его совсем недавно настроил в таком духе Нагайнис.
— Цеплис не потерял ни сантима! Ведь Нагайнис вернул ему все вложенные в «Цеплис» деньги. Предприятие должно было неизбежно обанкротиться из-за того, что глина не годилась на кирпичи. Ты же тоже не можешь делать консервы из колюшек! — Бриедис расхохотался с таким торжеством, будто победителем был не Цеплис, а он сам.
— Я никогда не пытаюсь делать невозможное. Но если уж Цеплис умнее любого министра, неужели он не мог сначала исследовать глину? — не уступал Сескис.
— На всякого мудреца довольно простоты, — заметил Муценйек, не согласный, в сущности, ни с Сески-сом, ни с Бриедисом. Он не любил спорить о делах, на которых уже нельзя ничего заработать. Бриедис, пропустив мимо ушей его замечание, возразил Сескису:
— Чего там исследовать, если за версту видать, что глина как масло! Главное, что Цеплис ничего на этом не потерял. Предприятие и посейчас держалось бы на поверхности, если бы акционеры не поставили директором полоумного мальчишку. Он же совсем не соображал, что надо делать. Только и знал кулаками махать. Кто ж будет разговаривать с таким сумасбродом? Нагайнис, и тот однажды вылетел у него из кабинета кубарем. Разве можно так обращаться с людьми! Как-никак, Нагайнис член правления, да к тому же приходится тестем этому мальчишке.
— Видно, ты и сам недурно заработал, если так горячо защищаешь Цеплиса,— язвительно усмехнулся Сескис, жалевший о потерянных из-за Цеплиса деньгах.
— Ах, да что я там мог заработать! Но правда дороже всего, — заявил Бриедис, вспомнив о присвоенных суммах, в которых у него уже никто не потребует отчета.
— Ну, а если бы предприятие еще держалось на поверхности? Какая от этого польза? — продолжал подзадоривать его Сескис.
— Вот дурацкий разговор! А какая польза от банкротства? Не вылети в трубу «Цеплис», вы могли бы продать или заложить в каком-нибудь банке свои акции и выйти сухими из воды. А теперь любо-дорого поглядеть, как Нагайнис вас всех ободрал! — злорадствовал Бриедис.
— Нагайнис сам ободран хуже всех. Я-то свои убытки еще как-нибудь перенесу, а у него все пошло прахом. Что теперь делать старому человеку? — По тону Сескиса трудно было понять, жалеет ли он Нагайниса или радуется его несчастью. По правде говоря, этого не знал и сам Сескис: то он радовался, то огорчался.
— Если бы Саусайс слушал меня, я бы его научил, как избавить фирму от убытков. Но разве можно серьезно разговаривать с таким молокососом! Он, видите ли, не терпит казнокрадов. А кто их терпит? Однако всем надо жить и как-то выкручиваться. Государство таких пустяковых убытков даже не заметило, бы, а «Цеплис» прогорел. .. неужели уж Саусайс мог бы уберечь государство от убытков? Эти мальчишки умеют только драть глотку! — И Бриедис сплюнул с таким ожесточением, что даже Муценйек рассмеялся. Сескис больше не возражал Бриедису, пробормотав нечто невнятное. Нельзя было понять, согласен ли он или, наоборот, настолько не согласен, что не считает нужным даже говорить на данную тему. Так этот спор, затянувшийся до поздней ночи, и остался нерешенным.
Тотчас же после выборов начался лихорадочный подсчет голосов. Самые нетерпеливые кандидаты бегали по избирательным участкам, спрашивая об успехах списка своей партии. На деле же они интересовались лишь собственной участью и согласились бы даже, чтобы их список не получил ни одного голоса, лишь бы самим попасть в сейм. Однако бездушные цифры отбирали из множества кандидатов лишь сотню счастливцев, получающих депутатские мандаты на следующие три года. Попасть в среду этих избранных у Цирулиса не было никаких шансов. Он чувствовал, что идет ко дну вместе с бракованными кирпичами. Конечно, так оно и случилось — в сейм Цирулис не попал. Вообще весь его список потерпел неудачу — в сейм из
него не прошел ни один кандидат, хотя на предвыборную агитацию были потрачены значительные суммы. Неудача и сама по себе ужасно огорчила Цирулиса, да еще партийные коллеги бросились упрекать его, что он своей подмоченной репутацией спекулянта и казнокрада провалил весь список. Подобные упреки совсем омрачили душевное состояние Цирулиса, и ему казалось, что больше вообще не стоит жить на свете. Однажды он встретил Осиса и Клявиня, которых снова избрали в сейм. Они весьма неохотно ответили на его подобострастное приветствие, и Цирулис почувствовал себя как бы погребенным заживо. Даже недавние единомышленники и товарищи по сеймовской борьбе теперь обходили его за версту. Всё от него скрывали, все разговоры обрывались при его приближении. Хотя Цирулис непосредственно не был ни в чем виноват и пытался доказывать, это, его никто не слушал, наоборот, эти многословные оправдания только усугубляли его вину в глазах окружающих. Как никак, во время избирательной кампании все депутаты обещали бороться с расхитителями государственного имущества, и надо было держать свое слово хотя бы на первых порах, пока в народе не уляжется поднятое предвыборной агитацией волнение и внимание к этим вопросам. В такое время Цирулису лучше было бы молчать и не показываться никому на глаза. Он же, наоборот, слонялся повсюду, как лунатик, стараясь доказать людям свою невиновность. Однако невиновность имеет странное свойство: чем настойчивее ее доказываешь, тем меньше в нее верят.
Единственным человеком, с которым Цирулис еще мог разговаривать, был Дзилюпетис. Нечаянно встретившись однажды на улице, он сам остановил Цирулиса.
— Мне очень жаль, что вас не выбрали. Да, теперь меня тоже уничтожат без пощады, — тяжко вздохнул Дзилюпетис, почуяв в Цирулисе товарища по несчастью.
— В самом деле, приходится согласиться с теми, кто настаивает на уничтожении всех демократических государств. Нигде не совершается столько несправедливостей, нигде так не дурачат народ, как при демократии. Все национальные государства следует стереть
с лица земли. Какая мне польза от нашей самостоятельности? Разве не жертвовал я на благо общества все свои силы и разве мне вместо благодарности не выдали волчий паспорт? Теперь меня так осмеяли, что нельзя никуда показаться. Пусть бы оно сгорело, это государство, вместе со своими депутатами! Может быть, было бы еще не поздно начать жить сначала. Мне кажется, этого уже недолго ждать. В народе чувствуется всеобщее недовольство исходом выборов! Мне уже многие говорили. Теперь опять начнут устраивать разные празднества, но нас уже не пригласят на них. — сетовал Цирулис, обрадовавшись возможности наконец-то поговорить откровенно.
— Я тоже говорю, что на патриотизме, далеко не уедешь. Крикуны и горлопаны топят одного скромного работника за другим. Где уж в таком болоте искать справедливости!
— В наших условиях о справедливости не может быть речи! Скоро вся Латвия будет полна невинных жертв. Но я им так легко не поддамся! — Цирулис ощутил в себе силу угрожать кому-то, но кому — он и сам не знал. Так они с Дзилюпетисом долго еще клеймили наступившие времена и изливали друг, другу то, что наболело. Расставаясь, они условились иногда встречаться, чтобы делиться своими великими огорчениями.
Цеплис и Берта в своем недавно купленном автомобиле, которым управлял шофер Аулис, ехали на раут по случаю годовщины республики. Цеплис чувствовал себя победителем, которому открыты все пути. Нежная пена Бертиных шелков распространяла манящий аромат, в машину не проникала ноябрьская прохлада. Аулис трубил так громко, словно весь смысл его жизни заключался лишь в том, чтобы катать победителя. Однако на перекрестке улицы Тербатас и Елизаветинской автомобиль остановился и стоял уже долгое время. Сквозь запотевшие стекла нельзя было ничего разглядеть, и Цеплис спросил у шофера:
— Аулис, что там такое? Почему нельзя ехать? Мы опоздаем на раут!
— Там ведут из суда арестантов, большую партию.
Между ними я вижу и нашего Цауне, вон и жена бежит с краю, — невозмутимо ответил Аулис.
— Какое безобразие! Они загородили нам дорогу! Разве нельзя как-нибудь пробраться? — Цеплису было неприятно, что Аулис заметил среди преступников Цауне.
— Где ж тут проберешься? Полная улица, будто стадо овец гонят! Придется обождать, — хладнокровно заявил Аулис.
— Вот безобразие! — вскричал Цеплис, сам не зная, в чем, собственно, заключается безобразие: в том ли, что нельзя проехать, или же в том, что арестантов такое множество и среди них находится Цауне.
— Мы ведь не на пожар. Пускай проведут людей! — отозвалась Берта, после упоминания имени Цауне утратившая на миг свое благоухающее настроение. По ее тону Цеплис понял, что сейчас лучше помолчать, если не хочешь испортить себе весь вечер. Поэтому он только воскликнул:
— Тоже мне, люди!
Когда колонна арестантов освободила улицу, новая машина Цеплиса снова рванулась вперед, сверля темноту и властно гудя, чтобы каждый знал: едет всемогущество денег.
По делу об ограблении сейфа акционерного общества «Цеплис» Цезарь Цауне, за недоказанностью обвинения, был оправдан еще ранее. Сегодня его судили за соучастие в подделке векселя торговца Вилиса Звей-ниека. Судебная экспертиза установила, что вексель подделан, но не рукой Цауне. Однако, Цауне не смог указать виновного в подделке, и поэтому его, как первого жиранта, осудили не только за соучастие, но и за запирательство и за укрывательство преступника. Сейчас Цауне вместе с другими преступниками провели мимо автомобиля Цеплиса, обратно в Центральную тюрьму.
Измученная, заплаканная Мильда и многие другие жены, матери, и сестры провожали их всю дорогу, пока во мраке не прогремели ключи и не захлопнулась железная тюремная дверь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
— Цеплис не потерял ни сантима! Ведь Нагайнис вернул ему все вложенные в «Цеплис» деньги. Предприятие должно было неизбежно обанкротиться из-за того, что глина не годилась на кирпичи. Ты же тоже не можешь делать консервы из колюшек! — Бриедис расхохотался с таким торжеством, будто победителем был не Цеплис, а он сам.
— Я никогда не пытаюсь делать невозможное. Но если уж Цеплис умнее любого министра, неужели он не мог сначала исследовать глину? — не уступал Сескис.
— На всякого мудреца довольно простоты, — заметил Муценйек, не согласный, в сущности, ни с Сески-сом, ни с Бриедисом. Он не любил спорить о делах, на которых уже нельзя ничего заработать. Бриедис, пропустив мимо ушей его замечание, возразил Сескису:
— Чего там исследовать, если за версту видать, что глина как масло! Главное, что Цеплис ничего на этом не потерял. Предприятие и посейчас держалось бы на поверхности, если бы акционеры не поставили директором полоумного мальчишку. Он же совсем не соображал, что надо делать. Только и знал кулаками махать. Кто ж будет разговаривать с таким сумасбродом? Нагайнис, и тот однажды вылетел у него из кабинета кубарем. Разве можно так обращаться с людьми! Как-никак, Нагайнис член правления, да к тому же приходится тестем этому мальчишке.
— Видно, ты и сам недурно заработал, если так горячо защищаешь Цеплиса,— язвительно усмехнулся Сескис, жалевший о потерянных из-за Цеплиса деньгах.
— Ах, да что я там мог заработать! Но правда дороже всего, — заявил Бриедис, вспомнив о присвоенных суммах, в которых у него уже никто не потребует отчета.
— Ну, а если бы предприятие еще держалось на поверхности? Какая от этого польза? — продолжал подзадоривать его Сескис.
— Вот дурацкий разговор! А какая польза от банкротства? Не вылети в трубу «Цеплис», вы могли бы продать или заложить в каком-нибудь банке свои акции и выйти сухими из воды. А теперь любо-дорого поглядеть, как Нагайнис вас всех ободрал! — злорадствовал Бриедис.
— Нагайнис сам ободран хуже всех. Я-то свои убытки еще как-нибудь перенесу, а у него все пошло прахом. Что теперь делать старому человеку? — По тону Сескиса трудно было понять, жалеет ли он Нагайниса или радуется его несчастью. По правде говоря, этого не знал и сам Сескис: то он радовался, то огорчался.
— Если бы Саусайс слушал меня, я бы его научил, как избавить фирму от убытков. Но разве можно серьезно разговаривать с таким молокососом! Он, видите ли, не терпит казнокрадов. А кто их терпит? Однако всем надо жить и как-то выкручиваться. Государство таких пустяковых убытков даже не заметило, бы, а «Цеплис» прогорел. .. неужели уж Саусайс мог бы уберечь государство от убытков? Эти мальчишки умеют только драть глотку! — И Бриедис сплюнул с таким ожесточением, что даже Муценйек рассмеялся. Сескис больше не возражал Бриедису, пробормотав нечто невнятное. Нельзя было понять, согласен ли он или, наоборот, настолько не согласен, что не считает нужным даже говорить на данную тему. Так этот спор, затянувшийся до поздней ночи, и остался нерешенным.
Тотчас же после выборов начался лихорадочный подсчет голосов. Самые нетерпеливые кандидаты бегали по избирательным участкам, спрашивая об успехах списка своей партии. На деле же они интересовались лишь собственной участью и согласились бы даже, чтобы их список не получил ни одного голоса, лишь бы самим попасть в сейм. Однако бездушные цифры отбирали из множества кандидатов лишь сотню счастливцев, получающих депутатские мандаты на следующие три года. Попасть в среду этих избранных у Цирулиса не было никаких шансов. Он чувствовал, что идет ко дну вместе с бракованными кирпичами. Конечно, так оно и случилось — в сейм Цирулис не попал. Вообще весь его список потерпел неудачу — в сейм из
него не прошел ни один кандидат, хотя на предвыборную агитацию были потрачены значительные суммы. Неудача и сама по себе ужасно огорчила Цирулиса, да еще партийные коллеги бросились упрекать его, что он своей подмоченной репутацией спекулянта и казнокрада провалил весь список. Подобные упреки совсем омрачили душевное состояние Цирулиса, и ему казалось, что больше вообще не стоит жить на свете. Однажды он встретил Осиса и Клявиня, которых снова избрали в сейм. Они весьма неохотно ответили на его подобострастное приветствие, и Цирулис почувствовал себя как бы погребенным заживо. Даже недавние единомышленники и товарищи по сеймовской борьбе теперь обходили его за версту. Всё от него скрывали, все разговоры обрывались при его приближении. Хотя Цирулис непосредственно не был ни в чем виноват и пытался доказывать, это, его никто не слушал, наоборот, эти многословные оправдания только усугубляли его вину в глазах окружающих. Как никак, во время избирательной кампании все депутаты обещали бороться с расхитителями государственного имущества, и надо было держать свое слово хотя бы на первых порах, пока в народе не уляжется поднятое предвыборной агитацией волнение и внимание к этим вопросам. В такое время Цирулису лучше было бы молчать и не показываться никому на глаза. Он же, наоборот, слонялся повсюду, как лунатик, стараясь доказать людям свою невиновность. Однако невиновность имеет странное свойство: чем настойчивее ее доказываешь, тем меньше в нее верят.
Единственным человеком, с которым Цирулис еще мог разговаривать, был Дзилюпетис. Нечаянно встретившись однажды на улице, он сам остановил Цирулиса.
— Мне очень жаль, что вас не выбрали. Да, теперь меня тоже уничтожат без пощады, — тяжко вздохнул Дзилюпетис, почуяв в Цирулисе товарища по несчастью.
— В самом деле, приходится согласиться с теми, кто настаивает на уничтожении всех демократических государств. Нигде не совершается столько несправедливостей, нигде так не дурачат народ, как при демократии. Все национальные государства следует стереть
с лица земли. Какая мне польза от нашей самостоятельности? Разве не жертвовал я на благо общества все свои силы и разве мне вместо благодарности не выдали волчий паспорт? Теперь меня так осмеяли, что нельзя никуда показаться. Пусть бы оно сгорело, это государство, вместе со своими депутатами! Может быть, было бы еще не поздно начать жить сначала. Мне кажется, этого уже недолго ждать. В народе чувствуется всеобщее недовольство исходом выборов! Мне уже многие говорили. Теперь опять начнут устраивать разные празднества, но нас уже не пригласят на них. — сетовал Цирулис, обрадовавшись возможности наконец-то поговорить откровенно.
— Я тоже говорю, что на патриотизме, далеко не уедешь. Крикуны и горлопаны топят одного скромного работника за другим. Где уж в таком болоте искать справедливости!
— В наших условиях о справедливости не может быть речи! Скоро вся Латвия будет полна невинных жертв. Но я им так легко не поддамся! — Цирулис ощутил в себе силу угрожать кому-то, но кому — он и сам не знал. Так они с Дзилюпетисом долго еще клеймили наступившие времена и изливали друг, другу то, что наболело. Расставаясь, они условились иногда встречаться, чтобы делиться своими великими огорчениями.
Цеплис и Берта в своем недавно купленном автомобиле, которым управлял шофер Аулис, ехали на раут по случаю годовщины республики. Цеплис чувствовал себя победителем, которому открыты все пути. Нежная пена Бертиных шелков распространяла манящий аромат, в машину не проникала ноябрьская прохлада. Аулис трубил так громко, словно весь смысл его жизни заключался лишь в том, чтобы катать победителя. Однако на перекрестке улицы Тербатас и Елизаветинской автомобиль остановился и стоял уже долгое время. Сквозь запотевшие стекла нельзя было ничего разглядеть, и Цеплис спросил у шофера:
— Аулис, что там такое? Почему нельзя ехать? Мы опоздаем на раут!
— Там ведут из суда арестантов, большую партию.
Между ними я вижу и нашего Цауне, вон и жена бежит с краю, — невозмутимо ответил Аулис.
— Какое безобразие! Они загородили нам дорогу! Разве нельзя как-нибудь пробраться? — Цеплису было неприятно, что Аулис заметил среди преступников Цауне.
— Где ж тут проберешься? Полная улица, будто стадо овец гонят! Придется обождать, — хладнокровно заявил Аулис.
— Вот безобразие! — вскричал Цеплис, сам не зная, в чем, собственно, заключается безобразие: в том ли, что нельзя проехать, или же в том, что арестантов такое множество и среди них находится Цауне.
— Мы ведь не на пожар. Пускай проведут людей! — отозвалась Берта, после упоминания имени Цауне утратившая на миг свое благоухающее настроение. По ее тону Цеплис понял, что сейчас лучше помолчать, если не хочешь испортить себе весь вечер. Поэтому он только воскликнул:
— Тоже мне, люди!
Когда колонна арестантов освободила улицу, новая машина Цеплиса снова рванулась вперед, сверля темноту и властно гудя, чтобы каждый знал: едет всемогущество денег.
По делу об ограблении сейфа акционерного общества «Цеплис» Цезарь Цауне, за недоказанностью обвинения, был оправдан еще ранее. Сегодня его судили за соучастие в подделке векселя торговца Вилиса Звей-ниека. Судебная экспертиза установила, что вексель подделан, но не рукой Цауне. Однако, Цауне не смог указать виновного в подделке, и поэтому его, как первого жиранта, осудили не только за соучастие, но и за запирательство и за укрывательство преступника. Сейчас Цауне вместе с другими преступниками провели мимо автомобиля Цеплиса, обратно в Центральную тюрьму.
Измученная, заплаканная Мильда и многие другие жены, матери, и сестры провожали их всю дорогу, пока во мраке не прогремели ключи и не захлопнулась железная тюремная дверь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45