— За границей мне так хотелось утиных потрохов по-гуандунски, да где их достанешь. В прошлом году, как только вернулась, брат принес мне столько, что я потом маялась несколько дней. Ты что, хочешь повторить этот опыт? — сказала Су, как бы извиняясь за свою слабость.
— Утиные и куриные потроха в западной кухне не ставят ни во что,— заметил Фан.— В Лондоне я видел, как их целыми ящиками скупали за гроши, чтобы кормить кошек.
— У англичан кухня однообразнее, чем у американцев,-- подхватил Чжао.— А вообще на Западе слишком консервативны и привередливы в еде — не то что мы, китайцы. Нам любое мясо подавай — не откажемся. И готовят там как-то бездарно — сварят курицу, сольют бульон и обгладывают кости. Смех один!
— Это что! Вот в семнадцатом веке, когда чай из Китая начали привозить в Европу, его варили в кипятке целыми фунтами, потом воду выливали, а листья жевали с перцем и солью!
Сообщение Фана вызвало общий хохот. Затем слово взял Дун:
— Это напоминает рассказ о чудаке, который заливал лунцзин куриным бульоном. И еще: когда почтенный Чэнь, о котором я упомянул, еще при Гуансюе служил в Пекине, кто-то привез ему из-за границы банку кофе. Он решил, что это нюхательный табак, и долго потом не мог прочистить нос. У него написано об этом в стихах.
— Вот что значит быть потомком старинного рода! Сколько интересного услышали мы о давних временах! — воскликнул Фан.
Тут философ кашлянул и поправил пенсне:
— Вы меня о чем-то спросили, господин Фан?
— Когда? — удивился тот.
— До того, как пришла мисс Су. Кажется, о философских проблемах, которыми я занимаюсь? — На этот стандартный вопрос у Чу был давно заготовлен ответ, но появление Су помешало его обнародовать.— Строго говоря, такая форма выражения не совсем верна. Сталкиваясь с проблемой, философ прежде всего выясняет, действительная ли проблема перед ним или псевдопроблема, которую не нужно и невозможно решить. Если это действительно проблема, то он изучает способы ее решения — годится ли традиционный метод, или он нуждается в исправлении. Вы, очевидно, хотели узнать, решением каких проблем я занимаюсь?
Фан удивился, Дун заскучал, Су ничего не поняла, а Чжао воскликнул:
— Прекрасно! Какой тонкий анализ! Просто великолепно! Хунцзянь, хоть вы и занимались философией, но сегодня его взяла. После такого блестящего рассуждения нельзя не выпить!
Уступая настояниям хозяина, Фан через силу сделал пару глотков.
— Синьмэй, я ведь проболтался на философском факультете всего год, успел прочесть разве что какие-то справочные пособия. Я могу быть лишь скромным учеником господина Чу.
— Ну, что вы! Правда, судя по вашим высказываниям, вы отдавали предпочтение отдельным авторам. Но так можно изучать историю философии, но не собственно философию, стать в лучшем случае профессором философии, но не мыслителем. Я люблю думать своей головой, а не чужой. Я читаю художественную и естественно-научную литературу, а к философским сочинениям обращаюсь лишь в крайних случаях. Большинство из тех, кто ныне именует себя философами, на деле таковыми не являются, потому что изучают лишь чужие труды. Строго говоря, их следует называть не философами, а философами.
— Прелестно! Этот термин вы сами придумали?
— Не помню, кто наткнулся на него в какой-то книге и сообщил Берти, а Берти передал мне.
— Кто это — Берти?
— Бертран Рассел.
Такое панибратское упоминание всемирно прославленного лорда произвело впечатление даже на Дуна.
— Вы близко знакомы с Расселом?
— Мы, можно сказать, друзья. Он не раз просил меня разъяснить ему кое-какие вопросы. (Небо свидетель, Чу не хвастал: Рассел действительно задавал ему вопросы, на которые не мог ответить никто, кроме самого Чу,— когда он прибыл в Англию, каковы его намерения, сколько кусков сахара положить в чай.) А вы, господин Фан, занимались математической логикой?
— Нет, я знаю, эта штука слишком сложна.
— Опять неверное суждение. Как вы можете «знать», если сами не занимались? Следовало сказать: «я слышал».
Чжао Синьмэй хотел было объявить Фана побежденным и заставить его выпить штрафной, но Су вновь заступилась за него:
— Господин Чу до того запугал нас своими тонкими суждениями, что все боятся раскрыть рот.
— Раскрывай рот или нет, но алогичности и путаности мышления не скроешь.
— Это уже слишком! Вы хотите контролировать даже наши мысли! Как можете вы читать в чужих умах и сердцах?
Впервые в жизни красивая женщина заговорила при Чу Шэньмине о сердце. Он до того разволновался, что уронил в бокал пенсне, забрызгал молоком одежду и скатерть. На руку Су тоже попали брызги. Под общий хохот Чжао вызвал звонком официанта и велел прибрать на столе. Су вытерла платком руку, стараясь не выказывать своего неудовольствия. Чу, весь пунцовый, убедился в целости пенсне, но сразу надевать не стал, чтобы не видеть улыбок на лицах окружающих.
— Все хорошо,— сказал Дун.— Пословица верно говорит, что «брызгать водой перед лошадью» опасно, но ведь «зеркало вновь стало целым» значит, в предстоящей супружеской жизни у господина Чу будет все — разлука и встречи, горе и радости.
— Все пьют за будущую хорошую подругу нашего великого философа! — Чжао не знал, что у великих философов никогда не было хороших подруг: сварливая жена Сократа лила грязную воду ему на голову, любовница Аристотеля заставляла его голым становиться на четвереньки, садилась верхом и подстегивала его плеткой, жена Марка Аврелия изменяла ему, а близкому другу Чу Шэньмина Расселу не раз приходилось разводиться. Но Фан об этом знал, а потому продолжил тост:
— Пожелаем господину Чу, чтобы ему не нужно было, как Расселу, трижды менять жен!
— Так вот каким аспектом философии вы занимались! — проворчал Чу, нахмурившись.
— Ты пьянеешь, Хунцзянь, глаза у тебя красные! — сказала Су. Дун хохотал, покачиваясь, а Чжао кричал:
— За такие слова штрафной полагается.
Сознавая свою оплошность, Фан выпил целый
бокал; мало-помалу ему стало казаться, что разговаривает не он сам, а его двойник.
— Я беседовал с Берти относительно его брачных дел,— сказал Чу.— Он напомнил мне старинное английское изречение о том, что супружество похоже на позолоченную клетку — птицы сначала влетают в нее, а потом бьются, просятся на волю.
— Похожее изречение есть и у французов,— добавила Су,— только в нем говорится об окруженной врагом крепости: осаждающие стремятся внутрь, а осажденные — наружу. Верно, Хунцзянь?
Фан развел руками, но Чжао тут же заявил:
— Конечно, разве ты можешь ошибиться?
— Что клетка, что крепость? — сказал Чу.— Для тех, кто, подобно мне, отрешился от всего, никакие путы не страшны.
Вино лишило Фана самоконтроля: он стал уверять кого-то, что Чу сам сможет любому подстроить западню, за что был вновь принужден выпить полбокала, и Су пришлось уговаривать его рассуждать поменьше. Дун, сидевший с задумчивым видом, вдруг подал голос:
— Верно, верно. Из китайских философов жены боялся Ван Янмнн(слава богу, он не причислил Ван Янмина к числу «старинных друзей дома»).
— Кто следующий? — спросил Чжао.— Господин Фан, ваша очередь, вы же занимались историей китайской литературы!
— Это было давно, в голове ничего не осталось.— Услышав такое признание, Чжао заговорщически подмигнул Су, но та прикинулась непонимающей.
— Кто преподавал вам родную литературу в университете? — без особого интереса спросил Дун.
Среди учителей Фана не было обладателей звучных имен, таких, как Бертран Рассел или Чэнь Саньюань, которыми можно было бы щеголять весь вечер, как гаванской сигарой. Поэтому он ответил:
— Сплошь люди малоизвестные, но для таких студентов, как мы, и они были слишком хороши. Господин Дун, я действительно не разбираюсь в поэзии; прочесть старые стихи еще могу, но сочинять — увольте!
Дун усмехнулся:
— А какие стихи вы читали? Небось «Шкатулку, расписанную ласточками» да «Хижину среди людей»? 2
— Почему именно их?
— Потому что обычно студенты, учившиеся за границей, в состоянии понять только эти стишки. Кто учился в Японии, превозносят Су Маньшу, в котором текла японская кровь, кто ездил в Европу — хвалит Хуан Цзуньсяня. Им и невдомек, что были еще Су Дун- по и Хуан Тинцзянь!
— Я тоже училась за границей и поэтому не знаю, кого из поэтов последних десятилетий, писавших в старом стиле, следует считать наилучшими. Может быть, господин Дун просветит нас?
— Разумеется, Чэнь Саньюаня! Это крупнейший поэт за последние шесть веков. Я уже говорил, что имена знаменитых поэтов, начиная с танских времен, можно объединить в четыре географические группы: «холмы», «долины», «горы» и «равнины». «Холмов» было три: Ду Шаолин, Ван Гуанлин (слышали о таком?) и Мэй Юаньлин. «Гор» — целых четыре: Ли Ишань, Ван Баньшань, Чэнь Хоушань и Юань Ишань. «Долин» — две: Ли Чангу и Хуан Шаньгу. А вот «равнин» всего одна: Чэнь Саньюань! — Тут Дун торжествующе поднял большой палец левой руки.
— А нельзя ли добавить еще и «по», то есть «склон»? — робко спросил Фан.
— Вы имеете в виду Су Дунпо? Он уступает названным мной .
Фану захотелось познакомиться с собственными стихами этого оригинала, позволяющего себе принижать самого Су Дунпо. К его просьбе присоединилась Су. Дун Сечуань раздал присутствующим несколько листков, а сам откинулся на стуле, всем своим видом показывая, что отзывы невежд его нимало не интересуют. Некоторые строки показались Фану интересными, другие — темными и надуманными. Тем не менее он вместе со всеми похвалил прочитанное. Дун принял комплименты с устало-снисходительной миной, как избалованный поклонением толпы кумир.
Хозяин предложил осушить по полному за такие хорошие стихи. Фан выпил бокал залпом, стараясь, чтобы вино не обожгло язык и гортань, но почувствовал при этом неприятные позывы в желудке. Стерпеть их стоило ему большого труда.
— До сих пор ямочки на щеках жены видел он один, а теперь все мы можем наслаждаться ими в стихах,— высказался философ.
— Какой смысл говорить о стихах с непосвященными! — Дун старался не выказывать раздражения.— Толкуете бог весть о чем, а скрытых цитат из классики не видите!
— Просим прощения и штрафуем себя еще одним бокалом,— возгласил Чжао.— А господина Фана, которому полагалось бы первому найти эти цитаты,— двумя!
— Хоть я тоже одна из непосвященных, но штрафной пить не буду!
— Тебя я освобождаю, но он пусть выпьет со мной.— Порядком охмелевший Чжао вновь наполнил бокалы до краев.
— Ладно, этот выпью, но больше ни-ни, хоть убейте! — Вслед за хозяином Фан влил в себя содержимое бокала и тут же опрометью бросился к плевательнице. Все съеденное и выпитое поднялось к горлу и фонтаном хлынуло наружу. Размазывая слезы, содрогаясь от спазм, он думал об одном: «Какое счастье, что Тан не видит моего позора!»
Весь испачканный, он присел у чайного столика не в силах поднять головы. Су хотела подойти к нему, но он усталым движением руки остановил ее. Дун вызвал официанта убрать в кабинете и подал Фану чашку чаю. Чу, зажав нос, распахнул окно; лицо его изображало крайнюю брезгливость, но в душе он радовался тому, что этот инцидент затмит в памяти гостей разлитое им молоко.
Видя, что Фану немного полегчало, Чжао воскликнул:
—Все в порядке, ужин еще не кончен! Вырвет его разок-другой — научится пить. Еще древние поэты писали: «Его стошнило у перил, и он не слышал лютни».
— Итак, он не обманывал нас, когда уверял, что не умеет пить,— заметил Дун.— Но, может быть, он все же знаком со стихами и философией?
— Еще и подшучивают! — не выдержала Су.— Сами ведь напоили человека! Как ты, хозяин, будешь чувствовать себя, если он вправду заболеет?
Су участливо положила руку на лоб Фана, вызвав у Чжао Синьмэя приступ смертельной ревности.
— Мне уже лучше, только голова побаливает,— сказал Фан.— Синьмэй, я виноват перед вами. Продолжайте ужин, господа, я не буду портить вам настроения и пойду домой. Надеюсь, через день-другой я повторю вам, Синьмэй, мои извинения.
— Посиди еще немного, пока голова пройдет,— сказала Су.
Чжао, которому не терпелось послать Фана ко всем чертям, спросил:
— Нет ли у кого-нибудь мази от головной боли? Шэньмин, ты же всегда носишь с собой лекарства.
Философ извлек из карманов целую гору пузырьков и коробочек с пилюлями, порошками, мазями и микстурами — тонизирующими, слабительными, для промывки глаз, для укрепления легких, против ангины и потения. Су нашла нужную мазь и потёрла Фану виски. Чжао, в утробе которого все выпитое вино обратилось в уксус ревности, процедил:
—- Ну, полегчало? Больше не смею удерживать, продолжим как-нибудь в другой раз. Я велю позвать для вас такси.
— Не нужно, он поедет в моей машине,— возразила Су.
— Как, ты уходишь? — Чжао стал заикаться от волнения.— Ведь еще не все подали!
Фан слабым голосом тоже предложил Су остаться, но она была непреклонна:
— Я уже сыта, стол был слишком обильный. Господа, прошу вас не спешить. Спасибо тебе, Синьмэй.
С кислой миной взирал Чжао на то, как они садились в машину. Его план — осрамить Фана перед Су — почти полностью удался, но в итоге его поражение стало еще более очевидным. Фан полулежал на сиденье; Су велела ему ослабить галстук и закрыть глаза. В полузабытьи он ощущал прохладные пальцы Су на своем лбу, слышал, как она прошептала по-французски «бедняжка». У него не было сил ни подняться, ни оберечь себя от забот. Подъехав к особняку Чжоу, она попросила привратника вместе с шофером отнести Фана в комнату. Когда услышавшие шум хозяева вышли, чтобы пригласить Су зайти к ним, машина уже уехала. Поскольку завернувшийся с головой в одеяло Фан не мог удовлетворить их любопытство, старой чете оставалось лишь подробно допросить привратника. Но тот не проявил достаточно наблюдательности, не разглядел как следует Су, за что и был обруган.
Фан проснулся с ощущением, будто его голову перепиливают пилой, а язык похож на коврик, о который вытирают ноги при входе в дом. Только к вечеру он почувствовал себя в состоянии подняться с постели. Тан он написал, что заболел, не упоминая о событиях прошедшего дня. Перед Су ему было неловко — она уже несколько раз справлялась по телефону об его самочувствии. Она позвонила еще раз после ужина, когда он хотел прогуляться при луне. Был конец весны, когда луна светит для влюбленных (а не для поэтов, как осенью), и он мечтал повидаться с Тан, но Су пригласила его к себе.
Мать и тетка Су ушли в кино, прислуга была отпущена, дома оставался лишь привратник. Су предложила Фану посидеть в саду и пошла наверх переодеться. Когда она спустилась, Фан заметил, что она подрумянилась и подкрасила губы. Они зашли в беседку и присели возле ограды. Фан почувствовал, что ситуация грозит опасностью и что надо быть настороже. Он еще раз поблагодарил Су, она еще раз спросила, как он спал и есть ли у него аппетит, они оба восторгались луной. Затем наступила пауза. Фан украдкой взглянул на девушку — ее лицо казалось таким чистым и гладким, что с него как бы соскальзывали лучи луны, глаза блестели, влажные губы выделялись темной полосой. Поймав на себе взгляд Фана, она чуть заметно улыбнулась. Его решимость сопротивляться бессильно трепыхалась, как рыба на песке. Он встал:
— Вэньвань, я пойду, пожалуй.
— Время раннее, давай посидим еще!
— Но я должен сесть подальше от тебя, ты слишком привлекательна. Из-за этой луны я могу наделать глупостей.
Су заговорила таким нежным голосом, что у Фана екнуло сердце:
— А ты очень боишься наделать глупостей? Ну, садись поближе, мы же не в церкви. Интересно, чем можно заставить умного человека совершить глупость?
Хунцзянь не смел больше смотреть на Су, но зрительная его память цепко удерживала, как щенка в водовороте, ее улыбку.
— Мне недостает храбрости сделать глупость...
Су победно улыбнулась и прошептала:
Она сама изумилась своей храбрости, пусть несколько и прикрытой французским языком. Отступать было некуда — Фан повернулся и поцеловал ее. Поцелуй его был невесомым и мимолетным; так при монархии сановники на приемах еле касались губами чашек с чаем, так в западных странах свидетели на суде прикладываются к Библии. Он был осторожно-почтительным, как прикосновение верующих к тибетскому живому будде или к туфле папы римского. Поцелуй кончился, но Су по- прежнему полулежала на плече Фана, улыбаясь, как в сладком сне. Он сидел, не смея шевельнуться. Наконец она выпрямилась, словно проснувшись, и засмеялась:
— Эта проказница-луна превратила в глупцов нас обоих!
— И толкнула меня на страшное преступление! Мне пора бежать.
Фан боялся, как бы Су не заговорила о помолвке и свадьбе, не зная, что в победный миг женщины об этом не думают. Желание привязать к себе мужчину возникает лишь вместе с сомнениями в прочности его любви.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45