..
— Так я и раскрою им секреты фирмы! — усмехнувшись, сказал Август.— Другое дело — в мастерских, там у меня секретов нет. Что умею я, должен уметь каждый...
Я успел заметить, что Августа с Ионой годы изменили мало. Правда, Август стал больше сутулиться, но все еще крепок и бодр. В волосах пробилась седина, на лбу морщин прибавилось. Как и я, он стал заметнее прихрамывать. Оно и понятно, с годами фронтовые раны о себе напоминают чаще и настойчивей.
Иона располнела, и у нее на висках появились серебряные пряди. Но смуглое лицо, как и десять лет назад, излучало покой, умиротворенность, что нередко встреча-
ешь в людях, довольных своей судьбой и жизнью. Толк о Лайме у меня не было ясного представления. Ее рас спрашивать было неловко, и потому, пользуясь отсутствием Лаймы, повел о ней разговор с родителями. На мой вопрос Август ответил молчанием.
— Был у нее один доктор из приморского санатория,— со вздохом сказала Иона.— С завхозом наезжал к нам за фруктами, вот и познакомились, даже пожениться собирались. Куда там! Оказалось, он, стервец, у себя в санатории путается с отдыхающими бабенками. Дочь о том проведала, прогнала его в шею.
— И правильно сделала! — заключил Август.— Как говорили в старину: ни богу свечка, ни черту кочерга. Поначалу дочь переживала, но теперь-то все позади. Только ты ее ни о чем не расспрашивай, чтобы ран не бередить. Сам знаешь, как бывает, когда старую рану тронешь. А уж сердечные раны труднее всего заживают.
Дверь распахнулась, появилась Лайма.
— А, вы тут уже пируете! Приятного аппетита! Мама вчера зарезала самого жирного барана,— снимая в прихожей пальто, рассказывала Лайма.— Только ведь вы, товарищ Роберт, наверно, не очень уважаете баранину. Мне отец рассказывал, у вас в Латвии овец почти нет. Климат, что ли, неподходящий, попытка их косит...— уже подсев к столу и сама себе наливая вина, продолжала Лайма.— Но из чего ж вы тогда шашлыки себе делаете?
— Если нет баранины, сгодится и свинина,— ответил я.
— Шашлык из свинины? — рассмеялась Лайма.— Что-то неслыханное! Ладно б еще из говядины, но из свинины... И что, съедобно?
— Когда ничего другого нет...
— Ну погодите, мы вас в горах угостим настоящим кавказским шашлыком,— объявила она.
— И большой бурдюк вина с собой прихватим! — добавил Август.— Того самого, домашнего...
— Только бы вам, Роберт, не простудиться с ними,— предупредила Иона.— А то ведь они оба шальные, ни в чем не знают меры. Тот же Август — нога раненая, а по горам как тур скачет.
После обеда мы с Августом осмотрели его механические мастерские и кузницу. Вернувшись домой, застали Иону и Лайму на кухне. Опять что-то стряпали.
1*7
— Лайма, а когда вы мне свой миндалевый сад покажете? — спросил я.— Сгораю от нетерпения.
— Да хоть сейчас,— отозвалась Лайма, вышла в переднюю, накинула на плечи пуховый платок.— Пойдемте, это рядом.
Лайма шагала быстро, я едва за нею поспевал. Прошли поселок, взобрались на пригорок, и моим глазам открылось... Весь пологий южный склон был сплошным разливом розоватых и белых цветов!
Такое я видел впервые.
— Вот он, мой сад! Хорош, правда?
— Хорош! — только и мог я сказать. Не было слов, чтобы выразить восхищение. Миндалевые деревья, увенчанные цветущими кронами, построились безукоризненно прямыми рядами, стояли пышные и прекрасные. А вдали, за голубым предгорьем, на солнце сверкали заснеженные вершины.
— Много труда в него вложено,— сказала Лайма.
— Прекрасный сад!
— Рада, что он вам понравился.
Мое внимание привлекла крутая массивная глыба из серого гранита, торчавшая из земли на краю сада.
— А это что? — спросил я.— На вершине кургана? Лайма нахмурилась.
— Это памятник.
— Памятник? Кому?
— Ой! Печальная история. Может, потом?..
— Почему же, Лайма? Расскажите! И она нехотя стала рассказывать:
— Отец его соорудил и надпись сделал. Он и сад мне помог посадить. Настоял, чтобы миндалевых деревьев было столько, сколько в роте солдат. В память о погибших.
— Они погибли здесь?
— На этом склоне... И потому мне тут иной раз бывает не по себе. Да, здесь, попав в окружение, погибла рота наших солдат. И когда цветет миндаль, мне кажется, цвет их розов от пролитой крови.
— И похоронены здесь?
— Нет, похоронили их на кладбище. Но здесь то самое место... Говорят, погибли все, до последнего солдата. Пока деревца еще были маленькие, я так не переживала, а когда зацвели... Иной раз кажется, что рота ожила и в полном составе явилась с кладбища, построилась в ряды для праздничного парада... Ну хорошо, вы тут по-
будьте, осмотрите, а я пойду матери помогу, она нам на дорогу печет пирожки со шпиком, отец без них жить не может...
Вскоре Лайма скрылась за домами поселка, а я подошел к гранитной глыбе. На потускневшей медной пластине прочитал: «Путник, остановись! Освобождая Кавказ от гитлеровских захватчиков, на этом склоне погибла рота советских солдат. Вечная память героям!»
Я присел у памятника и загляделся на цветущий сад. Тонкий аромат, густой пчелиный гуд навевали воспоминания о далеких и трудных днях. Мог ли я тогда мечтать, что выйду живым из военных пожаров, дождусь долго мира, что мне еще многие годы будут отпущены для работы, для жизни? И мог ли я мечтать, что доведется увидеть такую красу — цветущий миндалевый сад,— перед которой меркнет все остальное?
Перебирая в памяти давние дни, я не почувствовал ни горечи, ни досады. Вся жизнь моя в тот момент мне представилась огромным, обласканным солнцем миндалевым садом, где я, как пчела, собрал столько меда, что его с лихвой хватило бы на многие жизни. Но, вспоминая прошлое без горечи и досады, я знал, что полное примирение с ним невозможно и забывать его тоже нельзя.
Лайма не любит разговоров о войне. «Я дитя мирных лет...» А нам с Августом от них никуда не деться, как и не избавиться от полученных ран, осколков, засевших в живой плоти. Поймет ли когда-нибудь Лайма, что пережитое, перевиданное на войне ранило нам и сердца и, пока они будут биться, мы будем помнить о погибших товарищах, близких, о замученных голодом и пытками в лагерях, умерщвленных в фашистских душегубках? Не забудем стойкость духа, самопожертвование, героизм наших людей, благодаря чему и были отвоеваны мир и победа, эта солнечная долина и этот цветущий миндалевый сад...
Взглянул на часы и ужаснулся. Время-то как летит! Я поспешил домой — сегодня же предполагался отъезд на турбазу.
Во дворе дома я встретил Августа; он только что привез из теплицы помидоры, лук, огурцы и пучки какой-то пахучей зелени к шашлыку. Почти тотчас у калитки притормозил вездеход, и Лайма крикнула с порога:
— Все готово! Можем ехать!
Пока я одевался, они с отцом загрузили машину вещами и всякой снедью. Меня посадили рядом с Лаймой, впереди,— оттуда был лучший обзор. Август устроился сзади, между огромной посудиной с заготовленным шашлыком, бурдюком с вином, банками с соусом, корзинами с пирогами,' хлебом и зеленью. Иона вышла помахать нам на прощанье и при этом строго наказала:
— Смотрите там поосторожней! Шею ненароком не сверните и раненые ноги свои поберегите!
— До свидания! — крикнули мы в один голос. Взревел мотор, путешествие началось.
— Поспеть бы засветло,— сказала Лайма.— Да по такой дороге шибко не погонишь, вся в ухабах.— И добавила, повернувшись ко мне: — Вас так долго не было, я уж подумала, не заблудились ли в моем саду.
— Жаль было расставаться с такой красотой,— сказал я.— Ваш сад, Лайма, мне по весне всегда будет сниться.
— Зачем же только сниться? — возразила она.— Приезжайте к нам почаще. Самолетом добраться — чего уж проще.
— С годами становимся тяжелей на подъем,— вмешался в разговор Август.— Целых десять лет тебя ждали!
— Верно, Август,— оправдывался я,— да как-то неловко вас беспокоить. У вас свои дела, свои заботы.
— Никакого нам беспокойства! — уверенно выкручивая руль, возразила Лайма.— И забот в эту пору меньше всего. Ваш приезд для нас праздник. Или вы думаете, мы без вас выбрались бы в горы на лыжах покататься? На такие мероприятия отца трудно с места сдвинуть. Одной же ехать не хочется. Там иногда собирается малосимпатичная публика, привяжется какой-нибудь настырный тип... С близкими людьми — совсем другое дело.
— Да уж велика вам радость с двумя такими бронтозаврами,— усмехнулся я.— Оба раненые, хромые, едва ноги волочим.
Лайма ответила, не раздумывая:
— Не бронтозавры, а рыцари! И уж лучше раненые, чем с вяленой дыней вместо головы.— И вдруг исторгла дикий вопль: — Ой, папа, мы ведь дыни забыли взять! Может, вернемся?
— Жаль, конечно,— проворчал Август.— Твоя вина, тебе было поручено. А миндаль не забыла?
— Миндаля у нас навалом,— бодро ответила Лайма.— Поджаренный, с солью, только подогреть.
Ну и ладно, хоть будет закуска к глинтвейну,— успокоился Август.— Куда там возвращаться, езжай, вечер не за горами.
Попетляв по долине, дорога полезла вверх. От снежных вершин потянуло холодом. Справа от дороги навстречу нам с ревом катился вспененный ручей, должно быть, тот самый, что встретил нас поутру в предгорье. Долины зябко кутались в голубую дымку, на изгибах дороги временами возникал золоченый рожок месяца. Вершины гор уже румянила заря, длинней становились тени деревьев я скал.
В прозрачных сумерках мы наконец добрались до турбазы. Держался легкий морозец, градуса три-четыре. Снег отливал голубизной сахара-рафинада. С песнями, с шутками, с веселой перекличкой с гор возвращались лыжники.
Лайма вырулила на стоянку, привычно слила из радиатора воду и, нагрузив нас вещами, повела на турбазу — симпатичное с виду здание. Нижний его этаж, с продолговатыми и узкими оконцами, был сложен из крупных камней, а на нем еще два этажа — мощный сруб из крашеных желтых бревен. Закопченные трубы кучерявились дымами.
Получив от дежурной ключи, мы по винтовой лестнице поднялись на третий этаж. Лайма распахнула дверь нашей комнаты, и я, как был с чемоданом и сумками в руках, от изумления застыл на пороге. Почти вся наружная стена была застекленная, и дверь на балкон была стеклянная. Две кровати с тумбочками. У двери массивный камин из красного кирпича. Посреди комнаты круглый стол, четыре кресла. Из окна открывался великолепнейший вид на розовевшие вершины Кавказского хребта.
Зажженная люстра осветила бурые бревенчатые стены, белую скатерть, ветки свежей хвои в вазе, горку дров перед камином...
— Спасибо, Лайма! Это же сущий рай!
— Нет, товарищ Роберт,— рассмеялась она,— всего лишь преддверие рая. Истинный рай увидите завтра, когда поедем в горы.
Под руководством Лаймы все припасы разложили по полкам стенного шкафа. И тут Август обнаружил, как он выразился, скандальное упущение: забыли взять не только дыни, но и шампуры для шашлыка.
— Где у тебя голова* — отчитывал он Лайму.— Горшок с шашлыком взяла, а шампуры забыла!
— Не беспокойся, папочка! Попрошу на кухне. Стоит ли из-за таких пустяков шум поднимать.
Комната Лаймы была рядом с нашей. Поменьше, одноместная, без камина и балкона.
Лайма спросила мой размер обуви, чтобы заранее подобрать ботинки и лыжи. Август занялся камином — из поленьев соорудил пирамиду, а внутрь насовал прихваченные из дома старые газеты. Лайма побежала добывать шампуры, я вышел на балкон, притворив за собою дверь.
На улице похолодало. Горные вершины погрузились в сумерки, слились с мигавшим звездами небом. Тонкий рожок месяца, как ни старался, едва-едва освещал округу. Ручей, весь день сопровождавший нас, уж не ревел так громко, в холодные вечерние часы снега отдавали меньше воды. Где-то в долине мерцал огонек. Лениво, будто по принуждению, тявкала собака. По хрустящему насту, взахлеб смеясь и разговаривая, шли двое, влюбленная парочка или запоздалые лыжники. Потом сумеречный балкон осветился трепетным светом. Я обернулся: в комнате пылал камин. Дверь приоткрылась, выглянула Лайма.
— Не простудиться бы вам. Зайдите, погрейтесь у огня.
Август в комнате обрывками газеты чистил добытые Лаймой шампуры.
— Я принесла из бара термос с черным кофе. Не желаете? — предложила Лайма.
— С превеликим удовольствием! Крепкий черный кофе моя слабость.
— Как и сигареты,— кольнула Лайма.— Я обратила внимание: вы курите, не переставая.
— Дурная привычка военных лет.
— Опять война! — поморщилась Лайма.— Прошу вас, давайте, пока будем в горах, не вспоминать о ней.
— На это требуется коллективное решение,— уклонился я от прямого ответа.
— Вы о чем? — спросил Август, хотя прекрасно слышал наш разговор.— А я как раз собираюсь Роберту показать места былых сражений. Кстати, турбаза построена на пепелище сожженной гитлеровцами усадьбы. Ты-то, Лайма, этого не знала. Здесь повсюду шла война.
— И неужели об этом нужно без конца вспоминать? — проговорила с досадой Лайма.
— Да как же мы смеем об этом забыть! — вскипел отец.— Особенно мы с Робертом, кому на войне здорово досталось... А кроме того, мы сюда приехали отдыхать и никаких ограничений не потерпим. Пусть каждый говорит и делает что хочет.
— А мне вот не нравится! — уж не на шутку рассердилась Лайма.— Не нравятся мне фильмы о войне, пьесы, рассказы, романы и все, что напоминает о том жутком времени. По-моему, все это так старо, что поскорее хочется забыть. Во всяком случае, забыть здесь, в горах, где о кошмарных днях ничто не напоминает. Ну хорошо, положим, тут стоял когда-то дом, и он сгорел, а на его месте построили турбазу. Но большинство из отдыхающих войны в глаза не видели, да и навряд ли их интересует, что тут было раньше, они приехали сюда насладиться весной и солнцем... Давайте же говорить и думать о дне сегодняшнем и завтрашнем. О чем-нибудь прекрасном и радостном, а не об ужасах войны.
— Да будет так! — сказал я.
Но Август, недовольный таким предложением, возразил:
— Опомнись, Лайма! Ты требуешь невозможного. Я собираюсь рассказать Роберту о том, что здесь происходило, о сражениях, о наших победах. Ты же хочешь, чтобы мы оба вечерами молча перевязывали свои старые раны, даже те, которые и перевязать невозможно. Да как мы смеем думать лишь о сегодняшнем дне, забыв день вчерашний? Прошлое намертво припаялось к нашим жизням, и не только к нашим, к жизни всего мира оно припаялось!
— Ну хорошо,— уступила Лайма,— тогда хотя бы в этот вечер постарайтесь не поминать прошлого. Займемся лучше шашлыками.
Мы не возражали. Вооружившись шампурами, сели перед камином и не спеша покручивали их над пылающей грудой углей, жадно глотая аппетитные запахи. Лайма поставила на стол тарелки, стаканы, кувшин с вином, хлеб и зелень.
— Чувствую, шашлыки у вас доспели! — сказала Лайма.— Нечего мешкать, садимся к столу!
Август разлил по стаканам вино:
— Твое здоровье, Роберт! Пусть этот вечер, горы, снега, которых ты, правда, еще не смог оценить по достоинству, в любое время напоминают тебе о том, что на Кавказе тебя всегда ждут настоящие друзья!
Мы чокнулись и выпили. Август свой стакан перевернул вверх дном, показывая, что в нем не осталось ни капли, а затем спросил:
— Ну, как вино?
— Вино превосходное! Даже не верится, что ты сам его делал.
— А шашлык? — в свою очередь спросила дочь.
— Выше всех похвал, Лайма! В свое время чего я только не перепробовал! И гадов ползучих едал, и суп, сваренный из конской ноги вместе с копытом, хлебал, и похлебку из медуз, бульон из плавников акулы, лошадиным глазом лакомился, кошатиной, свиными потрохами и хвостами, казалось бы, все перепробовал, не говоря уж о баранине во всех видах, по всяким рецептам приготовленной... Правда, и это отчасти рассказ о войне, ибо все эти прелести мне довелось отведать на дорогах войны в разные годы, на разных широтах.
— Ничего! Такие рассказы мне по душе,— заметила она.
Я налил всем вина и продолжал:
— Так что, Лайма, если вы причастны к изготовлению этого прекрасного шашлыка, готов вам присвоить почетное звание гроссмейстера кулинарных дел. Ничего вкуснее мне есть не приходилось. А теперь, друзья, выпьем за ваш богатый, щедрый край, за вас и за Иону, которой, к сожалению, с нами нет. За цветущий миндалевый сад, Лайма, за ваши золотые руки! За то, чтобы те бури и грозы, что прошумели над нашими седыми головами, ваше поколение обошли стороной!
Мы дружно сдвинули стаканы и выпили.
— Вот уж не думала, что латыши такие мастера тосты говорить,— с улыбкой обронила Лайма.— Иного кавказца за пояс заткнут...
Дрова давно прогорели, в комнате стало жарко. От шашлыка и выпитого вина я почувствовал усталость. Заметив это, Лайма встала и, пожелав нам спокойной ночи, ушла к себе. На турбазе было тихо, должно быть, все уже спали, только в соседнем номере у Лаймы поскрипывали половицы.
Я открыл дверь на балкон, в комнату хлынул чистый студеный воздух, в камине заалела горка углей, а из трубы донесся печальный звук, как будто где-то далеко в горах заиграла валторна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
— Так я и раскрою им секреты фирмы! — усмехнувшись, сказал Август.— Другое дело — в мастерских, там у меня секретов нет. Что умею я, должен уметь каждый...
Я успел заметить, что Августа с Ионой годы изменили мало. Правда, Август стал больше сутулиться, но все еще крепок и бодр. В волосах пробилась седина, на лбу морщин прибавилось. Как и я, он стал заметнее прихрамывать. Оно и понятно, с годами фронтовые раны о себе напоминают чаще и настойчивей.
Иона располнела, и у нее на висках появились серебряные пряди. Но смуглое лицо, как и десять лет назад, излучало покой, умиротворенность, что нередко встреча-
ешь в людях, довольных своей судьбой и жизнью. Толк о Лайме у меня не было ясного представления. Ее рас спрашивать было неловко, и потому, пользуясь отсутствием Лаймы, повел о ней разговор с родителями. На мой вопрос Август ответил молчанием.
— Был у нее один доктор из приморского санатория,— со вздохом сказала Иона.— С завхозом наезжал к нам за фруктами, вот и познакомились, даже пожениться собирались. Куда там! Оказалось, он, стервец, у себя в санатории путается с отдыхающими бабенками. Дочь о том проведала, прогнала его в шею.
— И правильно сделала! — заключил Август.— Как говорили в старину: ни богу свечка, ни черту кочерга. Поначалу дочь переживала, но теперь-то все позади. Только ты ее ни о чем не расспрашивай, чтобы ран не бередить. Сам знаешь, как бывает, когда старую рану тронешь. А уж сердечные раны труднее всего заживают.
Дверь распахнулась, появилась Лайма.
— А, вы тут уже пируете! Приятного аппетита! Мама вчера зарезала самого жирного барана,— снимая в прихожей пальто, рассказывала Лайма.— Только ведь вы, товарищ Роберт, наверно, не очень уважаете баранину. Мне отец рассказывал, у вас в Латвии овец почти нет. Климат, что ли, неподходящий, попытка их косит...— уже подсев к столу и сама себе наливая вина, продолжала Лайма.— Но из чего ж вы тогда шашлыки себе делаете?
— Если нет баранины, сгодится и свинина,— ответил я.
— Шашлык из свинины? — рассмеялась Лайма.— Что-то неслыханное! Ладно б еще из говядины, но из свинины... И что, съедобно?
— Когда ничего другого нет...
— Ну погодите, мы вас в горах угостим настоящим кавказским шашлыком,— объявила она.
— И большой бурдюк вина с собой прихватим! — добавил Август.— Того самого, домашнего...
— Только бы вам, Роберт, не простудиться с ними,— предупредила Иона.— А то ведь они оба шальные, ни в чем не знают меры. Тот же Август — нога раненая, а по горам как тур скачет.
После обеда мы с Августом осмотрели его механические мастерские и кузницу. Вернувшись домой, застали Иону и Лайму на кухне. Опять что-то стряпали.
1*7
— Лайма, а когда вы мне свой миндалевый сад покажете? — спросил я.— Сгораю от нетерпения.
— Да хоть сейчас,— отозвалась Лайма, вышла в переднюю, накинула на плечи пуховый платок.— Пойдемте, это рядом.
Лайма шагала быстро, я едва за нею поспевал. Прошли поселок, взобрались на пригорок, и моим глазам открылось... Весь пологий южный склон был сплошным разливом розоватых и белых цветов!
Такое я видел впервые.
— Вот он, мой сад! Хорош, правда?
— Хорош! — только и мог я сказать. Не было слов, чтобы выразить восхищение. Миндалевые деревья, увенчанные цветущими кронами, построились безукоризненно прямыми рядами, стояли пышные и прекрасные. А вдали, за голубым предгорьем, на солнце сверкали заснеженные вершины.
— Много труда в него вложено,— сказала Лайма.
— Прекрасный сад!
— Рада, что он вам понравился.
Мое внимание привлекла крутая массивная глыба из серого гранита, торчавшая из земли на краю сада.
— А это что? — спросил я.— На вершине кургана? Лайма нахмурилась.
— Это памятник.
— Памятник? Кому?
— Ой! Печальная история. Может, потом?..
— Почему же, Лайма? Расскажите! И она нехотя стала рассказывать:
— Отец его соорудил и надпись сделал. Он и сад мне помог посадить. Настоял, чтобы миндалевых деревьев было столько, сколько в роте солдат. В память о погибших.
— Они погибли здесь?
— На этом склоне... И потому мне тут иной раз бывает не по себе. Да, здесь, попав в окружение, погибла рота наших солдат. И когда цветет миндаль, мне кажется, цвет их розов от пролитой крови.
— И похоронены здесь?
— Нет, похоронили их на кладбище. Но здесь то самое место... Говорят, погибли все, до последнего солдата. Пока деревца еще были маленькие, я так не переживала, а когда зацвели... Иной раз кажется, что рота ожила и в полном составе явилась с кладбища, построилась в ряды для праздничного парада... Ну хорошо, вы тут по-
будьте, осмотрите, а я пойду матери помогу, она нам на дорогу печет пирожки со шпиком, отец без них жить не может...
Вскоре Лайма скрылась за домами поселка, а я подошел к гранитной глыбе. На потускневшей медной пластине прочитал: «Путник, остановись! Освобождая Кавказ от гитлеровских захватчиков, на этом склоне погибла рота советских солдат. Вечная память героям!»
Я присел у памятника и загляделся на цветущий сад. Тонкий аромат, густой пчелиный гуд навевали воспоминания о далеких и трудных днях. Мог ли я тогда мечтать, что выйду живым из военных пожаров, дождусь долго мира, что мне еще многие годы будут отпущены для работы, для жизни? И мог ли я мечтать, что доведется увидеть такую красу — цветущий миндалевый сад,— перед которой меркнет все остальное?
Перебирая в памяти давние дни, я не почувствовал ни горечи, ни досады. Вся жизнь моя в тот момент мне представилась огромным, обласканным солнцем миндалевым садом, где я, как пчела, собрал столько меда, что его с лихвой хватило бы на многие жизни. Но, вспоминая прошлое без горечи и досады, я знал, что полное примирение с ним невозможно и забывать его тоже нельзя.
Лайма не любит разговоров о войне. «Я дитя мирных лет...» А нам с Августом от них никуда не деться, как и не избавиться от полученных ран, осколков, засевших в живой плоти. Поймет ли когда-нибудь Лайма, что пережитое, перевиданное на войне ранило нам и сердца и, пока они будут биться, мы будем помнить о погибших товарищах, близких, о замученных голодом и пытками в лагерях, умерщвленных в фашистских душегубках? Не забудем стойкость духа, самопожертвование, героизм наших людей, благодаря чему и были отвоеваны мир и победа, эта солнечная долина и этот цветущий миндалевый сад...
Взглянул на часы и ужаснулся. Время-то как летит! Я поспешил домой — сегодня же предполагался отъезд на турбазу.
Во дворе дома я встретил Августа; он только что привез из теплицы помидоры, лук, огурцы и пучки какой-то пахучей зелени к шашлыку. Почти тотчас у калитки притормозил вездеход, и Лайма крикнула с порога:
— Все готово! Можем ехать!
Пока я одевался, они с отцом загрузили машину вещами и всякой снедью. Меня посадили рядом с Лаймой, впереди,— оттуда был лучший обзор. Август устроился сзади, между огромной посудиной с заготовленным шашлыком, бурдюком с вином, банками с соусом, корзинами с пирогами,' хлебом и зеленью. Иона вышла помахать нам на прощанье и при этом строго наказала:
— Смотрите там поосторожней! Шею ненароком не сверните и раненые ноги свои поберегите!
— До свидания! — крикнули мы в один голос. Взревел мотор, путешествие началось.
— Поспеть бы засветло,— сказала Лайма.— Да по такой дороге шибко не погонишь, вся в ухабах.— И добавила, повернувшись ко мне: — Вас так долго не было, я уж подумала, не заблудились ли в моем саду.
— Жаль было расставаться с такой красотой,— сказал я.— Ваш сад, Лайма, мне по весне всегда будет сниться.
— Зачем же только сниться? — возразила она.— Приезжайте к нам почаще. Самолетом добраться — чего уж проще.
— С годами становимся тяжелей на подъем,— вмешался в разговор Август.— Целых десять лет тебя ждали!
— Верно, Август,— оправдывался я,— да как-то неловко вас беспокоить. У вас свои дела, свои заботы.
— Никакого нам беспокойства! — уверенно выкручивая руль, возразила Лайма.— И забот в эту пору меньше всего. Ваш приезд для нас праздник. Или вы думаете, мы без вас выбрались бы в горы на лыжах покататься? На такие мероприятия отца трудно с места сдвинуть. Одной же ехать не хочется. Там иногда собирается малосимпатичная публика, привяжется какой-нибудь настырный тип... С близкими людьми — совсем другое дело.
— Да уж велика вам радость с двумя такими бронтозаврами,— усмехнулся я.— Оба раненые, хромые, едва ноги волочим.
Лайма ответила, не раздумывая:
— Не бронтозавры, а рыцари! И уж лучше раненые, чем с вяленой дыней вместо головы.— И вдруг исторгла дикий вопль: — Ой, папа, мы ведь дыни забыли взять! Может, вернемся?
— Жаль, конечно,— проворчал Август.— Твоя вина, тебе было поручено. А миндаль не забыла?
— Миндаля у нас навалом,— бодро ответила Лайма.— Поджаренный, с солью, только подогреть.
Ну и ладно, хоть будет закуска к глинтвейну,— успокоился Август.— Куда там возвращаться, езжай, вечер не за горами.
Попетляв по долине, дорога полезла вверх. От снежных вершин потянуло холодом. Справа от дороги навстречу нам с ревом катился вспененный ручей, должно быть, тот самый, что встретил нас поутру в предгорье. Долины зябко кутались в голубую дымку, на изгибах дороги временами возникал золоченый рожок месяца. Вершины гор уже румянила заря, длинней становились тени деревьев я скал.
В прозрачных сумерках мы наконец добрались до турбазы. Держался легкий морозец, градуса три-четыре. Снег отливал голубизной сахара-рафинада. С песнями, с шутками, с веселой перекличкой с гор возвращались лыжники.
Лайма вырулила на стоянку, привычно слила из радиатора воду и, нагрузив нас вещами, повела на турбазу — симпатичное с виду здание. Нижний его этаж, с продолговатыми и узкими оконцами, был сложен из крупных камней, а на нем еще два этажа — мощный сруб из крашеных желтых бревен. Закопченные трубы кучерявились дымами.
Получив от дежурной ключи, мы по винтовой лестнице поднялись на третий этаж. Лайма распахнула дверь нашей комнаты, и я, как был с чемоданом и сумками в руках, от изумления застыл на пороге. Почти вся наружная стена была застекленная, и дверь на балкон была стеклянная. Две кровати с тумбочками. У двери массивный камин из красного кирпича. Посреди комнаты круглый стол, четыре кресла. Из окна открывался великолепнейший вид на розовевшие вершины Кавказского хребта.
Зажженная люстра осветила бурые бревенчатые стены, белую скатерть, ветки свежей хвои в вазе, горку дров перед камином...
— Спасибо, Лайма! Это же сущий рай!
— Нет, товарищ Роберт,— рассмеялась она,— всего лишь преддверие рая. Истинный рай увидите завтра, когда поедем в горы.
Под руководством Лаймы все припасы разложили по полкам стенного шкафа. И тут Август обнаружил, как он выразился, скандальное упущение: забыли взять не только дыни, но и шампуры для шашлыка.
— Где у тебя голова* — отчитывал он Лайму.— Горшок с шашлыком взяла, а шампуры забыла!
— Не беспокойся, папочка! Попрошу на кухне. Стоит ли из-за таких пустяков шум поднимать.
Комната Лаймы была рядом с нашей. Поменьше, одноместная, без камина и балкона.
Лайма спросила мой размер обуви, чтобы заранее подобрать ботинки и лыжи. Август занялся камином — из поленьев соорудил пирамиду, а внутрь насовал прихваченные из дома старые газеты. Лайма побежала добывать шампуры, я вышел на балкон, притворив за собою дверь.
На улице похолодало. Горные вершины погрузились в сумерки, слились с мигавшим звездами небом. Тонкий рожок месяца, как ни старался, едва-едва освещал округу. Ручей, весь день сопровождавший нас, уж не ревел так громко, в холодные вечерние часы снега отдавали меньше воды. Где-то в долине мерцал огонек. Лениво, будто по принуждению, тявкала собака. По хрустящему насту, взахлеб смеясь и разговаривая, шли двое, влюбленная парочка или запоздалые лыжники. Потом сумеречный балкон осветился трепетным светом. Я обернулся: в комнате пылал камин. Дверь приоткрылась, выглянула Лайма.
— Не простудиться бы вам. Зайдите, погрейтесь у огня.
Август в комнате обрывками газеты чистил добытые Лаймой шампуры.
— Я принесла из бара термос с черным кофе. Не желаете? — предложила Лайма.
— С превеликим удовольствием! Крепкий черный кофе моя слабость.
— Как и сигареты,— кольнула Лайма.— Я обратила внимание: вы курите, не переставая.
— Дурная привычка военных лет.
— Опять война! — поморщилась Лайма.— Прошу вас, давайте, пока будем в горах, не вспоминать о ней.
— На это требуется коллективное решение,— уклонился я от прямого ответа.
— Вы о чем? — спросил Август, хотя прекрасно слышал наш разговор.— А я как раз собираюсь Роберту показать места былых сражений. Кстати, турбаза построена на пепелище сожженной гитлеровцами усадьбы. Ты-то, Лайма, этого не знала. Здесь повсюду шла война.
— И неужели об этом нужно без конца вспоминать? — проговорила с досадой Лайма.
— Да как же мы смеем об этом забыть! — вскипел отец.— Особенно мы с Робертом, кому на войне здорово досталось... А кроме того, мы сюда приехали отдыхать и никаких ограничений не потерпим. Пусть каждый говорит и делает что хочет.
— А мне вот не нравится! — уж не на шутку рассердилась Лайма.— Не нравятся мне фильмы о войне, пьесы, рассказы, романы и все, что напоминает о том жутком времени. По-моему, все это так старо, что поскорее хочется забыть. Во всяком случае, забыть здесь, в горах, где о кошмарных днях ничто не напоминает. Ну хорошо, положим, тут стоял когда-то дом, и он сгорел, а на его месте построили турбазу. Но большинство из отдыхающих войны в глаза не видели, да и навряд ли их интересует, что тут было раньше, они приехали сюда насладиться весной и солнцем... Давайте же говорить и думать о дне сегодняшнем и завтрашнем. О чем-нибудь прекрасном и радостном, а не об ужасах войны.
— Да будет так! — сказал я.
Но Август, недовольный таким предложением, возразил:
— Опомнись, Лайма! Ты требуешь невозможного. Я собираюсь рассказать Роберту о том, что здесь происходило, о сражениях, о наших победах. Ты же хочешь, чтобы мы оба вечерами молча перевязывали свои старые раны, даже те, которые и перевязать невозможно. Да как мы смеем думать лишь о сегодняшнем дне, забыв день вчерашний? Прошлое намертво припаялось к нашим жизням, и не только к нашим, к жизни всего мира оно припаялось!
— Ну хорошо,— уступила Лайма,— тогда хотя бы в этот вечер постарайтесь не поминать прошлого. Займемся лучше шашлыками.
Мы не возражали. Вооружившись шампурами, сели перед камином и не спеша покручивали их над пылающей грудой углей, жадно глотая аппетитные запахи. Лайма поставила на стол тарелки, стаканы, кувшин с вином, хлеб и зелень.
— Чувствую, шашлыки у вас доспели! — сказала Лайма.— Нечего мешкать, садимся к столу!
Август разлил по стаканам вино:
— Твое здоровье, Роберт! Пусть этот вечер, горы, снега, которых ты, правда, еще не смог оценить по достоинству, в любое время напоминают тебе о том, что на Кавказе тебя всегда ждут настоящие друзья!
Мы чокнулись и выпили. Август свой стакан перевернул вверх дном, показывая, что в нем не осталось ни капли, а затем спросил:
— Ну, как вино?
— Вино превосходное! Даже не верится, что ты сам его делал.
— А шашлык? — в свою очередь спросила дочь.
— Выше всех похвал, Лайма! В свое время чего я только не перепробовал! И гадов ползучих едал, и суп, сваренный из конской ноги вместе с копытом, хлебал, и похлебку из медуз, бульон из плавников акулы, лошадиным глазом лакомился, кошатиной, свиными потрохами и хвостами, казалось бы, все перепробовал, не говоря уж о баранине во всех видах, по всяким рецептам приготовленной... Правда, и это отчасти рассказ о войне, ибо все эти прелести мне довелось отведать на дорогах войны в разные годы, на разных широтах.
— Ничего! Такие рассказы мне по душе,— заметила она.
Я налил всем вина и продолжал:
— Так что, Лайма, если вы причастны к изготовлению этого прекрасного шашлыка, готов вам присвоить почетное звание гроссмейстера кулинарных дел. Ничего вкуснее мне есть не приходилось. А теперь, друзья, выпьем за ваш богатый, щедрый край, за вас и за Иону, которой, к сожалению, с нами нет. За цветущий миндалевый сад, Лайма, за ваши золотые руки! За то, чтобы те бури и грозы, что прошумели над нашими седыми головами, ваше поколение обошли стороной!
Мы дружно сдвинули стаканы и выпили.
— Вот уж не думала, что латыши такие мастера тосты говорить,— с улыбкой обронила Лайма.— Иного кавказца за пояс заткнут...
Дрова давно прогорели, в комнате стало жарко. От шашлыка и выпитого вина я почувствовал усталость. Заметив это, Лайма встала и, пожелав нам спокойной ночи, ушла к себе. На турбазе было тихо, должно быть, все уже спали, только в соседнем номере у Лаймы поскрипывали половицы.
Я открыл дверь на балкон, в комнату хлынул чистый студеный воздух, в камине заалела горка углей, а из трубы донесся печальный звук, как будто где-то далеко в горах заиграла валторна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76