– Уж я-то устерегу! – отвечал тот задорно, вызывающие взгляды бросая на барчуков.
– Что это напало вдруг на старика? – переговаривались друзья-приятели. – Скажи ты, какой добродетельный стал!
Трубы снова грянули, и господа поднялись во дворец, простой же народ предался немудрящим своим забавам: парни, девушки в перевозчика играть стали, в колечко и прочие безобидные игры, старики – вином и ромом баловаться; да и женщинам нашлось о чем посудить-порядить, на всех на них глядя.
Наверху барина Янчи ждала новая радость. Банди Кутьфальви, про которого он думал, что больше не приедет, как раз выпрыгнул из коляски. Минута – и приятели уже обнимались-целовались.
– Ну вот и ты! – сказал подобревший старик, смахивая непрошеную слезу.
– А ведь чуть было и еще кое-кто не пожаловал, кого ты небось и не ждешь, за малым вышла остановка!
– Кто же? – спросил, просияв, барин Янчи.
– Попробуй отгадай.
– Племянник мой Бела! – выпалил старик.
– Вот черт, угадал, – сказал Банди Кутьфальви, дивясь его радости: он-то думал разозлить старика.
– Где же он? Где остался? Почему ты бросил его? – засыпал радостно-нетерпеливыми вопросами барин Янчи все откровенней недоумевающего Банди.
– У меня он, тут, в соседней деревне; с именинами хотел тебя поздравить, для этого из Пожони тронулся, да вот захворал по дороге, пришлось у меня остановиться; но подарочек привез-таки тебе на день рожденья. И сам бы захватил, да верхом я, а для него телега целая нужна; к вечеру ужо пришлет.
Барин Янчи трепетал весь от радости, настолько уже уверил он себя в приезде племянника и что событие это непременно будет приятное.
– Живо, Палко, живо! Карету за ним надо послать да вперед четверку лошадей к рукадской корчме на подставу; беги-ка! Или нет, посмирней кого лучше пошли заместо себя, стряпчего пошли! Кланяется, мол, барин и целует, скажет пусть ему, и силком хоть, но доставит сюда; иди же! Бегом!
– Гм. Бегом? Я с инсуррекции самой не бегал еще, – пробубнил себе под нос Палко, удаляясь неспешным развальцем. – Ладно хоть летать не заставляет.
Барин Янчи, пока не убедился собственными глазами, что стряпчий в самом роскошном экипаже двинулся племяннику навстречу, хранил глубокое молчание.
«Туда четыре часа, обратно четыре – это восемь, – считал он про себя. – Сейчас у нас два, к десяти, значит, будет. Ничего с ним такого, конечно, не приключилось, просто не рискнул приехать сразу, думает, сержусь, вот и послал вперед Кутьфальви. А хорошо все-таки с его стороны, что решился уважить. Теперь уж поторопится, раскается в своей горячности, прощенья попросит, помиримся да заживем по-родственному, и я спокойно богу душу отдам».
– Видите как, друзья, – обратился он вдруг в порыве откровенности к вокруг стоящим, – нынче двойной праздник, потому что последние два мужские отпрыска рода нашего опять друг другу руки подадут после долгого разрыва.
– Дело воистину богу угодное! – поддержал отец протопоп, и единодушный одобрительный гул покрыл его слова; один Кутьфальви изъявлял беспокойство, словно бы не очень одобряя это слишком уж великодушное намерение.
Гайдуки стали между тем обносить гостей сливянкой и десятилетнего настоя абрикосовой наливкой с ломтями пшеничного хлеба. Это значило: обед уже недалек, и возбуждающим аппетит напиткам оказан был должный прием, ни одного водохлеба-трезвенника не нашлось. Полчаса спустя и впрямь залился колокольчик, возвещая обед. Звон повторился трижды, чтобы никто не прослушал, ежели забрел куда, и гайдуки распахнули высокие двери в столовую.
Огромная роскошная зала была сплошь заставлена длинными накрытыми уже столами, – приборов ставилось на них вдвое против числа гостей, чтобы разместились не только почтившие хозяина своим присутствием, но и все, кто вдруг явятся позже.
От тортов, бисквитов, печений ломились столы; самые великолепные фрукты, золотистые дыни, чешуйчатые ананасы громоздились благоуханными горами; устрашающих размеров паштеты грядой разделяли напротив сидящих; рыбины с целого кита дыбились в дрожащем желе, величиной своей обескураживая охотников их отведать. А между блюдами – гирлянды цветов и букеты в фарфоровых вазах.
Целый музей столового золота и серебра был выставлен перед гостями. Даже школярам-певчим достались серебряные кубки. Посередине же залы красовался серебряный бассейн с затейливым водометом, из которого топазовой струей било вверх самое доподлинное токайское.
Все устремились на свои места; барин Янчи направился в голову стола. Там заметил он рядом со своим еще куверт.
Второй прибор на все именины ставился; из года в год за него сажали приводивших барашка крепостных девушек. Но в этот день барин Янчи возмутился.
– Это еще что? Зачем прибор? – накинулся он на Палко, стоявшего за его стулом.
– Вона раскричались! Будет вам. Кубок-то фамильный поставлен, не видите. Думал, тот, другой, приедет, так будет куда сесть…
Физиономия барина разгладилась, забота эта ему понравилась, и, похлопав Палко по плечу, он объяснил гостям, что свободное место рядом оставлено для племянника.
– Видишь, сердце-то доброе все-таки у тебя, – еще раз похвалил он гайдука.
– Только не у меня, – буркнул тот строптиво.
Суп заставил гостей на некоторое время умолкнуть. Все, пожелав соседу приятного аппетита, поспешили и сами его утолить. Справа от барина Янчи сидел протопоп, на противоположном конце стола – Банди Кутьфальви, возле него – Мишка Киш. С Мишкой Хорхи сесть никто не решился, он безбожнейшие штуки выкидывал: лягушки зажженные пускал под стол, уксусу мог в бокал соседу подлить, едва тот отвернется. Гости пониже званием устроились за другим столом. Задний же план занимал перистиль с красиво убранной сценой посередине; на ней достойный Локоди собирался сначала показать туманные картины обедающим, а потом с участием школяров – веселую комедию под названием «Доктор Фауст». Ее перевел он из Гете, хотя автор едва ли узнал бы собственное творение. И наконец, представленным имело быть бегство Добози от турок в двенадцати явлениях и с бенгальским огнем; в заключение же, когда все помрут, предстояло распахнуть задние двери, и зрелище венчал великолепный фейерверк. Паузы должен был занять лучшими своими песнями цыганский оркестр Бихари – частью его собственного сочинения, частью из любимого репертуара Лавотты.
Веселье было уже в разгаре, пенье, музыка, звон бокалов, оживленный говор – все сливалось в беспорядочный праздничный гул; не осталось никого, еще ворочавшего языком, кто не произнес бы затейливого тоста за здравие хозяина. И сам он повеселел, рассиялся, хотя выпил меньше обычного. Завечерело, гайдуки свечи внесли в больших разлапистых канделябрах, а бокалы все звенели. В глубине, меж колоннами перистиля, под воинственные песни сменялись и застывали в белом и розовом свете живые картины почтенного Локоди. Вот и задние двери растворились, и огненные столпы, искристые колеса, летучие светила засверкали из темного ночного безмолвия: произведения потешных дел мастера. Прянувшие веером ракеты розовыми, голубыми звездами усеяли черно-лиловый небосклон, а выросшая на нем зеленая черешня сыпала и сыпала наземь искряные свои плоды…
В эту минуту послышался перестук въехавшего во двор экипажа.
Прибыл посланный за Абеллино стряпчий – но один, без него.
Барин Янчи, подавленный, опустился обратно в кресло, услышав от посланца, что Бела в самом деле занемог и не приедет, хотя именинный подарок шлет, искренне желая порадовать дядюшку.
Шестерым дюжим молодцам задал работу длинный ларь, в котором он был привезен. Втащив, поставили они его на стол, чтобы всем было видно.
По углам ларь был схвачен толстыми железными скрепами; пришлось их сначала срывать клещами.
Что там такое, в этом ящике? Все вытянули шеи, гадая и стараясь не прозевать; никто, однако, не угадал.
Все четыре скрепы разом отскочили, боковины упали, и взорам предстал… закрытый крышкой гроб.
Возглас ужаса вырвался у всех.
Хорошенький подарок к семидесятилетию: обтянутый черным бархатом гроб с древним родовым гербом на крышке и с именем «Янош Карпати» серебряными гвоздиками на боку…
Общее потрясение было столь велико, что никто слова не мог вымолвить. Лишь тяжкое, хриплое стенанье раздавалось, подобное реву зверя, пораженного в самое сердце. Это был страдальческий вопль смертельно оскорбленного старика. Узрев гроб и собственное имя на нем, вскочил он с места, простер руки, и ужасная улыбка исказила его лицо, которое тотчас стало заливаться устрашающей синевой. Дрожащие губы словно силились что-то выговорить, но лишь протяжное мучительное хрипенье срывалось с них. Он воздел руки к небу и вдруг, уронив их разом на лоб, пал навзничь в кресло с широко раскрытыми глазами.
Кровь застыла в жилах у свидетелей этого. Несколько мгновений никто не шевелился. Потом общество разом зашумело, загомонило, и весь порядок нарушился. Кто кинулся к хозяину – в постель его отнести, кто лекаря звал, кто гроб стаскивал со стола. Лишь двое продолжали сидеть в молчании: Киш да Кутьфальви.
Недавний троицын король, едва его благодетель лишился чувств, вперил взгляд в соседа, и тот, будто завороженный, оставался на месте, не в силах встать и уйти.
Тогда Киш, точно в прострации, нащупал тяжелый золотой кубок перед собой и, лишь только прибежавшие гайдуки вынесли Яноша Карпати, вскочил и с грянувшим как выстрел, криком: «Убийца ты подлый с приятелем твоим!» – плеснул с размаху содержимым ему в лицо.
Остальные с вытянувшимися лицами бочком стали пробираться к дверям: кабы здесь похуже чего не вышло.
Оскорбленный поднялся медленно, отер платком бледное лицо, но, вместо того чтобы кинуться на обидчика, к общему изумлению, тоже попятился к выходу. Никто в толк не мог взять: в другое время косого взгляда достаточно, чтобы в порошок стереть невежу, а тут… Что на него нашло?
Его тоже взял страх. Когда они с молодым Карпати порешили послать старику гроб на день рождения, Кутьфальви думал, что ничем, кроме шутки, это не обернется – ну потасовкой, самое большее, и заранее велел конюху оседлать лошадь для такого случая и ждать с ней под окном, чтобы удрать беспрепятственно. Но конца столь печального и он не предусмотрел и, когда Киш в глаза обозвал его убийцей, лишь похолодел весь, ничего не чувствуя – ни возмущенья, ни обиды; ни о чем не думая, кроме одного: скорей в седло и наутек; и ноги сами понесли его к дверям.
– Нет, сударь, так мы отсюда не уйдем! – вскричал Киш и, разъяренным кабаном перемахнув через стол, схватил уходящего за грудки. – Нет, сударь, прикончили старика – справим и поминки!
Глаза Кутьфальви налились кровью: силясь оторвать от себя руки преследователя, тащил он его к дверям, но тот стальной хваткой держал его, заступая дорогу. Вмешаться и разнять их никто не осмелился. Оружия не было ни у того, ни у другого, но тем свирепей схватились они; а что может быть ужаснее рукопашной? Кутьфальви носил на мизинце античную гемму с орех величиной и повернул теперь у всех на глазах перстень камнем наружу. У Киша в руке был золотой кубок, схваченный со стола. Борясь, приблизились они к самой двери; тут Кутьфальви в бешенстве занес кулак, норовя попасть перстнем прямо в висок противнику. Но Мишка проворно уклонился, и в тот же миг сам Кутьфальви с разбитой головой распростерся у порога.
Гости в ужасе кинулись врассыпную. Кареты, экипажи, несмотря на позднюю ночь, во все стороны понеслись из дворца, объятого страхом и тревогой. Только потешные огни все взлетали да взлетали в небо, и в вышине ярко горели видные издалека гигантские буквы: «Карпати».
Залитого кровью Банди Кутьфальви челядь понесла домой, в деревню в четырех часах ходьбы от Карпатфальвы.
И что удивительного, если пустившиеся наутек завернули к нему по долгу христианского милосердия: соболезнование выразить и осведомиться, не легче ль пострадавшему. А уж попав туда, как было нижайшего почтения не засвидетельствовать пребывавшему там Абеллино, теперь уже безусловному наследнику огромных родовых имений Карпати.
Все видели ведь, как хватил удар завалившегося в кресло Яноша Карпати, – он, ежели и жив еще, непременно теперь помрет, и многие, движимые невольным внезапным расположением, даже уговаривали высокочтимого юного друга не медля, ночью же слетать в Карпатфальву и заявить свои права, опечатать имущество, чтобы не приголубили чего. Но Бела, который поспешил уже однажды и вернулся ни с чем, решил подождать известий подостоверней и пожаловать лишь на похороны. Тем паче, что прибывший на другое утро протопоп, который оставался в Карпатфальве узнать, не подмахнет ли барин Янчи дарственную для семинарии, новость привез зело прискорбную: старик, хотя и не испустил дух, уже в агонии, слова путного сказать не может (то бишь дарственную подмахнуть).
За протопопом потянулись и служащие из поместий, спеша представиться его сиятельству, будущему своему патрону. Эти еще подробней описали состояние умирающего. Деревенский цирюльник пустил ему кровь, после чего вроде бы полегчало старику; тогда хотели за доктором послать, но барин стал грозиться, что застрелит его: пусть брадобрей остается, к нему, дескать, доверия больше, хоть уморить не посмеет. От лекарств отказывается, видеть никого не желает, один Мишка Киш имеет к нему доступ. Уж дольше завтрашнего-то не протянет никак.
Появление приказчиков Абеллино счел добрым знаком: барина будущего признали в нем, коли заискивают так. На следующий день снова пожаловало целое полчище приказчиков, писарей, гуртовщиков, арендаторов и помельче людишек – втереться в милость к Абеллино. Значит, часы прежнего хозяина сочтены. Никто не поручился бы, что он переживет ближайшую ночь.
На третий день уже и гайдуки перекочевали к Абеллино – того даже злить стало это паломничество. На них он много слов не тратил и, дав понять, что сам теперь будет их владыкою, ибо дядюшка уже на ладан дышит, коротко и ясно распорядился: всей прислуге мужского пола как бесполезную растительность сбрить не медля усы! Это – первая из коренных реформ, кои намерен он провести в поместьях Карпати. Управители и смотрители повиновались беспрекословно; из гайдуков лишь двое-трое заколебались, не желая срамиться, но когда челяди было по четыре австрийских золотых обещано на брата, срезали и они богатырскую красу уст своих, столько лет лелеемую, столько сала с воском поглотившую, да еще поблагодарили усердно за фраки на пуговицах, бархатные панталоны, чулки да башмаки на пряжках, которые получили взамен мешковатых скарлатовых кафтанов. В день четвертый из всех закадычных друзей, служащих, дворовых да шутов не осталось подле лежавшего при смерти Яноша Карпати никого, кроме давешнего троицына короля Мишки Киша, достойного Варги, старого гайдука Палко и Выдры, цыгана. Даже поэт улизнул. Ему ведь достаточно было только «Яноша» на «Белу» поменять – и все мадригалы годились для нового патрона. Так что он тоже переметнулся, принялся поздравлять. Что поделаешь, и шутам свою квалификацию терять не хочется.
Все гости, приятели, слуги верные, которые вместе молились в день усекновения главы Иоанна Крестителя, вместе пили за барина Янчи за его столом, теперь веселились с Абеллино и за три дня столько комических нелепостей успели про доброго старика наговорить, что глупей, смешней и бестолковей его, кажется, на свете не сыщешь. Кто только не заводил речь о нем и его похождениях, все в один голос хулили, чернили его, оговаривали: господа – в зале, поварята – на кухне, гайдуки – во дворе. И помри он, бедняга, едва ли кому вздумалось бы даже лоб перекрестить.
На пятые сутки вообще ни слуху ни духу из Карпатфальвы. Успели, наверно, уже и похоронить.
Наконец, на шестые, прискакал верховой, в котором легко было узнать Марци.
– А, притопал, Марци, сынок? – шутливо крикнул ему с внутренней галереи пукканчский приказчик, увидев, как он слезает с лошади. – Вовремя свадебку справил, припозднись ты на недельку, новый-то барин вспомнил бы, глядишь, право первой ночи. Ну, что нового там, в Карпатфальве?
Не иначе, приехал на похороны приглашать. Это естественней всего было предположить.
– Письмо вам вот! – сообщил Марци равнодушно, шляпы даже не приподымая перед стоящим на террасе Абеллино, к ужасу скандализованного приказчика.
– А здороваться кто будет, наглец? От кого письмо?
На первый вопрос Марци только плечом дернул, на второй же ответил: от главноуправляющего.
Приказчик вскрыл конверт – и все поплыло у него перед глазами.
В собственноручно написанном письме извещал старый Янош Карпати своих служащих, гайдуков и дворовых в доме Кутьфальви, что изволил оправиться и даже встает, а посему доводит до их сведения: очень рад, коли нашли себе барина получше, у него и оставайтесь, а ко мне чтобы больше ни ногой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54