писателя и безусловно входит в понятие мастерства.
— Позвольте еще один, на этот раз действительно последний вопрос. У вас есть какие-то свои привычки в работе, свои эстетические взгляды, изобразительные средства; вы бываете довольны или недовольны собой, любите работать днем или ночью. Не могли бы вы рассказать и об этом?
— У каждого, разумеется, свои склонности и вкусы. Я, например, думаю, что в прозе мы недооцениваем публицистичности. Она придает произведению активность, гражданскую страстность, мужественность. Поэзия в этом смысле гораздо смелее прозы. Она не боится пафоса восклицательных знаков. Алесь Бачило, например, мог в поэтических строчках сказать «Радзгма моя дарагая», а мы в прозе будто стыдимся таких высоких слов. Правда, здесь необходимо соблюдать одно условие: публицистичность в прозе должна быть душевной, лирической. Но строгой.
Что еще могу сказать? Когда-то работал ночами, теперь — днем. Из-за чего потерял более половины успеха. Долго ищу начало. За неудачным началом обычно идет фальшь.
Знаю: если что-то не получается — нужно походить. Вообще когда ходишь, лучше думается. Я был бы гораздо счастливее, если бы можно было писать на ходу.
Люблю представлять себе чужую жизнь, когда вечером смотрю на чужие освещенные окна.
ИСКАНИЯ
Почти все, созданное мною, это частичка самого себя. Самый неисторический у меня рассказ — «У костра», самый небиографический — «Таиса». В первом нет ничего от истории, во втором — от биографии. «У костра» идет от бытовой литературной традиции, в «Таисе» — явные отголоски героической романтики. Все остальные произведения хоть в какой-то мере связаны с биографией.
Труднее всего писать, когда фактического материала очень много и он близко касается твоей жизни. Для романа это, вероятно, совсем неплохо, факты можно использовать по ходу сюжета, как фон, как атмосферу, как конкретную деталь, наконец. А для рассказа это плохо.
Пример тому — «Наталья». Материала было не только много. Он был в изобилии. Я целиком оказался под его властью. Казалось, все было ясно: сюжетное наполнение, характер героини, ее жизненный путь, атмосфера, в которой развивается повествование. Писал я повесть с истинным
1 Родина моя дорогая.
увлечением, в радостном возбуждении, удивляясь, как легко и ладно идет работа. А когда окончил, переписал набело и, поостыв немного, прочитал, у меня опустились руки. Это был добросовестный пересказ событий, через которые прошла чужая жизнь. Все гладко, спокойно. Нет в повести ни бурь, ни конфликтов, вся, она уж очень логичная и правильная.
Я убрал повесть в самый дальний ящик стола. В собственном произведении, тем более в свежем, не так легко разобраться. Причина оказалась самой простой: слишком раболепно я придерживался правды. Спокойное, ровное течение событий хорошо для реальной жизни, в художественном же произведении требуются нарушения, сдвиги — вымысел.
Повесть я стал писать заново. С сюжетным поворотом, казалось, совсем незначительным. В первом варианте Наталья, выходя замуж, рассказала Казимиру всю-всю свою жизнь, во втором — не призналась, что у нее была дочь, которую считала погибшей. В ее прошлой жизни было так много обид, что она хотела забыть их, никогда о них не вспоминать. Домысел же поставил Наталью в конфликт с самой собою, придал повести внутреннее движение.
Герои бунтуют и не слушаются автора довольно часто. Так было в «Прощании», с которым я долгое время не мог справиться.
Замысел был иной: душевная встреча любимых после очень долгого перерыва. И вот душевности не получалось. Время вмешалось в судьбу людей, они изменились. Поздно я понял причину: я выбросил из их жизни слишком большой промежуток времени, ничем не заполнив его. Пустота лишала образы естественности. Что бы ни делали мои герои, я видел, что делают они все натужно, не по своему желанию, а по принуждению автора. Я заставлял их встретиться друзьями, а они стали чужими друг другу.
От первоначального замысла ничего не осталось, прототипы не узнали бы себя в этих героях.
Зато узнала бы себя героиня «Лунной ночи» Волька, правда, не столько по внешнему виду, сколько по биографии. Это была Анна Боровлева, у которой я жил на квартире. Жаль было, что никчемный человек — ее муж — так жестоко надругался над ее душой. Конечно, я опоэтизировал эту женщину, но я видел в ней и судьбы других, чья доверчивость так часто сталкивается с жестокими испытаниями. В этом рассказе у меня не получался другой герой —геодезист. Он должен был, сим того не подозревая, возвратить ей веру в добро. Нужно было найти для него характер, линию поведения, тактичность — и все это при не совсем обычных условиях. Геодезист получался у меня то слишком уж резкий и игривый, то совсем безгрешный и замкнутый. А хотелось, чтобы за гранью тактичности читатель видел и человеческие порывы. Прежде чем его полюбит Волька, его должен полюбить и поверить ему читатель.
Мужа Вольки, Степана, я не знал и никогда не видел. Прототипом был человек совершенно случайный, не имевший к Вольке никакого отношения. Приехал в наше село некто Николай Соловей, длинноногий, чубатый, с нагловатыми глазами и хитрой улыбкой. Он устроился работать на электродвигателе в МТС. В первый же вечер зазвенела над селом его голосистая песня. Вероятно, именно песнями он обольстил молодую учительницу Стасю. Ее исключили из комсомола, сняли с преподавательской работы, от нее отреклась старая, слишком правоверная мать. Но Стася пошла за Николаем как слепая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49