– Абеллино! Ты? Какими судьбами? А мы думали, ты уже натурализовался там, в своей Индии. Иди присаживайся. Ну что, привез пастилок тех пресловутых, о которых в письмах своих гениальных распространялся?
– Фу, чтоб тебя с обезьяной с твоей, – выбранился приезжий. – До того похожи, не сразу различишь, шут ее дери!
– Ах, вот, значит, какая сейчас в моде учтивость в Египте? Ну что ж, комплимент обязывает, даже оранга. Жоко, докажи, что ты воспитан, принеси гостю трубку.
Жоко так и сделал, притащил трубку, но пребольно ударил ею Абеллино по ноге, – хоть бы не приносил совсем.
– Самум его задуши, сородича твоего вшивого! Теперь буду знать, палку следующий раз захвачу. В Индии приходилось с обезьянами сталкиваться, но там хоть с пистолетом ходишь, раз – и пристрелил мерзкую тварь.
– Ах, полно, друг мой. От обезьян род людской произошел. Человек первоначально был обезьяной, утверждаю я. А предкам полагается надлежащее почтенье оказывать.
Такой Кечкереи человек: любую грубость снесет, но подобной же и ответит.
– Входи, однако, садись поближе да устраивайся. Юсуф, трубку гостю! Наргиле, к сожалению, не могу предложить.
Абеллино скинул широкий плащ, обмотанный вокруг плеч, и сел напротив Кечкереи, чтобы оттуда бомбардировать обезьяну скатанными бумажками.
– Итак, с чем пожаловал опять в нашу державу, любезный герой и трубадур? Опять интриги любовные, громкие дуэльные дела? Пари держу, что весталку успел похитить индийскую из Будхура откуда-нибудь.
– Ответь сначала: о прошлом моем деле говорят еще?
– Слишком ты о себе возомнил, друг любезный, – ответствовал г-н Кечкереи с достоинством. – Что же ты хочешь, чтобы целый год только и толковали о твоей паршивой дуэли? Других забот не было! О самом существовании твоем уже позабыли. Ты убил Фенимора, а у него есть младший брат, благодаря тебе майоратное имение ему досталось. На днях спрашиваю, чего он медлит с процессом против тебя? «Дурак я разве, говорит, благодетеля своего преследовать». Ты у меня можешь его увидеть нынче вечером, он поприятней братца своего; очень тебе обрадуется.
– Стало быть, мне повезло. Что ж, поговорим о другом. Так, значит, Пешт становится центром светской жизни, судя по тому, что у тебя здесь квартира. И что же вы поделываете тут?
– Цивилизацию насаждаем. Поскучнее, конечно, чем сезон в Париже, но несколько венгерских магнатов вбили себе в голову, что в Пеште будут жить, вот ради них и всех прочих и пришлось осесть в симпатичном этом городе, где туманы не хуже лондонских – достаточные, во всяком случае, чтобы иллюзию создать.
– Все это прекрасно. Но о Карпати не слышал чего?
– Да за кого ты меня принимаешь? – вопросил Кечкереи драматичным горловым голосом, пыжась, как лягушка. – Что я, соглядатай, который тайны семейные выведывает и выдает? Хорошенькое у тебя мнение обо мне!
Абеллино, скатывая визитные карточки в шарики, спокойно пошвыривал ими в голову Жако. Он-то знал повадки Кечкереи, который, отклоняя с величайшим возмущением разные неблаговидные расспросы и поручения, тем не менее всегда все пронюхивал и передавал.
– Мне-то что до этих Карпати? Пускай делают что хотят. И свет пусть болтает сколько влезет: что графинюшка любовников меняет чуть не каждый день – нынче граф Эрдеи у нее, завтра Мишка Киш; что старый Янчи сам их в дом зазывает и рад-радехонек, коли женушке угодил; что он ее с Мишкой то и дело одну по соседним деревням в гости отпускает и тому подобное, только мне-то что? Волнует меня все это, как вон обезьяньи сны.
Абеллино весь обратился в слух, оставив визитные карточки в покое.
Но Кечкереи сделал вид, будто вовсе не для него все то говорит, и кликнул арапчонка:
– Бре бре! Кхизметкиар!
Грум тотчас прибежал.
– Не буюрсюнюз чультамюм? (Что прикажешь, господин?)
– Эсбаплерими! Чизмелерими! (Одеться! Обуться!)
Арапчонок умчался и вернулся с большими желтыми сапогами.
– Кхаир чизмелерими, осел. Туфли домашние подай! Да, трудно из скотины сделать человека.
Абеллино же, улучив момент, с удовольствием стеганул плетью маленького грума по икрам; ему вообще особое наслаждение доставляло убеждаться в своем превосходстве над разными попадавшимися под руку предметами. Так и теперь: растер пепел по полу – и рад; подвернулись ножнички – крутил, вертел, покуда не разломал.
А Кечкереи тем временем оделся – так он, по крайней мере, полагал.
– Ну-с, приятель, – сказал он, покровительственно беря Абеллино под руку и прохаживаясь с ним по просторной комнате, – вот, значит, и вернулся ты из Индий своих. Теперь, без сомненья, здесь останешься, в нашем кругу, так что и вечера мои почтишь своим присутствием.
– Спасибо за приглашение, но я уже не настолько богат. Гриффар отказал мне в кредите, и я скопидомничаю, как самый последний филистер.
– Жаль, жаль, это не для тебя совсем. Тем резонней бы с дядюшкой помириться.
– Нет уж, попрошайничать не буду, – по мне, так лучше бандитом стать.
– Тоже неплохо. То есть неплоха шутка, но не ремесло. Словом, сидишь на мели.
– Вот именно.
– Влюблен еще в дядюшкину-то жену?
– Нет, больше нет, но как бы другой кто не влюбился, вот чего я боюсь.
– Ну, это едва. ли.
– Что значит «едва ли»?
– Старика будто подменили. Помолодел лет на двадцать, просто не узнать; образ жизни ведет правильный – доктора, видно, толковые у него. Вдобавок все Карпати до глубокой старости нравятся женщинам, это в роду у вас. Намедни в Солноке столкнулся я с твоей свойственницей: она показалась мне куда счастливей, куда довольней прежнего.
– Гром и молния! – вскричал в ярости Абеллино, выдергивая руку у Кечкереи и с ожесточением бросаясь в кресло. – А кто причиной, что она счастлива, что довольна? Муж? Быть того не может, не способен он на это; чепуха все, притворство одно!
– Что ж, возможно, друг мой; может быть, и чепуха, может, и притворство, – отвечал Кечкереи, закладывая хладнокровно руки меж колен и раскачиваясь на американском кресле наподобие санок, именуемом ныне качалкой.
– Если б только доказать, что эта женщина влюблена, – раскрыть перед всеми воочию, со скандальной очевидностью, что она в предосудительной связи с кем-нибудь…
– Да, для тебя это был бы просто клад.
– Меня же обжулить хотят!
– Не так уж невероятно. Неверность старик вполне может спустить жене, лишь бы тебя прав наследства лишить.
– Но это же немыслимо, невозможно. Закон не допустит такого позора.
– Ну, друг, – рассмеялся Кечкереи, – если исследовать подобросовестней иные наши генеалогические древеса… Преконфузнейшие бы вещи наружу вышли!
– Нет, но чтобы жалкая какая-то побродяжка в родовитое семейство пролезла и благодаря шашням с чужими молодцами похитила права законного наследника под боком у развалины мужа, этого-то уж ни в коем случае не потерпят!
Кечкереи захохотал еще откровенней.
– Однако ты, я вижу, блюстителем нравственности заделался! Год какой-нибудь назад сам же только и мечтал стать вот таким чужим молодцом!
– Шутки в сторону, приятель! Пойми же, я разорен, жертвой дьявольских, адских козней оказался. И случись то, чего я так опасаюсь, только пулю в лоб остается пустить. Я должен, должен любой ценой узнать нечто компрометирующее молодую Карпати перед законом, а если ничего такого нет, толкнуть ее на это.
– Дорогой друг, – сказал Кечкереи с видом оскорбленной невинности. – Не понимаю, зачем ты это мне говоришь? Разве похож я на советчика в такого рода делах? Нет, я самым решительным образом протестую. Поступай как знаешь, меня это не касается. Зимой Карпати здесь будут жить, – пожалуйста, подкупай их челядь, подсылай к этой женщине своих клевретов, которые будут покушаться на ее честь, а потом свидетельствовать на нее, шпионами ее окружай, за каждым шагом следи и передавай улики хитрейшим из крючкотворов, но меня оставь в покое: я джентльмен и ни соглядатаем, ни платным Мефистофелем, ни чичисбеем наемным быть не хочу.
Достойный джентльмен поспешил, таким образом, смыть с себя даже тень каких-либо подозрений, но подсказал зато Абеллино, как ему поступать. Воспротивившись просьбам посоветовать, дал тем не менее подробнейший совет.
И Абеллино остался вполне доволен. Новые планы зароились у него в голове. Взяв шляпу, он дружески попрощался, и оба честным словом обязались в ближайшем времени увидеться опять.
ХХIV. Ясен лик, да в сердце ночь
Неизбежное должно было свершиться…
Карпати обещала подруге разделить ее обязанности хозяйки на торжестве по случаю назначения Рудольфа, как та делила их с ней перед собранием борзятников.
Две мучительных недели раздумывала Фанни, как взять обратно свое обещание. Но благовидного предлога не находилось. К сожалению, и на нездоровье она теперь сослаться не могла.
Пришлось решиться.
Решиться поехать в дом, от которого лучше б дальше быть, чем одно созвездие от другого. Обречь себя на пытку его увидеть наверху успеха и славы как чествуемого всеми патриота, как высший авторитет, пред коим равно преклоняются мужчины и женщины, чье имя повторяют даже дети; открыть сердце навстречу терниям, которые жечь будут, язвить, когда она останется с ним и его женой, – терпеть и с улыбкой слушать ласковые, лестные слова, искренние похвалы себе, ни вздохом, ни слезинкой, ни невольным румянцем стараясь не выдать своих чувств, чтобы тени подозрения, мимолетной догадки не закралось ни у кого.
О, любовь много тягостней ненависти, и скрыть ее несравненно труднее.
И вот чего она боялась, пред чем трепетала, свершилось.
Флора не позабыла ее обещания, заранее написала подруге, настаивая, чтобы та провела у нее неделю.
Итак, неделя целая страданий, жестоких пыток самоотречением и тайной страстью. О, сколь же тяжек должен быть грех, называемый любовью, если столь горька кара за него.
Едва она прибыла утром в Сент-Ирму, как барышня Марион уложилась и собралась уезжать.
Рудольф спросил – куда.
– Да вот в свое кёхальмское именьице переберусь, устроюсь там как-нибудь на эти несколько дней.
– Но почему перед праздником как раз?
– Дорогой мой зятек. Мы часто задаем вопросы, ответ на которые не всегда приятно получать. И это один из них. Так уж будет лучше для нас троих – вернее, четверых.
Четвертой, вне всякого сомнения, считалась Карпати.
Рудольф не спрашивал больше, но видно было, что ему неловко из-за отъезда Марион.
Флора с живейшей радостью встретила подругу; искреннее удовольствие выразилось на ее красивом, открытом лице, когда они обнялись. И Рудольф был вежлив и любезен, но не более того. Ему лестно было принять у себя красивую соседку, которую он постарался устроить поудобней, но дальше интерес его к ней не простирался.
И Фанни нашла свое положение не столь уж затруднительным, как опасалась. Окружающий мужчин идеальный ореол обычно утрачивает добрую долю своего блеска в домашней обстановке. Слышишь, как они насвистывают, со слугами препираются, улаживая дрязги, повседневные дела, видишь, как едят, пьют и зевают, наблюдаешь их полуодетыми, нередко в грязных сапогах, только что с лошади, и понимаешь: идеальных героев осаждают те же будничные заботы, что и простых смертных, они не могут постоянно пребывать в той позе, в какой изображены на портретах, выставляемых в витринах. С женщинами не то. Женщина и в семейном кругу прекрасна – словно для него рожденная, она и в модном туалете, и в халате равно пленительна; мужчина же дома привлекателен всего меньше.
И потом, уж коли заберет мужчина себе в голову, что будет хорошим мужем, то почитает долгом больше не ухаживать за дамами. Да и, наконец, столько скучных политиканствующих патриотов являлось ежечасно по душу Рудольфа, столько пропахших табачищем выборщиков, столько мудрствующих исправников, нотариусов, стряпчих и заседателей, что его ни увидеть, ни услышать нельзя было иначе, как сквозь заслон мыслей солидных и назидательных.
Словом, подле него Фанни почувствовала себя куда менее беззащитной, чем вдали, и наяву встречалась с ним взглядом гораздо спокойней, нежели в мечтах.
Люди, чьи чувства искренни, а не фальшивы, обычно не склонны их обнаруживать; популярнейшие государственные мужи, прославленные поэтические натуры в повседневной жизни не провозглашают на каждом шагу высоких идей. Так и Рудольф. Дома он предпочитал быть человеком самым обыкновенным, в котором ровно ничего особенного нет, и для Фанни это было истым благодеянием.
И семь дней прошли сверх всяких ожиданий незаметно и безболезненно.
Сент-Ирмаи была натурой слишком утонченной, чтобы без конца расхваливать мужа пред своей подругой. Это свойство людей либо очень слабых, либо лицемерных. Женщине тонко чувствующей достаточно раз лишь сказать, сколь она его боготворит, и большего не требуется. Постоянно же поминать заслуги мужа, хвалиться ими – слабость, которая редко достойна оправдания. Так что пребывание в Сент-Ирме не такой уж казнью египетской оказалось для Фанни. К тому же в последний день Рудольфу вообще пришлось уехать в город, откуда он вернулся лишь накануне своего торжественного вступления в губернаторскую должность.
Обе женщины тем временем с величайшим тщанием приготавливали все к близящемуся дню. Что одна упускала, вспоминала другая. И Фанни стала воспринимать свое присутствие в доме день ото дня все естественнее; требования сердца и потребности жизни перестали ей казаться столь уж несовместимыми. Практическая житейская необходимость многое делает возможным и понятным из того, что нелепостью почитает фантазия, логика поэтическая.
Мы еще в этом убедимся…
В день вступления мужа в должность Флора поехала с Фанни в город, где для Сент-Ирмаи отведена была резиденция при комитатской управе.
Самому-то Рудольфу хотелось, чтобы его назначение отмечалось с наименьшей помпой; чем-то чересчур восточным казалось ему, что имущее сословие, ни гроша не дающее на общественные нужды, тысячи и тысячи выбрасывает на одно какое-нибудь торжественное шествие, а исправляя должность ex nobili officio, обязано притом состояние свое подрывать.
И все-таки редкостное зрелище предлагали любопытным взорам эти съехавшиеся в город парадные дворянские бандерии с уездными предводителями во главе, с девизами на знаменах; эта дюжина молодых дворян в роскошных мадьярских национальных костюмах по бокам губернаторской кареты; это несметное множество людей, запрудивших улицы, усеявших крыши, и длинные вереницы разукрашенных экипажей, в которых восседали вельможи в своих отороченных лебяжьим пухом мантиях с застежками.
Знатнейшие дамы наблюдали за шествием с балкона губернаторской управы, среди них и графиня Карпати.
Она почти никого не узнавала из проезжавших мимо, так меняли внешность по-восточному пышные кунтуши и восточная величавость. Многие из юных всадников саблями отсалютовали ей.
Наконец проследовал сам губернатор с эскортом из двенадцати конных витязей. С обнаженной головой сидел он в открытой карете, и искренняя растроганность читалась на его красивом, благородном лице. О приближении губернатора везде возвещало звонкое «ура», – все наслышаны были о его высоких качествах, и все радовались, что комитат приобретает истинного патриота, справедливейшего человека в лице своего главы. Даже ни разу не видавшие Рудольфа тотчас узнавали его по лицу, с которого можно было античного героя лепить. Такими представляются воображению полководцы, которые, возвратясь с полей победоносных сражений, сбираются издавать законы: недавняя гроза врагов, они теперь – надежда народа и кумиры женщин.
Трепеща взирает на него графиня Карпати. Таким, пожалуй, лучше бы его все-таки не видеть!
Шествие втягивается в ворота управы, и спустя полчаса Рудольф уже стоит в огромном конференц-зале, возвышенной, одушевленной речью восторгая слушателей, чьи сердца готовы выпрыгнуть вон от этих пылких, сладостных, вдохновляющих слов! А Фанни слушает его с галереи. Ах, не видеть бы его лучше вот таким и не слышать! Она теперь не просто любит его – боготворит.
Но вдруг замечает, что снизу, из зала, кто-то усердно машет ей, подавая приветственные знаки и изгибаясь всем телом, даже на стул вскочив в конце концов для пущей приметности. Сначала Фанни его не узнала; лишь позже, всколыхнув множество неприятных чувств, пробудилось у нее воспоминание, что где-то она уже видела это малосимпатичное лицо. Г-н Кечкереи…
Что привело сюда достойного сего мужа? Ведь без причины он не любил себя утруждать.
Фанни стало очень не по себе при виде этого раздражавшего ее человека, который, к вящей ее досаде, глаз с нее не спускал.
За обычными церемониями последовал роскошный, как водится, обед, и гости вернулись в конференц-зал, с волшебной быстротой преображенный в бальный.
Весь цвет комитатского общества собрался здесь. Известнейшие мужи, красивейшие дамы.
Танцы открыл Рудольф в паре с герцогиней N.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54