Гости наших путников, будучи гражданами демократической страны, конечно, знали, что эпитет «благородный» на самом деле должен относиться к народу. Тем не менее от этих отдающих феодальным духом пожеланий их лица расцвели.
— Наша Сунь тоже благородный человек! — поднял рюмку Чжао Синьмэй.— Без нее... — Не дожидаясь провозглашения тоста, Ли Мэйтин полез к девушке чокаться.
— А мне стыдно! — воскликнул Хунцзянь.— Я ничего не сделал для общества, даром ем рис.
— Вот старина Фан — действительно благородного сословия: сидит себе в гостинице, ничем не занимается, а мы носимся по улицам. Хоть мы ничего и не достигли, но набегались порядком, правда, Синьмэй? — подхватил Ли Мэйтин.
Перед сном Синьмэй говорил Хунцзяню:
— Наконец-то можно с легкой душой отдохнуть. А ты обратил внимание, как непривлекательна эта женщина из ассоциации? Других хоть вино красит, а она стала еще неприятнее. Но есть все же человек, которому она нужна!
— Я заметил, что она некрасива. Но коль скоро она наша благодетельница, я не стал пристально разглядывать. По-моему, это было бы жестоко. Пялят глаза на некрасивого человека, если он негодяй. Это ему вроде наказания.
К следующему полудню они добрались до Цзехуалу- на — пункта на стыке двух провинций. Цзянсийские автобусы дальше не шли, надо было ждать вечерней машины из Хунани. Но путники, обрадовавшись, что так быстро преодолели последний отрезок пути, решили заночевать в этом маленьком горном поселке. Несколько постоялых дворов окружали прилепившуюся к склону горы автобусную станцию. В одном из них приезжие и остановились. Передняя часть помещения, где располагалась кухня, днем служила харчевней, а ночью хозяйской спальней. В задней половине находились две комнаты для гостей, темные, с большими щелями, холодные зимой и жаркие летом. Судя по запахам, вокруг простирались огороды, и в обязанности постояльцев входило их удобрение. Тут Синьмэй вдруг начал чихать. Фан решил, что приятель подхватил простуду, Ли сказал, что кто-то вспоминает Чжао дома. Оказалось, однако, что повинен в том был острый аромат блюд, приготовлением которых занимался хозяин.
Пообедав, мужчины легли подремать: Сунь, опять жившая вместе с Чжао и Фаном, уселась было в плетеном кресле почитать, но вскоре и ее сморил сон. Проснулась она с головной болью, ее знобило, о еде неприятно
было и думать. Девушка предложила пойти прогуляться при луне. Осенью ночь в горах наступает рано. Месяц, как прищуренный близорукий глаз, то прятался в косматых облаках, то выкатывался, гладкий и легкий, и заливал светом поросшие травой склоны, срывая с ночи все украшения и покровы. Тогда становилось заметно, что он перекошен на одну сторону, словно оплеуху получил... Эту ночь путники спали урывками, сон их как будто тоже съежился от холода.
Когда рассвело, Чжао и Фан по заведенному обычаю выскользнули из комнаты, чтобы Сунь могла спокойно одеться. Вернувшись за туалетными принадлежностями, мужчины увидели, что она лежит, завернувшись в одеяло, и стонет. В ответ на участливые расспросы девушка пожаловалась на головокружение и что нет сил ни перевернуться, ни даже раскрыть глаза. Чжао пощупал ее лоб:
— Жара вроде бы нет. Скорее всего, вы переутомлены и немного простужены. Надо как следует отдохнуть. Мы с Фаном будем рядом с вами.
Сунь попыталась подняться, но тут же замотала головой и снова уронила ее на подушку. Переведя дух, она попросила принести плевательницу. Хозяин удивился — разве ей не хватает пола, какая еще нужна плевательница? Наконец внесли старую кадку для мытья ног. Сунь тут же стошнило. Синьмэй предложил ей перебраться на солнышко — на плетеном кресле лежать удобнее. Он постелил на кресло одеяло и хотел помочь девушке добраться, но, та пошла сама, закрыв глаза и держась за стенку. Ей положили грелку и дали горячей воды, результатом чего был новый приступ рвоты.
Обеспокоенные, Фан и Чжао пошли к Ли Мэйтину попросить пилюль «жэньдань». Тот валялся на кровати — автобус должен был прийти только в полдень. Просьба приятелей поставила его в трудное положение. Он вез лекарства с надеждой сбыть их по удесятеренной цене в университетской клинике, которая в таком захолустье, конечно, испытывает нужду решительно во всем. А раскроешь большой пакет ради нескольких пилюль — лишишься всякого барыша, брать же с Сунь деньги как-то неловко. Но и отказать он не мог — сочтут скупердяем. Еще в Цзиани он, восполняя недостаток витаминов, стал подкреплять себя японским экстрактом рыбьей печени, разумеется, втайне от попутчиков.
Выяснив, на что жалуется Сунь, он решил, что экстракт ей во всяком случае не повредит, и предложил остальным мужчинам идти завтракать, предоставив ему поухаживать за девушкой. Он бросил пилюлю в кипяток, и Сунь, не раскрывая глаз, проглотила снадобье.
Вернувшись после завтрака, Фан сразу же почувствовал в комнате сильный запах рыбы и удивился — вроде бы ему неоткуда было взяться. Он перевел взгляд на Сунь — по ее щекам из-под сомкнутых век текли слезы, уже и подушка намокла. Фан переполошился и смутился, словно чужой секрет подсмотрел. Синьмэй, с которым он поделился увиденным, тоже решил, что эти слезы не предназначаются для глаз посторонних мужчин, и не стал расспрашивать девушку. Оставив ее одну и пытаясь понять причину ее слез, приятели пустили в ход все сведения о женщинах, которыми располагали. Оба пришли к одному заключению: причина чисто психологического свойства — девушка впервые покинула семью, прихворнула в пути, а рядом нет никого из близких. Особенно взволновало их беззвучие ее плача, и они решили быть впредь с ней поласковее. Они осторожно заглянули в комнату: Сунь как будто заснула, от слез на ее посеревшем за время пути лице остались дорожки. Но девичьи слезы — не осенние ливни, оголяющие деревья, а весенний дождичек, увлажняющий почву.
Следующие несколько дней пути, от Цзехуалуна до Шаояна, путники ехали как по атласной дорожке и не уставали повторять вновь открытую истину: «без денег очень плохо». Но от Шаояна до конечного пункта их путешествия можно было добраться только на носилках — дорога шла через горы. Впрочем, это обстоятельство их даже обрадовало: уж очень надоело трястись в автобусах.
Скоро они поняли, что новый способ передвижения еще менее приятен. Во-первых, у них замерзали ноги, приходилось вылезать из паланкинов и бегать, чтобы согреться. Горы сменялись полями-террасами, дорога бежала то вверх, то вниз, не кончаясь ни в пространстве, ни во времени. Опустился туман, пасмурный день постепенно перешел в сумерки, сумерки во тьму, тьма сгустилась в какое-то черное пятно — это была деревня, где им предстояло ночевать.
Расположились в сарае. Носильщики развели костер, чтобы согреться и сварить еду. Лампы в сарае не было, пришлось воткнуть в землю горящую жердь.
Языки пламени дрожали, и тени от предметов то и дело меняли свои очертания. Путники улеглись один подле другого на охапках сена. Впрочем, это было только приятно, ибо кровати в одних гостиницах напоминали грудь чахоточного, в других — рельефный макет. Хунцзянь почти ничего не соображал от усталости, но на сердце было неспокойно, и сон долго не приходил — в дремлющем сознании все время оставалась щель во внешний мир, как между плохо пригнанными створками окна.
Наступившее затем забытье было недолгим. Фану почудилось, будто тоненький, плаксивый голосок повторяет: «Отпусти мою рубашку, отпусти мою рубашку!» Он повернулся с боку на бок и тут же проснулся. Рядом с его головой кто-то вздохнул, нешумно, словно стараясь сдержаться, По спине у Фана побежали мурашки, он хотел было зажечь спичку, но побоялся увидеть что- нибудь страшное. Но вот в полной тьме послышался храп Синьмэя, вдалеке залаяла собака. И Фан успокоился, даже посмеялся в душе над своими страхами. Он приготовился было снова заснуть, но неведомая сила мешала ему, тянула вверх, не давая погрузиться в пучину сна. Внезапно услышал он прерывистое дыхание Сунь, словно боровшейся с рыданиями, затем удовлетворенный вздох — так вздыхают, закончив нелегкую работу. Этот вздох раздался совсем близко, у самого его лица, и Фан, вновь охваченный страхом, не решаясь окликнуть вздыхавшего,— закутался с головой в одеяло. Сердце его колотилось до тех пор, пока знакомый скрежет зубов Синьмэя не вернул его вновь в действительность. Он высунул голову — мимо с писком пробежала крыса.
Фан все-таки зажег спичку: часы показывали полночь. Разбуженная вспышкой света, открыла глаза Сунь. Фан спросил девушку, не приснилось ли ей чего-нибудь страшного. Она рассказала, будто двое ребятишек все время толкали ее ручонками, не давая заснуть. Фан постарался успокоить ее.
Еще не было пяти утра, а носильщики уже принялись промывать и варить рис. Фан и Сунь, которые так больше и не заснули, поднялись и вышли из сарая глотнуть свежего воздуха. Только теперь они заметили, что сразу за стеной начинаются могилы, и сам сарай стоял на территории кладбища. Чуть дальше из земли торчала дверная рама с вынутыми из нее створками — все, что
осталось от сгоревшего дома. Глядя на холмики, очертаниями напоминавшие пампушки, Хунцзянь спросил:
— Скажите, Сунь, вы верите в духов?
После этой беспокойной ночи девушка держала себя с Фаном посмелее. Она улыбнулась:
— Как вам сказать? Когда верю, когда и нет. Вчера вечером во тьме я по-настоящему боялась: вот-вот какая-нибудь чертовщина объявится. А сейчас, хоть мы и на кладбище, я решительно не представляю себе никакой нечистой силы.
— Интересная мысль! Может быть, духи действительно существуют лишь в определенные периоды времени, как весенние цветы, что к лету отцветают?
— Еще любопытнее, что вам снился детский плач, а мне детишки, которые меня толкали.
— Может быть, как раз под нами была детская могила? Кстати, обратите внимание, какие вокруг крошечные могилы; не верится, что в них взрослые захоронены.
— А что, души умерших не взрослеют? — наивно спросила Сунь.— Десятки лет пройдут, а душа ребенка так и останется ребячьей?
— В этом единственное преимущество рано умерших — мы стареем, а они пребывают в нашей памяти вечно молодыми и цветущими... А, Синьмэй!
— О чем это вы секретничаете в такую рань в таком таинственном месте? — ухмыльнулся Синьмэй. Услышав, как провели они ночь, он продолжал: — Значит, вам снились похожие сны? Это неспроста! А я ничего не почувствовал. Впрочем, я человек грубый, духи мной не интересуются. Носильщики говорят, что сегодня, наверное, придет конец нашему путешествию.
Сидя в носилках, Фан пытался представить себе учебное заведение, в которое они ехали. Иллюзий он не питал. Дверная рама возле сарая показалась ему подходящим символом: видишь вход, представляешь за ним анфиладу дворцовых зал — а там ничего нет, пустота, которая никуда не ведет. «Оставь надежду всяк, сюда входящий!» И все-таки его разбирало любопытство, оно клокотало в нем, как кипящая смола или вода, от которой подпрыгивает крышка чайника. Ему казалось, что носильщики идут слишком лениво, захотелось спрыгнуть на землю и идти пешком. Синьмэй тоже не усидел в носилках и пристроился к Хунцзяню:
— Мы порядком натерпелись за время пути, но вот уж, как говорится, близок конец нашим подвигам,
западное небо перед нами, можно брать Священные книги Во всяком случае, впредь мы не обязаны будем общаться с Ли Мэйтином и Гу Эрцянем. О Ли я уже не говорю, но и Гу его заискиванием противен до крайности.
— Я открыл для себя, что лесть, как и любовь, не терпит присутствия посторонних наблюдателей. Хочешь подольститься — постарайся, чтобы этого никто не видел.
— В таких поездках, как наша, хлопотных, утомительных, легче всего выявить подлинную сущность человека. Люди, которые не станут друг для друга несносными после такого путешествия, могут подружиться. Кстати, мне кажется, свадьбу и медовый месяц надо было бы поменять по времени местами: если после месячной поездки он и она не раскусят, не возненавидят друг друга, не рассорятся в пух и прах, не расторгнут помолвки — значит, это будет прочный брак.
— Что же ты не присоветовал этого Цао Юаньлану и его супруге?
— Я говорю специально для тебя, зоппу . После нашей поездки Сунь тебе не стала противной? — Синьмэй бросил взгляд на носилки Сунь и расхохотался.
— Не мели чепухи. Скажи лучше, как, по-твоему,— я человек сносный?
— Сносный, но никчемный.
Не ожидавший столь откровенного ответа, Фан натянуто улыбнулся, настроение у него тут же испортилось. Сделав молча несколько шагов, он махнул Чжао рукой и забрался в носилки. Остаток пути он размышлял над тем, с какой это стати откровенность почитается добродетелью.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Когда о ректоре университета Саньлюй Гао Сунняне говорили как об ученом, часто употребляли прилагательное «старый». При этом не всегда было понятно, идет ли речь о его возрасте или о науке, которой он занимается. Но ведь ученые, как и вино, чем старше, тем ценнее, наука же, подобно женщине, с возрастом все более теряет в цене. Впрочем, виновата в этом смешении понятий китайская грамматика: по ее милости слова «старый ученый» и «ученый старой школы» звучат одинаково. Возможно, в будущем грамматика наша разовьется настолько, что можно будет различать эти понятия, но до этого еще далеко.
Одутловатое лицо ректора походило на белую булочку из пресного теста, надкусить которую не в силах было даже «всепожирающее время» — на нем не было ни складки, ни морщинки. Разговоры о его старости были явно преждевременными: если нарушителем правил оказывалась хорошенькая студентка, он еще мог поступиться требованиями педагогики и простить ее. Лет двадцать назад он изучал за границей энтомологию. Видимо, с той поры наука о насекомых приобрела особый вес, коль скоро именно его назначили главой университета, причем среди ректоров он считался одним из самых перспективных. Ректоры ныне делятся на гуманитариев и естественников. Гуманитариям такой пост достается с трудом, и, надо сказать, сами они не считают его почетным. Как правило, это неудачливые политиканы, которые отдыхают от треволнений карьеры, читая канонические книги и декламируя стихи. Воистину, «не преуспевшие на чиновной стезе становятся учеными» Совсем иное дело выпускники естественных факультетов. Ни в одной стране на свете не почитают науку так, как в Китае, только у нас ученым предоставляют столь высокие посты. За границей движется вперед наука — у нас продвигаются по служебной лестнице ученые. За границей науки о человеке всегда отделяют от наук о природе; у нас же считают, что если человек знаком. с электротехникой, машиностроением или зоологией, ему можно доверить управление людьми. Не в этом ли величайшая победа концепции единства всего сущего? Должность ректора для естественника — только начало карьеры. Раньше считалось, что «великую науку постигнешь лишь после того, как научишься управлять страной и всей Поднебесной» , а сейчас смотрят на науку, как на удобный путь к тому, чтобы править страной. Для ректора-гуманитария вуз — удобное кресло-качалка, для естественника — колыбель, обещающая — если он раньше времени не убаюкает себя — бурный рост.
В качестве ректора Гао Суннянь во все вникал сам, не давал себе отдыха ни днем, ни ночью и если уж засыпал, то с открытыми глазами и в очках — не дай бог во сне чего-нибудь не разглядит. Место для своей колыбели он выбрал удачное — в саду одного из толстосумов уезда Пинчэн, на берегу ручья у подножия горы. Пинчэн не представлял никакой стратегической ценности, и японцы вряд ли стали бы тратить на него авиабомбы, то единственное, на что они не скупятся. Так что городок, находившийся в полукилометре от университета, расцветал день ото дня; в нем появились фотоателье, ресторан, театр, банк, полицейское управление, средняя и начальная школы — словом, все необходимые учреждения. Когда весной этого года Гао Суннянь получил предписание отправиться создавать новый университет, чунцинские друзья устроили ему проводы. За столом говорилось о том, что в стране вузов больше, чем профессоров, что в никому не известный да еще расположенный в захолустье университет вряд ли удастся зазвать видных ученых.
Гао в ответ улыбнулся:
— Я смотрю на вещи несколько иначе. Видные ученые — это хорошо, но у них свои виды, они не зависят от университета, скорее университет зависит от них. У них свои запросы и капризы, они не станут отдавать преподаванию все свои силы и тем более не станут выполнять все предписания руководства. Видному-то ничего не стоит устроить скандал, замену ему подыскать будет нелегко, а заменишь — студенты поднимут из-за этого шум. По-моему, университет должен готовить не только студентов, но и профессоров. Надо набрать людей неименитых, которые своим положением были бы обязаны университету и знали бы, что их всегда можно заменить — такие люди будут отдавать общему делу все силы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
— Наша Сунь тоже благородный человек! — поднял рюмку Чжао Синьмэй.— Без нее... — Не дожидаясь провозглашения тоста, Ли Мэйтин полез к девушке чокаться.
— А мне стыдно! — воскликнул Хунцзянь.— Я ничего не сделал для общества, даром ем рис.
— Вот старина Фан — действительно благородного сословия: сидит себе в гостинице, ничем не занимается, а мы носимся по улицам. Хоть мы ничего и не достигли, но набегались порядком, правда, Синьмэй? — подхватил Ли Мэйтин.
Перед сном Синьмэй говорил Хунцзяню:
— Наконец-то можно с легкой душой отдохнуть. А ты обратил внимание, как непривлекательна эта женщина из ассоциации? Других хоть вино красит, а она стала еще неприятнее. Но есть все же человек, которому она нужна!
— Я заметил, что она некрасива. Но коль скоро она наша благодетельница, я не стал пристально разглядывать. По-моему, это было бы жестоко. Пялят глаза на некрасивого человека, если он негодяй. Это ему вроде наказания.
К следующему полудню они добрались до Цзехуалу- на — пункта на стыке двух провинций. Цзянсийские автобусы дальше не шли, надо было ждать вечерней машины из Хунани. Но путники, обрадовавшись, что так быстро преодолели последний отрезок пути, решили заночевать в этом маленьком горном поселке. Несколько постоялых дворов окружали прилепившуюся к склону горы автобусную станцию. В одном из них приезжие и остановились. Передняя часть помещения, где располагалась кухня, днем служила харчевней, а ночью хозяйской спальней. В задней половине находились две комнаты для гостей, темные, с большими щелями, холодные зимой и жаркие летом. Судя по запахам, вокруг простирались огороды, и в обязанности постояльцев входило их удобрение. Тут Синьмэй вдруг начал чихать. Фан решил, что приятель подхватил простуду, Ли сказал, что кто-то вспоминает Чжао дома. Оказалось, однако, что повинен в том был острый аромат блюд, приготовлением которых занимался хозяин.
Пообедав, мужчины легли подремать: Сунь, опять жившая вместе с Чжао и Фаном, уселась было в плетеном кресле почитать, но вскоре и ее сморил сон. Проснулась она с головной болью, ее знобило, о еде неприятно
было и думать. Девушка предложила пойти прогуляться при луне. Осенью ночь в горах наступает рано. Месяц, как прищуренный близорукий глаз, то прятался в косматых облаках, то выкатывался, гладкий и легкий, и заливал светом поросшие травой склоны, срывая с ночи все украшения и покровы. Тогда становилось заметно, что он перекошен на одну сторону, словно оплеуху получил... Эту ночь путники спали урывками, сон их как будто тоже съежился от холода.
Когда рассвело, Чжао и Фан по заведенному обычаю выскользнули из комнаты, чтобы Сунь могла спокойно одеться. Вернувшись за туалетными принадлежностями, мужчины увидели, что она лежит, завернувшись в одеяло, и стонет. В ответ на участливые расспросы девушка пожаловалась на головокружение и что нет сил ни перевернуться, ни даже раскрыть глаза. Чжао пощупал ее лоб:
— Жара вроде бы нет. Скорее всего, вы переутомлены и немного простужены. Надо как следует отдохнуть. Мы с Фаном будем рядом с вами.
Сунь попыталась подняться, но тут же замотала головой и снова уронила ее на подушку. Переведя дух, она попросила принести плевательницу. Хозяин удивился — разве ей не хватает пола, какая еще нужна плевательница? Наконец внесли старую кадку для мытья ног. Сунь тут же стошнило. Синьмэй предложил ей перебраться на солнышко — на плетеном кресле лежать удобнее. Он постелил на кресло одеяло и хотел помочь девушке добраться, но, та пошла сама, закрыв глаза и держась за стенку. Ей положили грелку и дали горячей воды, результатом чего был новый приступ рвоты.
Обеспокоенные, Фан и Чжао пошли к Ли Мэйтину попросить пилюль «жэньдань». Тот валялся на кровати — автобус должен был прийти только в полдень. Просьба приятелей поставила его в трудное положение. Он вез лекарства с надеждой сбыть их по удесятеренной цене в университетской клинике, которая в таком захолустье, конечно, испытывает нужду решительно во всем. А раскроешь большой пакет ради нескольких пилюль — лишишься всякого барыша, брать же с Сунь деньги как-то неловко. Но и отказать он не мог — сочтут скупердяем. Еще в Цзиани он, восполняя недостаток витаминов, стал подкреплять себя японским экстрактом рыбьей печени, разумеется, втайне от попутчиков.
Выяснив, на что жалуется Сунь, он решил, что экстракт ей во всяком случае не повредит, и предложил остальным мужчинам идти завтракать, предоставив ему поухаживать за девушкой. Он бросил пилюлю в кипяток, и Сунь, не раскрывая глаз, проглотила снадобье.
Вернувшись после завтрака, Фан сразу же почувствовал в комнате сильный запах рыбы и удивился — вроде бы ему неоткуда было взяться. Он перевел взгляд на Сунь — по ее щекам из-под сомкнутых век текли слезы, уже и подушка намокла. Фан переполошился и смутился, словно чужой секрет подсмотрел. Синьмэй, с которым он поделился увиденным, тоже решил, что эти слезы не предназначаются для глаз посторонних мужчин, и не стал расспрашивать девушку. Оставив ее одну и пытаясь понять причину ее слез, приятели пустили в ход все сведения о женщинах, которыми располагали. Оба пришли к одному заключению: причина чисто психологического свойства — девушка впервые покинула семью, прихворнула в пути, а рядом нет никого из близких. Особенно взволновало их беззвучие ее плача, и они решили быть впредь с ней поласковее. Они осторожно заглянули в комнату: Сунь как будто заснула, от слез на ее посеревшем за время пути лице остались дорожки. Но девичьи слезы — не осенние ливни, оголяющие деревья, а весенний дождичек, увлажняющий почву.
Следующие несколько дней пути, от Цзехуалуна до Шаояна, путники ехали как по атласной дорожке и не уставали повторять вновь открытую истину: «без денег очень плохо». Но от Шаояна до конечного пункта их путешествия можно было добраться только на носилках — дорога шла через горы. Впрочем, это обстоятельство их даже обрадовало: уж очень надоело трястись в автобусах.
Скоро они поняли, что новый способ передвижения еще менее приятен. Во-первых, у них замерзали ноги, приходилось вылезать из паланкинов и бегать, чтобы согреться. Горы сменялись полями-террасами, дорога бежала то вверх, то вниз, не кончаясь ни в пространстве, ни во времени. Опустился туман, пасмурный день постепенно перешел в сумерки, сумерки во тьму, тьма сгустилась в какое-то черное пятно — это была деревня, где им предстояло ночевать.
Расположились в сарае. Носильщики развели костер, чтобы согреться и сварить еду. Лампы в сарае не было, пришлось воткнуть в землю горящую жердь.
Языки пламени дрожали, и тени от предметов то и дело меняли свои очертания. Путники улеглись один подле другого на охапках сена. Впрочем, это было только приятно, ибо кровати в одних гостиницах напоминали грудь чахоточного, в других — рельефный макет. Хунцзянь почти ничего не соображал от усталости, но на сердце было неспокойно, и сон долго не приходил — в дремлющем сознании все время оставалась щель во внешний мир, как между плохо пригнанными створками окна.
Наступившее затем забытье было недолгим. Фану почудилось, будто тоненький, плаксивый голосок повторяет: «Отпусти мою рубашку, отпусти мою рубашку!» Он повернулся с боку на бок и тут же проснулся. Рядом с его головой кто-то вздохнул, нешумно, словно стараясь сдержаться, По спине у Фана побежали мурашки, он хотел было зажечь спичку, но побоялся увидеть что- нибудь страшное. Но вот в полной тьме послышался храп Синьмэя, вдалеке залаяла собака. И Фан успокоился, даже посмеялся в душе над своими страхами. Он приготовился было снова заснуть, но неведомая сила мешала ему, тянула вверх, не давая погрузиться в пучину сна. Внезапно услышал он прерывистое дыхание Сунь, словно боровшейся с рыданиями, затем удовлетворенный вздох — так вздыхают, закончив нелегкую работу. Этот вздох раздался совсем близко, у самого его лица, и Фан, вновь охваченный страхом, не решаясь окликнуть вздыхавшего,— закутался с головой в одеяло. Сердце его колотилось до тех пор, пока знакомый скрежет зубов Синьмэя не вернул его вновь в действительность. Он высунул голову — мимо с писком пробежала крыса.
Фан все-таки зажег спичку: часы показывали полночь. Разбуженная вспышкой света, открыла глаза Сунь. Фан спросил девушку, не приснилось ли ей чего-нибудь страшного. Она рассказала, будто двое ребятишек все время толкали ее ручонками, не давая заснуть. Фан постарался успокоить ее.
Еще не было пяти утра, а носильщики уже принялись промывать и варить рис. Фан и Сунь, которые так больше и не заснули, поднялись и вышли из сарая глотнуть свежего воздуха. Только теперь они заметили, что сразу за стеной начинаются могилы, и сам сарай стоял на территории кладбища. Чуть дальше из земли торчала дверная рама с вынутыми из нее створками — все, что
осталось от сгоревшего дома. Глядя на холмики, очертаниями напоминавшие пампушки, Хунцзянь спросил:
— Скажите, Сунь, вы верите в духов?
После этой беспокойной ночи девушка держала себя с Фаном посмелее. Она улыбнулась:
— Как вам сказать? Когда верю, когда и нет. Вчера вечером во тьме я по-настоящему боялась: вот-вот какая-нибудь чертовщина объявится. А сейчас, хоть мы и на кладбище, я решительно не представляю себе никакой нечистой силы.
— Интересная мысль! Может быть, духи действительно существуют лишь в определенные периоды времени, как весенние цветы, что к лету отцветают?
— Еще любопытнее, что вам снился детский плач, а мне детишки, которые меня толкали.
— Может быть, как раз под нами была детская могила? Кстати, обратите внимание, какие вокруг крошечные могилы; не верится, что в них взрослые захоронены.
— А что, души умерших не взрослеют? — наивно спросила Сунь.— Десятки лет пройдут, а душа ребенка так и останется ребячьей?
— В этом единственное преимущество рано умерших — мы стареем, а они пребывают в нашей памяти вечно молодыми и цветущими... А, Синьмэй!
— О чем это вы секретничаете в такую рань в таком таинственном месте? — ухмыльнулся Синьмэй. Услышав, как провели они ночь, он продолжал: — Значит, вам снились похожие сны? Это неспроста! А я ничего не почувствовал. Впрочем, я человек грубый, духи мной не интересуются. Носильщики говорят, что сегодня, наверное, придет конец нашему путешествию.
Сидя в носилках, Фан пытался представить себе учебное заведение, в которое они ехали. Иллюзий он не питал. Дверная рама возле сарая показалась ему подходящим символом: видишь вход, представляешь за ним анфиладу дворцовых зал — а там ничего нет, пустота, которая никуда не ведет. «Оставь надежду всяк, сюда входящий!» И все-таки его разбирало любопытство, оно клокотало в нем, как кипящая смола или вода, от которой подпрыгивает крышка чайника. Ему казалось, что носильщики идут слишком лениво, захотелось спрыгнуть на землю и идти пешком. Синьмэй тоже не усидел в носилках и пристроился к Хунцзяню:
— Мы порядком натерпелись за время пути, но вот уж, как говорится, близок конец нашим подвигам,
западное небо перед нами, можно брать Священные книги Во всяком случае, впредь мы не обязаны будем общаться с Ли Мэйтином и Гу Эрцянем. О Ли я уже не говорю, но и Гу его заискиванием противен до крайности.
— Я открыл для себя, что лесть, как и любовь, не терпит присутствия посторонних наблюдателей. Хочешь подольститься — постарайся, чтобы этого никто не видел.
— В таких поездках, как наша, хлопотных, утомительных, легче всего выявить подлинную сущность человека. Люди, которые не станут друг для друга несносными после такого путешествия, могут подружиться. Кстати, мне кажется, свадьбу и медовый месяц надо было бы поменять по времени местами: если после месячной поездки он и она не раскусят, не возненавидят друг друга, не рассорятся в пух и прах, не расторгнут помолвки — значит, это будет прочный брак.
— Что же ты не присоветовал этого Цао Юаньлану и его супруге?
— Я говорю специально для тебя, зоппу . После нашей поездки Сунь тебе не стала противной? — Синьмэй бросил взгляд на носилки Сунь и расхохотался.
— Не мели чепухи. Скажи лучше, как, по-твоему,— я человек сносный?
— Сносный, но никчемный.
Не ожидавший столь откровенного ответа, Фан натянуто улыбнулся, настроение у него тут же испортилось. Сделав молча несколько шагов, он махнул Чжао рукой и забрался в носилки. Остаток пути он размышлял над тем, с какой это стати откровенность почитается добродетелью.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Когда о ректоре университета Саньлюй Гао Сунняне говорили как об ученом, часто употребляли прилагательное «старый». При этом не всегда было понятно, идет ли речь о его возрасте или о науке, которой он занимается. Но ведь ученые, как и вино, чем старше, тем ценнее, наука же, подобно женщине, с возрастом все более теряет в цене. Впрочем, виновата в этом смешении понятий китайская грамматика: по ее милости слова «старый ученый» и «ученый старой школы» звучат одинаково. Возможно, в будущем грамматика наша разовьется настолько, что можно будет различать эти понятия, но до этого еще далеко.
Одутловатое лицо ректора походило на белую булочку из пресного теста, надкусить которую не в силах было даже «всепожирающее время» — на нем не было ни складки, ни морщинки. Разговоры о его старости были явно преждевременными: если нарушителем правил оказывалась хорошенькая студентка, он еще мог поступиться требованиями педагогики и простить ее. Лет двадцать назад он изучал за границей энтомологию. Видимо, с той поры наука о насекомых приобрела особый вес, коль скоро именно его назначили главой университета, причем среди ректоров он считался одним из самых перспективных. Ректоры ныне делятся на гуманитариев и естественников. Гуманитариям такой пост достается с трудом, и, надо сказать, сами они не считают его почетным. Как правило, это неудачливые политиканы, которые отдыхают от треволнений карьеры, читая канонические книги и декламируя стихи. Воистину, «не преуспевшие на чиновной стезе становятся учеными» Совсем иное дело выпускники естественных факультетов. Ни в одной стране на свете не почитают науку так, как в Китае, только у нас ученым предоставляют столь высокие посты. За границей движется вперед наука — у нас продвигаются по служебной лестнице ученые. За границей науки о человеке всегда отделяют от наук о природе; у нас же считают, что если человек знаком. с электротехникой, машиностроением или зоологией, ему можно доверить управление людьми. Не в этом ли величайшая победа концепции единства всего сущего? Должность ректора для естественника — только начало карьеры. Раньше считалось, что «великую науку постигнешь лишь после того, как научишься управлять страной и всей Поднебесной» , а сейчас смотрят на науку, как на удобный путь к тому, чтобы править страной. Для ректора-гуманитария вуз — удобное кресло-качалка, для естественника — колыбель, обещающая — если он раньше времени не убаюкает себя — бурный рост.
В качестве ректора Гао Суннянь во все вникал сам, не давал себе отдыха ни днем, ни ночью и если уж засыпал, то с открытыми глазами и в очках — не дай бог во сне чего-нибудь не разглядит. Место для своей колыбели он выбрал удачное — в саду одного из толстосумов уезда Пинчэн, на берегу ручья у подножия горы. Пинчэн не представлял никакой стратегической ценности, и японцы вряд ли стали бы тратить на него авиабомбы, то единственное, на что они не скупятся. Так что городок, находившийся в полукилометре от университета, расцветал день ото дня; в нем появились фотоателье, ресторан, театр, банк, полицейское управление, средняя и начальная школы — словом, все необходимые учреждения. Когда весной этого года Гао Суннянь получил предписание отправиться создавать новый университет, чунцинские друзья устроили ему проводы. За столом говорилось о том, что в стране вузов больше, чем профессоров, что в никому не известный да еще расположенный в захолустье университет вряд ли удастся зазвать видных ученых.
Гао в ответ улыбнулся:
— Я смотрю на вещи несколько иначе. Видные ученые — это хорошо, но у них свои виды, они не зависят от университета, скорее университет зависит от них. У них свои запросы и капризы, они не станут отдавать преподаванию все свои силы и тем более не станут выполнять все предписания руководства. Видному-то ничего не стоит устроить скандал, замену ему подыскать будет нелегко, а заменишь — студенты поднимут из-за этого шум. По-моему, университет должен готовить не только студентов, но и профессоров. Надо набрать людей неименитых, которые своим положением были бы обязаны университету и знали бы, что их всегда можно заменить — такие люди будут отдавать общему делу все силы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45