Я понял. Первый раз сошел я с постели и, опираясь на тумбочку, пересел к нему. Бритва моя, сеточная, не брала его жесткой бороды, и он тем же слабым жестом показал, что у него в тумбочке лежит своя бритва.
Потом он впал в долгое забытье. Потом его переселили — подъехал этот страшный больничный топчан на резиновых колесах и бесшумно покатил его за дверь. В палате стало необычно, даже тревожно тихо.
Назавтра утром я собрался проведать Алеся. Дверь в его палату была приоткрыта, но в ней стояло только придвинутое к стене кресло и белела свежезастланная пустая кровать.
Постепенно припоминаются и припоминаются наши молодые годы. Писать он стал еще на рабфаке, первый рассказ «Жертва» напечатал в «Маладым аратым» в 1926 году. Был высокий, стройный, белобрысый. И худой: на вытянутом остром лице видны были только глаза.
Он не старался быть на виду, но общественную работу любил. Кроме участия в редколлегии, был членом всяких комиссий, профкома, студкома. Ходил легко, был общительным, но в компании, как это бывает заведено у студентов, в группки не лез, после занятий торопился домой. Несколько не соответствовала его общительной натуре такая не юношеская домовитость. Думалось по-разному: человек пришел с рабфака, нужно много догонять в учебе или хотя бы стараться не отстать. А может, дело в том, что был он из бедной семьи, рассчитывать на значительную помощь из дому не приходилось, поэтому надо было выкраивать время на заработки. Не последняя причина виделась в его самодисциплине, ибо творчество несовместимо с бездельем. И наконец, среди причин открылась самая неожиданная: оказалось, он был женат. Однако очень редко можно было видеть его с женой — миловидной молодой женщиной с кудрявыми волосами цвета спелой пшеницы, Мурой. Я сразу и оправдал его домовитость, и проникся особым, новым к нему уважением.
Жил он в Завокзалье, на Красивой улице. Почему она так называлась, остается тайной: ничего красивого в ней не было. Она выходила почти за черту города, была больше похожа на выселки. От других отличалась только тем, что большинство домов были новыми, доски тротуаров под ногами не прогибались, еще прочно и ровно стояли заборы. Эту улицу почему-то облюбовали _поэты. На ней или поблизости от нее, в том, как теперь говорят, регионе в разное время — кто дольше, кто меньше — жили Василь Коваль и Сымон Барановых, Змитрок Астапенко и Юлий Таубин.
Я тоже жил в Завокзалье, сразу же за железной дорогой, мне слышны были все перестуки по рельсам и гудки. Часто по дороге домой из университета Алесь забегал ко мне посидеть, побалагурить, почитать новые стихи.
Стихи он писал преимущественно детские, я же, разумеется, настаивал на прозе, тем более что с нее он и начинал.
— А оно, пожалуй, к этому и идет,— не сразу соглашался он.— Ведь у меня в Прусинове, так же как у Кузьмы Чорного, и родни с полсела наберется, и случаев всяких достаточно, можно писать бог знает сколько. А в стихах обо всем не скажешь.
Как видим, уже тогда мы перенимали творческую практику Кузьмы Чорного. И правда, в Алесевых произведениях под разными псевдонимами и в разных придуманных ситуациях незаметно поселялись прусиновские дедули и бабули.
Бывает порода людей, настоящую человеческую красоту которым придает старость. Все меняется в них: и походка, и осанка, и манера держаться, и лицо. Вот из такой породы был Алесь Пальчевский. И если с человеком живешь рядом, эти перемены не очень замечаешь. Но жизнь распоряжается так, что иногда лучшие друзья не видятся долгие годы.
Когда встретились, первое, что он спросил, было: где я живу.
— Да еще нигде, надо искать.
— Идем ко мне. Мы вдвоем с женой, места хватит.
Он снова жил на Красивой улице. Правда, она стала неузнаваемой: вся заселена, тесно застроена, и сама улица как бы стала уже и темней.
Дом деревянный, еще крепкий, на две половины. Одну из них занимают Пальчевские. Большая комната и угловая. Чистота, порядок. Из угловой выходит незнакомая мне женщина, жена Алеся. Тамара Цулукидзе. Артистка? А-а, припоминаю: известный грузинский театр с его не менее известным режиссером-реформатором Сандро Ахметели и, конечно, талантливыми актерами. Кажется, такую фамилию слышал: в кино Ната Вачнадзе, а в театре — Цулукидзе. Приглядываюсь: симпатичная невысокая женщина с пунцово-дразнящими грузинскими губами; слышу: классически чистая русская речь. Она показывает мне на угловую комнату:
пожалуйста, пока найдете, живите. Алесь с гостеприимной улыбкой кивает головой: будь как дома.
Шли годы. Он жил на улице Карла Либкнехта, потом — на Чернышевского. Теперь ему легче было придерживаться заведенного порядка: утром — у себя за столом, после обеда — на службе, а вечер — для людей. И все зрела и всех удивляла его мужественная красота. Высокий, плечистый, породистый — откуда у него все это? В свободно откинутых назад волосах с густым снегом седины — спокойная, как бы профессорская солидность; в гордо поднятой голове — величавость; в неторопливой походке — степенность. Нос — с горбинкой. Откуда взялась у него, у прусиновского потомственного мужика, такая аристократическая горбинка?
Он любил, когда у него бывали люди. Их было бог знает сколько, Алесевых прихожан: друзья, знакомые, родственники. Когда я какое-то время не показывался, он звонил:
— Ну куда ты делся? Чем занимаешься? Ничем? Ну так скорее приходи. Ты разве забыл, что проиграл?
Это о шахматах. Ужасно любил. Иногда собирал несколько человек, на высадку, на две доски: меня, Хомченко и Межевича. Если проигрывал — переживал.
После родителей остался в Прусинове дом. Под дачу он не годился, стоял почти в центре села, у самой дороги, не было здесь ни тишины, ни уюта. Но не мог Алесь забросить родное гнездо. Несколько раз ездил туда, смотрел. Достал материалы, мастеров, дал деньги — приводите в порядок. Дом стал как новый: перестланы полы, заменены окна и двери, обшиты досками стены, покрыта шифером крыша. Даже внутри дома кое-что перепланировано: от русской печи двери ведут в обе половины, чтобы можно было без помех работать и там, и там. Ведь Тамара Григорьевна тоже стала писательницей.
Однако я не припоминаю, чтобы Алесь надолго туда ездил. Не только отцовский дом привел он в порядок,— досмотрел кладбище. На краю села стояло оно заброшенное, неухоженное, за разрушенной оградой паслись телята, рылами взрывали землю свиньи. Снова начались Алесевы хлопоты: сельсовет, материалы, плотники.
Помню, шли мы с ним от железнодорожной станции Колосово до Прусинова пешком. Такой пахучий смоляной лес, поэтическая дорога, не столбовая, а проселочная, которая всегда извивается, сообразуясь с какими-то только ей известными прихотливыми желаниями, чтобы за каждым поворотом показывать вам новые чудеса. Мы старались идти не дорогой,
чтобы не попадать в разбитые, пыльные колеи, а чуть-чуть забирали в лес и очень сокрушались, что никто не протоптал тут тропинку: ведь так приятно идти по мягкому мху, по скользкой, сухой рыжей хвое, и только одно мешает — ежеминутно надо отклоняться то туда, то сюда, чтобы какая- нибудь молодая, игриво-дерзкая сосенка не стеганула тебя веткой по глазам или не оцарапала бы лицо. Я сказал, что если бы ходил тут так часто, как он, то давно прорубил бы узенькую просеку: и самому удобно, и люди благодарили бы.
Спустя некоторое время, снова приглашая в Прусиново, Алесь сказал, что дорожку он прорубил.
— Не обманывай,— сказал я.— Это же очень трудная работа — через весь лес.
— Так тебе же дается право проверить,— хитровато улыбнулся он.
Оказывается, и в самом деле дорожка была прорублена: нашел охотников, подростков, уплатил.
Он был чуток сердцем, доверчив, с ним легко было дружить. Жил в полном достатке, и очень необычное у него было отношение к деньгам. Разбрасываться ими он не любил, был бережливым, знал, как говорят, цену копейке, но с легким сердцем и расставался с ними. У него было много племянников, далекой и близкой родни, и все были не прочь от дядечки Алеся получить помощь. И одалживал, иногда даже малознакомым людям. Одалживал и мне. Он знал, что я затеял одно, как говорят, мероприятие, но все откладывал и откладывал. Однажды он и спросил, почему не выполняю задуманное.
— А, не к спеху,— сказал я безразличным тоном.
— Что, наверное, денег нет? Сколько тебе нужно? Тысячи хватит?
У него была просто потребность делать людям добро. И сам он был бы из числа самых счастливых, если бы не одно обстоятельство.
В моем рассказе «Над рощей кружили аисты» есть ситуация, близкая той, какую пережил Пальчевский. Естественно, я не мог печатать рассказ, не прочитав Алесю. Там одна из героинь, когда муж ее оказался в беде, поспешила отречься от него, вышла замуж за другого, переписала на него сына, дала ему новую фамилию.
Долго длилось молчание после того, как я закончил читать.
— Он теперь уже взрослый мужчина,— сказал Алесь, глубоко вздохнув.— У него семья и хорошая работа. Насилу упросил его приехать сюда, но разговора у нас не получилось. Так чужим и уехал...
Не хочется кончать воспоминания об Алесе грустно. Тем более что он сам не любил нытья, на него глядя, хотелось жить так же, как он,— жизнелюбиво, человечно, с открытым лицом. Он очень любил простые, безвредные розыгрыши. Звонил по телефону и измененным голосом придумывал какую- нибудь историю: вам, к примеру, по какому-то делу крайне необходимо явиться в исполком или в милицию в такую-то и такую-то комнату. Его милое плутовство обычно я разгадывал сразу же, но однажды все-таки попался. Позвонили из домоуправления и достаточно строго сказали, что у меня за несколько месяцев не уплачено за квартиру.
— Как же так! — взъерошился я.— Тут что-то напутано, у меня все квитанции...
— Вот мы и просим зайти к нам с квитанциями, товарищ Скрыган.
— Сейчас же приду.
Тут только Алесь расхохотался. Боже, как хорошо умел он смеяться! Кажется, я даже видел на том конце телефона, как он хохочет: искренне, по-детски счастливо, запрокинув совсем белую свою голову.
СЛОВО О ДАВНЕМ ДРУГЕ
Для меня Петрусь Бровка — это целая жизнь. Пятьдесят четыре года дружбы, веры друг в друга, необходимости духовного общения. Даже кажется, что мы никогда не расставались, хотя был один очень долгий и страшный перерыв.
Началось с того, что в 1926 году из Россон я приехал в Полоцк, в газету «Чырвоная Полаччына» — напечататься. Там и познакомился с ответственным секретарем редакции Петрусем Бровкой. Молодой, общительный, неугомонный, легкий на шутку. Он же и напечатал в газете мою первую, кажется, пробу в прозе — «Таису».
Потом в этой же газете я и работал вместе с ним.
Потом поехали мы в Минск — учиться, вместе снимали комнаты в одном и том же доме в Завокзалье. Университет, известные преподаватели — Замотин, Пиотухович, Вольфсон, Совсун, Бабареко, Бузук, Фохт. Учились и искали свой путь в литературе. Это было гораздо труднее, чем учиться. В это время уже существовали, независимо от нас и не подозревая о наших поисках, различные литературные направления: романтизм, символизм, имажинизм, футуризм, конструктивизм, акмеизм, импрессионизм, каждое из которых привлекало нас своей неизвестностью. Но нам очень хотелось найти именно свое, наше направление.
Это было так давно — в самом начале нашего пути.
А потом жизнь столкнула нас и в конце его. Когда я, было, хотел уже уйти на заслуженный отдых, Бровка приступил к созданию двенадцатитомной Белорусской советской энциклопедии и сказал:
— Помоги. Ты же знаешь, энциклопедического стиля у нас нет, его нужно создавать. Чтобы он был научным и простым. Кратким, сжатым — и каждому доступным. Чтобы язык не был оторван от народной речи. Чтобы обязательно была народная основа. Возьми на себя ответственность за язык в энциклопедии. Я в тебя верю.
Спасибо ему за эту веру. Правда, задача оказалась такой трудной, что не раз вспоминался мне тот долгий страшный перерыв.
О Петрусе Бровке говорить трудно: он был слишком обыкновенный, не умел выделяться среди других. Был простой, со всеми держался одинаково. Так жил, так и писал: без выдумок, выкрутасов, душевно и доходчиво. Как никому другому, ему подходило звание народного поэта республики.
Он был добрым, чутким, тактичным. Умел видеть чужую беду Любил помогать другим, если что-то обещал — никогда не забывал об этом. Думаю, многие писатели помнят его отзывчивость. Я тоже помню. Были, правда, случаи, когда он в отношении меня что-то делал не так, как думал. Были, к сожалению, такие минуты. Но даже грехи молчаливо уживаются с прошлым, если они не были ошибками.
Он не был мстительным. Как и у каждого, у него были свои недоброжелатели, но он старался держать себя ровно со всеми. Больше того — защищал, если кто-то был к ним несправедлив. Когда мы произносим слово «коммунист», то в смысл его вкладываем все самое идеальное. Среди идеального непременно мы видим рыцарскую честность, принципиальность и глубокую партийность. Разве не обладал этими качествами Бровка? Просто мы видим, что он был мудрым.
Как и у каждого из нас, были, конечно, и у него минуты слабости, отчаяния, беспокойства и творческих тревог. Тревожило и состояние здоровья. Но кто, где и когда замечал это у Бровки? Кто, где и когда видел его печальным, хмурым? Боже, какой это был оптимист, жизнелюб и весельчак! Там, где он появлялся, всем становилось тепло и легко на душе.
Смерть выдающихся людей — это всегда урок для живых. Всегда очень заметно, что нам есть чему учиться у них.
ПО СТИЖЕНИЕ
Уезжая в Минск, я еще не знал, останусь в нем или нет. Так и Ане сказал: жди — напишу: или вернусь, или тебе придется отправляться в дорогу.
Я очень не люблю равнодушного отношения к делу. И к своей работе в коммунхозе привык: видел в ней и реальные плоды труда, и элементы творчества, и способ гражданского участия в жизни. Но как только получил право на широкий мир, меня и потянуло в него. Мне хотелось большего размаха. Практика у меня была: Ферганский завод № 15, сланцево- химический комбинат «Кивиыли» в Эстонии, масштаб которого можно представить хотя бы по тому, что только бухгалтерский аппарат насчитывал свыше пятидесяти человек. Ко времени моего отъезда у меня было несколько приглашений на работу. Кроме того, мне важно было поселиться в новом месте, чтобы не очень ходила за мной моя биография. Уж очень тяжело было с нею быть на виду у людей. На должность главбуха у меня было приглашение от минусинского строительного управления № 5, но что-то не очень тянуло меня туда. У меня было убеждение, что в строительных единицах такого типа много пустых хлопот и слишком мало самостоятельности. Гораздо больше искушало приглашение на Братскую ГЭС. От одного названия дух захватывало: и масштабы и романтика.
«...Братское строительно-монтажное управление находится в г. Братске Иркутской обл., расположено на р. Ангаре, сообщение по желдор. от г. Красноярска до ст. Тайшет — по Сибирской магистрали, а от ст. Тайшет до г. Братска — по новой — Тайшет-Ленскойжелдор. О своем согласии прошу известить без промедления»,— было написано в приглашении главного бухгалтера Красноярсклеспромстроя В. Никольского.
По свойственной всем людям склонности видеть свое будущее радужным, я иногда мечтал, как, возвратясь из Минска после восстановления в Союзе писателей, буду работать где-то там, на той Братской ГЭС, пусть даже не главным бухгалтером, как в Минусинске, а только старшим, как указывалось в приглашении из Братска, и никто не будет знать, что я не только бухгалтер, но еще и писатель. Узнают
уже потом, когда выйдет моя новая книга, и тем более это будет неожиданно и приятно. Нечто похожее со мной уже было однажды. Начальник нашей шахты Франц Шубарчик, бывший маркшейдер львовских разработок каменного угля, попросил показать ему мое последнее заявление, судьба которого оказалась такой счастливой. Мы можем приписывать магические свойства самым незначительным явлениям, считая, что они каким-то образом помогли осуществиться нашим надеждам. Только из заявления Шубарчик узнал, что я бывший писатель, и был крайне смущен. «Как же так? — растерянно говорил он.— Я ничего об этом не знал и столько ругался с вами по работе, да все матерком и матерком...»
Как толстовский Оленин из «Казаков», я жил воспоминаниями о своей работе в Сибири почти до самой Москвы. Мне все время рисовались наши теперь уже далекие синие дали, наш участок земли за горой, на котором мы сажали картошку и который Аня, собравшись окопать ее, однажды не нашла, села на полевой дороге и расплакалась, и успокоилась и рассмеялась только тогда, когда я, приехав на велосипеде, сказал ей, что она сидит и плачет на своем же участке. То вспоминалась вся запутанная коридорами и отгороженными фанерными кабинетами контора Красноярсклеспромстроя на глухой улице в Красноярске и худой, рано поседевший главбух Никольский, который говорил со мной тихим, болезненным голосом, и мне казалось, что делает он это из сочувствия, видя, что меня трясет гриппозный озноб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Потом он впал в долгое забытье. Потом его переселили — подъехал этот страшный больничный топчан на резиновых колесах и бесшумно покатил его за дверь. В палате стало необычно, даже тревожно тихо.
Назавтра утром я собрался проведать Алеся. Дверь в его палату была приоткрыта, но в ней стояло только придвинутое к стене кресло и белела свежезастланная пустая кровать.
Постепенно припоминаются и припоминаются наши молодые годы. Писать он стал еще на рабфаке, первый рассказ «Жертва» напечатал в «Маладым аратым» в 1926 году. Был высокий, стройный, белобрысый. И худой: на вытянутом остром лице видны были только глаза.
Он не старался быть на виду, но общественную работу любил. Кроме участия в редколлегии, был членом всяких комиссий, профкома, студкома. Ходил легко, был общительным, но в компании, как это бывает заведено у студентов, в группки не лез, после занятий торопился домой. Несколько не соответствовала его общительной натуре такая не юношеская домовитость. Думалось по-разному: человек пришел с рабфака, нужно много догонять в учебе или хотя бы стараться не отстать. А может, дело в том, что был он из бедной семьи, рассчитывать на значительную помощь из дому не приходилось, поэтому надо было выкраивать время на заработки. Не последняя причина виделась в его самодисциплине, ибо творчество несовместимо с бездельем. И наконец, среди причин открылась самая неожиданная: оказалось, он был женат. Однако очень редко можно было видеть его с женой — миловидной молодой женщиной с кудрявыми волосами цвета спелой пшеницы, Мурой. Я сразу и оправдал его домовитость, и проникся особым, новым к нему уважением.
Жил он в Завокзалье, на Красивой улице. Почему она так называлась, остается тайной: ничего красивого в ней не было. Она выходила почти за черту города, была больше похожа на выселки. От других отличалась только тем, что большинство домов были новыми, доски тротуаров под ногами не прогибались, еще прочно и ровно стояли заборы. Эту улицу почему-то облюбовали _поэты. На ней или поблизости от нее, в том, как теперь говорят, регионе в разное время — кто дольше, кто меньше — жили Василь Коваль и Сымон Барановых, Змитрок Астапенко и Юлий Таубин.
Я тоже жил в Завокзалье, сразу же за железной дорогой, мне слышны были все перестуки по рельсам и гудки. Часто по дороге домой из университета Алесь забегал ко мне посидеть, побалагурить, почитать новые стихи.
Стихи он писал преимущественно детские, я же, разумеется, настаивал на прозе, тем более что с нее он и начинал.
— А оно, пожалуй, к этому и идет,— не сразу соглашался он.— Ведь у меня в Прусинове, так же как у Кузьмы Чорного, и родни с полсела наберется, и случаев всяких достаточно, можно писать бог знает сколько. А в стихах обо всем не скажешь.
Как видим, уже тогда мы перенимали творческую практику Кузьмы Чорного. И правда, в Алесевых произведениях под разными псевдонимами и в разных придуманных ситуациях незаметно поселялись прусиновские дедули и бабули.
Бывает порода людей, настоящую человеческую красоту которым придает старость. Все меняется в них: и походка, и осанка, и манера держаться, и лицо. Вот из такой породы был Алесь Пальчевский. И если с человеком живешь рядом, эти перемены не очень замечаешь. Но жизнь распоряжается так, что иногда лучшие друзья не видятся долгие годы.
Когда встретились, первое, что он спросил, было: где я живу.
— Да еще нигде, надо искать.
— Идем ко мне. Мы вдвоем с женой, места хватит.
Он снова жил на Красивой улице. Правда, она стала неузнаваемой: вся заселена, тесно застроена, и сама улица как бы стала уже и темней.
Дом деревянный, еще крепкий, на две половины. Одну из них занимают Пальчевские. Большая комната и угловая. Чистота, порядок. Из угловой выходит незнакомая мне женщина, жена Алеся. Тамара Цулукидзе. Артистка? А-а, припоминаю: известный грузинский театр с его не менее известным режиссером-реформатором Сандро Ахметели и, конечно, талантливыми актерами. Кажется, такую фамилию слышал: в кино Ната Вачнадзе, а в театре — Цулукидзе. Приглядываюсь: симпатичная невысокая женщина с пунцово-дразнящими грузинскими губами; слышу: классически чистая русская речь. Она показывает мне на угловую комнату:
пожалуйста, пока найдете, живите. Алесь с гостеприимной улыбкой кивает головой: будь как дома.
Шли годы. Он жил на улице Карла Либкнехта, потом — на Чернышевского. Теперь ему легче было придерживаться заведенного порядка: утром — у себя за столом, после обеда — на службе, а вечер — для людей. И все зрела и всех удивляла его мужественная красота. Высокий, плечистый, породистый — откуда у него все это? В свободно откинутых назад волосах с густым снегом седины — спокойная, как бы профессорская солидность; в гордо поднятой голове — величавость; в неторопливой походке — степенность. Нос — с горбинкой. Откуда взялась у него, у прусиновского потомственного мужика, такая аристократическая горбинка?
Он любил, когда у него бывали люди. Их было бог знает сколько, Алесевых прихожан: друзья, знакомые, родственники. Когда я какое-то время не показывался, он звонил:
— Ну куда ты делся? Чем занимаешься? Ничем? Ну так скорее приходи. Ты разве забыл, что проиграл?
Это о шахматах. Ужасно любил. Иногда собирал несколько человек, на высадку, на две доски: меня, Хомченко и Межевича. Если проигрывал — переживал.
После родителей остался в Прусинове дом. Под дачу он не годился, стоял почти в центре села, у самой дороги, не было здесь ни тишины, ни уюта. Но не мог Алесь забросить родное гнездо. Несколько раз ездил туда, смотрел. Достал материалы, мастеров, дал деньги — приводите в порядок. Дом стал как новый: перестланы полы, заменены окна и двери, обшиты досками стены, покрыта шифером крыша. Даже внутри дома кое-что перепланировано: от русской печи двери ведут в обе половины, чтобы можно было без помех работать и там, и там. Ведь Тамара Григорьевна тоже стала писательницей.
Однако я не припоминаю, чтобы Алесь надолго туда ездил. Не только отцовский дом привел он в порядок,— досмотрел кладбище. На краю села стояло оно заброшенное, неухоженное, за разрушенной оградой паслись телята, рылами взрывали землю свиньи. Снова начались Алесевы хлопоты: сельсовет, материалы, плотники.
Помню, шли мы с ним от железнодорожной станции Колосово до Прусинова пешком. Такой пахучий смоляной лес, поэтическая дорога, не столбовая, а проселочная, которая всегда извивается, сообразуясь с какими-то только ей известными прихотливыми желаниями, чтобы за каждым поворотом показывать вам новые чудеса. Мы старались идти не дорогой,
чтобы не попадать в разбитые, пыльные колеи, а чуть-чуть забирали в лес и очень сокрушались, что никто не протоптал тут тропинку: ведь так приятно идти по мягкому мху, по скользкой, сухой рыжей хвое, и только одно мешает — ежеминутно надо отклоняться то туда, то сюда, чтобы какая- нибудь молодая, игриво-дерзкая сосенка не стеганула тебя веткой по глазам или не оцарапала бы лицо. Я сказал, что если бы ходил тут так часто, как он, то давно прорубил бы узенькую просеку: и самому удобно, и люди благодарили бы.
Спустя некоторое время, снова приглашая в Прусиново, Алесь сказал, что дорожку он прорубил.
— Не обманывай,— сказал я.— Это же очень трудная работа — через весь лес.
— Так тебе же дается право проверить,— хитровато улыбнулся он.
Оказывается, и в самом деле дорожка была прорублена: нашел охотников, подростков, уплатил.
Он был чуток сердцем, доверчив, с ним легко было дружить. Жил в полном достатке, и очень необычное у него было отношение к деньгам. Разбрасываться ими он не любил, был бережливым, знал, как говорят, цену копейке, но с легким сердцем и расставался с ними. У него было много племянников, далекой и близкой родни, и все были не прочь от дядечки Алеся получить помощь. И одалживал, иногда даже малознакомым людям. Одалживал и мне. Он знал, что я затеял одно, как говорят, мероприятие, но все откладывал и откладывал. Однажды он и спросил, почему не выполняю задуманное.
— А, не к спеху,— сказал я безразличным тоном.
— Что, наверное, денег нет? Сколько тебе нужно? Тысячи хватит?
У него была просто потребность делать людям добро. И сам он был бы из числа самых счастливых, если бы не одно обстоятельство.
В моем рассказе «Над рощей кружили аисты» есть ситуация, близкая той, какую пережил Пальчевский. Естественно, я не мог печатать рассказ, не прочитав Алесю. Там одна из героинь, когда муж ее оказался в беде, поспешила отречься от него, вышла замуж за другого, переписала на него сына, дала ему новую фамилию.
Долго длилось молчание после того, как я закончил читать.
— Он теперь уже взрослый мужчина,— сказал Алесь, глубоко вздохнув.— У него семья и хорошая работа. Насилу упросил его приехать сюда, но разговора у нас не получилось. Так чужим и уехал...
Не хочется кончать воспоминания об Алесе грустно. Тем более что он сам не любил нытья, на него глядя, хотелось жить так же, как он,— жизнелюбиво, человечно, с открытым лицом. Он очень любил простые, безвредные розыгрыши. Звонил по телефону и измененным голосом придумывал какую- нибудь историю: вам, к примеру, по какому-то делу крайне необходимо явиться в исполком или в милицию в такую-то и такую-то комнату. Его милое плутовство обычно я разгадывал сразу же, но однажды все-таки попался. Позвонили из домоуправления и достаточно строго сказали, что у меня за несколько месяцев не уплачено за квартиру.
— Как же так! — взъерошился я.— Тут что-то напутано, у меня все квитанции...
— Вот мы и просим зайти к нам с квитанциями, товарищ Скрыган.
— Сейчас же приду.
Тут только Алесь расхохотался. Боже, как хорошо умел он смеяться! Кажется, я даже видел на том конце телефона, как он хохочет: искренне, по-детски счастливо, запрокинув совсем белую свою голову.
СЛОВО О ДАВНЕМ ДРУГЕ
Для меня Петрусь Бровка — это целая жизнь. Пятьдесят четыре года дружбы, веры друг в друга, необходимости духовного общения. Даже кажется, что мы никогда не расставались, хотя был один очень долгий и страшный перерыв.
Началось с того, что в 1926 году из Россон я приехал в Полоцк, в газету «Чырвоная Полаччына» — напечататься. Там и познакомился с ответственным секретарем редакции Петрусем Бровкой. Молодой, общительный, неугомонный, легкий на шутку. Он же и напечатал в газете мою первую, кажется, пробу в прозе — «Таису».
Потом в этой же газете я и работал вместе с ним.
Потом поехали мы в Минск — учиться, вместе снимали комнаты в одном и том же доме в Завокзалье. Университет, известные преподаватели — Замотин, Пиотухович, Вольфсон, Совсун, Бабареко, Бузук, Фохт. Учились и искали свой путь в литературе. Это было гораздо труднее, чем учиться. В это время уже существовали, независимо от нас и не подозревая о наших поисках, различные литературные направления: романтизм, символизм, имажинизм, футуризм, конструктивизм, акмеизм, импрессионизм, каждое из которых привлекало нас своей неизвестностью. Но нам очень хотелось найти именно свое, наше направление.
Это было так давно — в самом начале нашего пути.
А потом жизнь столкнула нас и в конце его. Когда я, было, хотел уже уйти на заслуженный отдых, Бровка приступил к созданию двенадцатитомной Белорусской советской энциклопедии и сказал:
— Помоги. Ты же знаешь, энциклопедического стиля у нас нет, его нужно создавать. Чтобы он был научным и простым. Кратким, сжатым — и каждому доступным. Чтобы язык не был оторван от народной речи. Чтобы обязательно была народная основа. Возьми на себя ответственность за язык в энциклопедии. Я в тебя верю.
Спасибо ему за эту веру. Правда, задача оказалась такой трудной, что не раз вспоминался мне тот долгий страшный перерыв.
О Петрусе Бровке говорить трудно: он был слишком обыкновенный, не умел выделяться среди других. Был простой, со всеми держался одинаково. Так жил, так и писал: без выдумок, выкрутасов, душевно и доходчиво. Как никому другому, ему подходило звание народного поэта республики.
Он был добрым, чутким, тактичным. Умел видеть чужую беду Любил помогать другим, если что-то обещал — никогда не забывал об этом. Думаю, многие писатели помнят его отзывчивость. Я тоже помню. Были, правда, случаи, когда он в отношении меня что-то делал не так, как думал. Были, к сожалению, такие минуты. Но даже грехи молчаливо уживаются с прошлым, если они не были ошибками.
Он не был мстительным. Как и у каждого, у него были свои недоброжелатели, но он старался держать себя ровно со всеми. Больше того — защищал, если кто-то был к ним несправедлив. Когда мы произносим слово «коммунист», то в смысл его вкладываем все самое идеальное. Среди идеального непременно мы видим рыцарскую честность, принципиальность и глубокую партийность. Разве не обладал этими качествами Бровка? Просто мы видим, что он был мудрым.
Как и у каждого из нас, были, конечно, и у него минуты слабости, отчаяния, беспокойства и творческих тревог. Тревожило и состояние здоровья. Но кто, где и когда замечал это у Бровки? Кто, где и когда видел его печальным, хмурым? Боже, какой это был оптимист, жизнелюб и весельчак! Там, где он появлялся, всем становилось тепло и легко на душе.
Смерть выдающихся людей — это всегда урок для живых. Всегда очень заметно, что нам есть чему учиться у них.
ПО СТИЖЕНИЕ
Уезжая в Минск, я еще не знал, останусь в нем или нет. Так и Ане сказал: жди — напишу: или вернусь, или тебе придется отправляться в дорогу.
Я очень не люблю равнодушного отношения к делу. И к своей работе в коммунхозе привык: видел в ней и реальные плоды труда, и элементы творчества, и способ гражданского участия в жизни. Но как только получил право на широкий мир, меня и потянуло в него. Мне хотелось большего размаха. Практика у меня была: Ферганский завод № 15, сланцево- химический комбинат «Кивиыли» в Эстонии, масштаб которого можно представить хотя бы по тому, что только бухгалтерский аппарат насчитывал свыше пятидесяти человек. Ко времени моего отъезда у меня было несколько приглашений на работу. Кроме того, мне важно было поселиться в новом месте, чтобы не очень ходила за мной моя биография. Уж очень тяжело было с нею быть на виду у людей. На должность главбуха у меня было приглашение от минусинского строительного управления № 5, но что-то не очень тянуло меня туда. У меня было убеждение, что в строительных единицах такого типа много пустых хлопот и слишком мало самостоятельности. Гораздо больше искушало приглашение на Братскую ГЭС. От одного названия дух захватывало: и масштабы и романтика.
«...Братское строительно-монтажное управление находится в г. Братске Иркутской обл., расположено на р. Ангаре, сообщение по желдор. от г. Красноярска до ст. Тайшет — по Сибирской магистрали, а от ст. Тайшет до г. Братска — по новой — Тайшет-Ленскойжелдор. О своем согласии прошу известить без промедления»,— было написано в приглашении главного бухгалтера Красноярсклеспромстроя В. Никольского.
По свойственной всем людям склонности видеть свое будущее радужным, я иногда мечтал, как, возвратясь из Минска после восстановления в Союзе писателей, буду работать где-то там, на той Братской ГЭС, пусть даже не главным бухгалтером, как в Минусинске, а только старшим, как указывалось в приглашении из Братска, и никто не будет знать, что я не только бухгалтер, но еще и писатель. Узнают
уже потом, когда выйдет моя новая книга, и тем более это будет неожиданно и приятно. Нечто похожее со мной уже было однажды. Начальник нашей шахты Франц Шубарчик, бывший маркшейдер львовских разработок каменного угля, попросил показать ему мое последнее заявление, судьба которого оказалась такой счастливой. Мы можем приписывать магические свойства самым незначительным явлениям, считая, что они каким-то образом помогли осуществиться нашим надеждам. Только из заявления Шубарчик узнал, что я бывший писатель, и был крайне смущен. «Как же так? — растерянно говорил он.— Я ничего об этом не знал и столько ругался с вами по работе, да все матерком и матерком...»
Как толстовский Оленин из «Казаков», я жил воспоминаниями о своей работе в Сибири почти до самой Москвы. Мне все время рисовались наши теперь уже далекие синие дали, наш участок земли за горой, на котором мы сажали картошку и который Аня, собравшись окопать ее, однажды не нашла, села на полевой дороге и расплакалась, и успокоилась и рассмеялась только тогда, когда я, приехав на велосипеде, сказал ей, что она сидит и плачет на своем же участке. То вспоминалась вся запутанная коридорами и отгороженными фанерными кабинетами контора Красноярсклеспромстроя на глухой улице в Красноярске и худой, рано поседевший главбух Никольский, который говорил со мной тихим, болезненным голосом, и мне казалось, что делает он это из сочувствия, видя, что меня трясет гриппозный озноб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49