двери домов опять запестрели унылыми объявлениями: «Сдается внаем»; торговцы обратно на склады поубирали свои модные материи, на которые возлагалось столько надежд; опустели и кофейни, где там и сям лишь несколько завсегдатаев маячит, подобно омеле на оголенных ветках. Затих город, и смело можно выходить днем на улицы, не боясь попасть под колеса экипажа или быть сбитым в грязь каким-нибудь прохожим, а спящих мирным сном уж не будит по ночам громогласное пение непоседливых повес, что вдесятером – вдвадцатером шествуют под руки во всю ширину мостовой, дергая у каждой двери за колокольчик и выбивая окна. Не нужно больше и молодых девушек караулить, шпыняя их, что часами сидят на подоконниках; не надо дрожать, как бы из-за серенад этих при факельном свете весь город не спалили… Словом, Пожонь снова обрела привычный мирный вид, и потесненные было в общем мнении лицейские и академические юноши опять восстановили свою прежнюю репутацию.
И Янош Карпати с супругой вернулся домой. Его долго вспоминали пожоньские лавочники. Прежде всего потому, что все самые красивые, милые дамскому глазу и сердцу вещицы, какие у них были, – материю, предметы туалета, драгоценности – он тотчас покупал для жены, не отходя от нее ни на шаг, щеголяя ею, подобно ребенку, который и спать готов в полученной обновке. Запомнился он им еще принципом своим: не покупателя создал бог для продавца, а продавца для покупателя, и если он, Карпати, отправляется тратить свои деньги на покупки, то не ему нужно учить язык лавочников, а их дело понимать, что им говорят. Так что, завидев вылезающего из кареты набоба, – а кто его не знал, богатейшего человека и мужа красивейшей женщины Венгрии? – приказчики, хоть с пятого на десятое умевшие объясняться по-мадьярски, приходили в совершенную ажитацию, да и сам хозяин настолько-то должен был осилить язык, чтобы поиветствовать щедрого покупателя: «Al?szolg?ja», хотя для непривычного уха оно и звучало почти как «alle sollen geigen».
Таким образом, лавочники один за другим стали приобретать известное понятие о венгерском языке, и нашлись чадолюбивые отцы, заранее смекнувшие: как будет выгодно деткам, когда и дети г-на Карпати приедут на сословное собрание и примутся искать говорящих по-венгерски и у них покупать, а посему поспешившие отрядить своих многообещающих сынков и дочек в порядочные дома в Комаром или Шоморью в обмен на тамошних: простой и самый дешевый способ обучить языку без учителя. Видя эффект столь разительный, Янош Карпати сам замыслил выступить на ближайшем сословном собрании с предложением создать общество, члены коего взаимно обяжутся при покупке никогда ни с кем не объясняться на чужом языке, понуждая тем продающего к знакомству с нашим напористым мадьярским; а дома, меж собой, будут упражняться в латыни и немецком, поелику говоры сии в общении особо распространены. Средство куда более действенное, чем иные бесплодные декреты об обязательном обучении хорватов венгерскому языку!
Итак, положив себе на будущее заняться сим благим проектом, Янош Карпати, как сказано, воротился с любимой женой в Карпатфальву.
Фанни рассталась с близкими, и, когда прощалась, показалось ей, что покидает их навсегда. Грустные, удрученные, стояли перед ней двое славных, добрых стариков: ее опекун и тетка. Оба пытались принять вид сдержанный, холодный, хотя готовы были расплакаться. Да больно некстати бы вышло: радоваться ведь впору столь удачной партии.
Сердце у Фанни сжалось.
– Любите меня, – с трудом вымолвила она, бросаясь тетке на шею.
– Я тебя всегда любила, – ответила Тереза.
Глаза у нее блестели сухим блеском. Только бы не заплакать, упаси бог! Рядом вельможа, что он подумает!
– Ну, мастер, – встряхивая руку этому достойному человеку, сказал набоб, – надеюсь, еще увидимся. Черед за вами. Я у вас побывал за городом, теперь и вы должны меня навестить в Карпатфальве.
Ремесленник покраснел. Не ведал набоб, что и у живущего простым трудом человека своя гордость есть.
– Благодарствуйте, сударь, – был ответ. – Едва ли сумею отлучиться, дела держат.
– Тьфу, пропасть! Да у вас же подмастерье славный такой, говорил я с ним, умный малый, на него все можно оставить. Как звать-то его?
– Шандор Варна.
И слезы против воли навернулись Болтаи на глаза и поползли по мужественному загорелому лицу. Прослезилась и Тереза, а Фанни побледнела как мел.
– Ну зимой как-нибудь, – продолжал Карпати. – Хотите, сам за вами приеду и отвезу. Охотиться любите?
– Нет, сударь. Жалею зверей.
– Но вы-то, дорогая Тереза, захотите же проведать племянницу? Приедете ведь взглянуть, как она, довольна ли? Да и ей надо кому-то пожаловаться, чтобы легче меня переносить.
Это была вполовину шутка, но Тереза промолчала, и Фанни так неловко себя почувствовала, что вздохнула чуть не с облегчением, когда все, попрощавшись последний раз, уселись в стоявшую наготове дорожную карету, а верный Пал, захлопнув стеклянные дверцы, велел кучеру ехать и колеса загремели по мостовой.
Не прошло недели, как Тереза получила от Фанни письмо.
Молодая женщина силилась писать весело; доброе, любящее сердце чувствовалось в каждой строчке. Описывала она забавных людей, окружавших г-на Яноша: затейника Мишку Хорхи, который только и знает, что штуки разные выдумывают ей на потеху; Мишку Киша, буяна, но доброго малого – тот каждый день отмахивает верхом по четыре мили, лишь бы ее навестить. И про старичка-управителя с косицей написала, который знакомит ее с хозяйством с усердием неотступнейшим, и про старенького гайдука, про домашнего шута, и про забавнейшего меж ними: самого барина. Все они словно сговорились всячески радовать, развлекать, увеселять и ублажать молодую хозяйку, что им, пожалуй, и удается.
Увеселения, радости, развлечения…
Но о любви, о счастье – ни слова.
Последнее время, однако, совсем новый предмет заполнил по словам Фанни, существование ее супруга.
Попав на сословное собрание, но особенно после мучений которые доставил ему племянник в критический для него день, забрал он в голову, что должен приносить пользу обществу и отечеству.
На общедоступные школы стал жертвовать, частенько заезжать к соседу, графу Сент-Ирмаи, человеку, видно незаурядному, искренне всеми превозносимому, который с другими такими же господами вечно с разными странностями носится, как-то: освобождение крепостных от барщины за выкуп, урегулирование Тисы, пароходное сообщение, постройка плотин да заводов, основание ученых обществ, театр, бега, скачки. Большую часть года проводит он в Пеште и остальных магнатов уговаривает жить там зимой. Яноша уже подбил построить себе роскошный особняк: если не для жилья, то столицу, по крайней мере, украсить, облагородить. И чуть не все собирающиеся у него что-нибудь да затевают; каждого новый проект, какое-либо предприятие занимает. Среди прочего поминают все одного известного графа, который заявил, что готов отдать свой годовой доход в размере шестидесяти тысяч форинтов на основание венгерской Академии наук, а когда спросили, на что же он будет жить, ответил: да перебьюсь годик у кого-нибудь из друзей. Вот с какой чудной компанией стал водиться Янош – и управляющего с той поры предостерегать, чтобы построже принимал отчеты, так как на общественные нужды потребуется много денег. И сам в конце концов напал на один проект, который все весьма достойным внимания почитают, кому он его ни сообщит, так что Янош сразу чрезвычайно вырос в общем мнении и уж до того доволен собой.
Учредить общество борзятников: вот в чем его проект.
Она, Фанни, не очень, конечно, понимает, какой уж такой в этом прок. Как и в других проектах и общественно полезных начинаниях – пароходах этих, плотинах, в академии и бегах, хотя некоторые забавно посмотреть. Но одно видит: все от его идеи в восторге. Похоже, борзых ждет славное будущее и блестящая карьера. На следующий месяц уже назначено собрание в карпатфальвской усадьбе, где будет объявлено о создании общества, выработан устав, и все это завершат знатные увеселения.
Дальше шли изъявления любви, приветы от мужа и что Фанни ждет не дождется, когда обнять сможет милых родственников. На этом письмо кончалось.
О чувствах, о делах сердечных не было ничего. Бедная женщина! Никого у нее нет, кому можно про это рассказать.
Приехав в Карпатфальву, Фанни ничего уже не застала из прежних забав.
Еще из Пожони написал Янош Карпати почтенному Петеру Варге, что везет молодую жену, красавицу и скромницу, а посему пусть распорядится, чтоб ничего могущего ее скандализовать в усадьбе не было, для чего полную свободу действий давал ему от своего имени: все, мол, на твое усмотрение.
По получении этих полномочий славный старик так основательно реформировал за неделю все прежде заведенное и сделавшее барина притчей во языцех, что Карпатфальву узнать стало нельзя.
Несших самую неопределенную службу крепостных девок всех разослали по своим деревням.
Сквернословов из дворовых, заядлых матерщинников, кого к стаду приставили, кого к табуну. Пускай себе там ругаются.
Служащим велено было с наивозможной пристойностью встретить барыню и впредь никаких неурочных отлучек из усадьбы себе не позволять.
Стряпчему давался трехдневный срок на добросовестное отмытие лица и рук; заодно до его сведения доводилось: буде опять луку наестся, немедля отставляется от дел.
Марци с женой в барскую усадьбу были определены, сам он – кучером к ее превосходительству, она – камеристкой. Четверку серых из самых смирных ему дозволялось взять в корень, а на пристяжку – любых разномастных, но чтобы ручнее овечек были: барыню будут возить, даму юную, нежную и прекрасную.
Сам же управитель собственной персоной съездил в Пешт, купил элегантный экипаж, мебель модную, ковры. Он, хоть и ходил в кордуанных сапожках с отворотами и в беленой деревенской хате жил с мазаным полом вкус имел столь строгий, чувство меры столь верное и с такой толковой, догадливой сметкой умел обставить господские покои, что отведенный барыне флигель карпатфальвского дома фасадом на село, а боковыми окнами в английский парк преобразился под его руками до неузнаваемости.
Специально собиравшиеся фривольные картины – ими увешаны были все комнаты – повынимали из рам и отправили на чердак мадарашского дома, заменив красивыми пейзажами, серьезными сюжетами. Во рвении своем почтенный Варга даже языческих богов и богинь на старинных фресках в слишком вольных повадках уличил и Грациям хоть по переднику велел пририсовать, а Вакха с Аполлоном снабдили совсем недурными тогами.
Все неподобное, непотребное или напоминавшее о прошлых скандальных затеях было тщательно отовсюду удалено. Из парка – укромные беседки, из дома – потайные двери, а коридоры за ними частью разгорожены, частью заделаны. Старая купальня превращена была в зимний сад, а новую сделали в прежнем музее, за спальней барыни, проведя туда водопроводные трубы.
Из огромной питейной залы тоже все повынесли, что могло напомнить о былом бражничанье: сиденья круглые, большой ореховый стол. Место их заняли фамильная коллекция старинных монет и портреты предков, прежде покрытые пылью и паутиной. Перегородки между выходившими в длинный коридор клетушками для упившихся гостей снесли, и получилась одна большая комната для женской прислуги. Чтоб никто не мог сказать молодой женщине: «Вот в этом месте пил барин, здесь он дрался, а здесь любовниц держал». Все следы были стерты.
Даже манеж за парком распорядился Варга снести, пусть не рассказывает никто: «А тут вот какая забава шла: велит, бывало, барин дюжину крепостных девушек на самых горячих коней посадить и под гиканье гайдуков, под хлопанье бичей вскачь пустить пьяным гостям на потеху. То-то хохоту, веселья, свалится ежели какая из них. Одну-то лошади так насмерть и затоптали».
Из множества шутов оставлен был при доме единственно цыган Выдра за испытанную верность, но и тому достойный управитель наказал впредь быть поумнее.
– Нашел дурака, – сказал на это цыган.
Едва округу облетела весть, что барин Янчи женился, посыпались поздравления в прозе и стихах от наших знакомцев-самородков.
Задали почтенному Варге хлопот эти письма, которые он перехватывал и задерживал у себя, так как полны они были всяческого бесчинства, – негоже, если б до барина дошли, а до его любимой супруги тем паче. Особенно один пасквиль был мерзок, всякими грязными, бесстыжими домыслами напичкан, кои по случаю выборов да баллотировок имеют обыкновение зарифмовывать разные развращенные виршеплеты и рассылать кандидатам. В печати гнусных сих отбросов стихотворства не увидишь, но все списывают, переписывают, перечитывают их без конца и знают лучше любых бессмертных поэтических творений.
Присланная Карпати такого рода рифмованная грязь была нашлепана на бумагу Дярфашем, который, уйдя от прежнего хозяина, к новому подольщался, как все подлые, низкие душонки, – к Банди Кутьфальви, и, хорошо зная слабые места набоба, больней всего мог и уколоть. Полученная поэма до того была нашпигована скабрезностями, шпильками разными, издевками и гадкими поклепами, что, прочитав ее, честный управляющий решил было нагрянуть с гайдуками к Кутьфальви да в собственном гнезде и накрыть его вместе с самим поэтом, но придумал лучше. Он взял пасквиль, завернул в него прямо как есть кусок загнившего, завонявшего сыра и густо присыпанного золой хлеба – таким лекарством, как известно, крестьяне пользуют собак от бешенства, – вложил в пакет и безо всяких сопроводительных слов отослал обратно г-ну Кутьфальви. Повез посылку Марци, заранее предупрежденный, чтобы самую резвую лошадь выбрал и не слезал, передавая пакет, – предосторожность, увенчавшаяся успехом, ибо при виде хлеба с золой и вонючего сыра Банди чуть не лопнул от злости и заорал своим молотильщикам: запирай, мол, ворота; но Марци тоже не промах, верхом сиганул через забор, воротясь, к вящему удовольствию почтенного Варги, с известием, что Кутьфальви с батраками всем скопом гнались за ним на конях до самого леса.
Сам г-н Янош был поражен, когда, вернувшись, ровно ничего не нашел из того, чего опасался; одно удивление, куда ни заглянешь: вертепы беспутства в чинные, благонравные покои превратились, кого ни повстречаешь – смирные да почтительные все, и даже первые заявившиеся к нему друзья были с женой его столь учтивы, что Фанни стали казаться баснями истории про набоба, слышанные еще ребенком, когда она вместе с сестрами простодушно смеялась над приносимыми молодыми людьми анекдотами, скабрезный смысл которых только сейчас начала понимать.
Небылицы это все. Ведь даже следа ничего этого нет. Вначале собутыльники сами остерегались слишком прямо вспоминать о прошлом. А позже Карпати, приметив, что доверительность этих разбойников, которые опять к нему зачастили, может стать довольно тягостной, измыслил кое-что, оказавшее на них нужное действие.
Уже тогда началось в стране некое благотворное движение, кровь живее стала обращаться в организме нации. Учреждались преследовавшие общественный интерес союзы содействия разным национальным, филантропическим, научным или хозяйственным целям. Карпати вступал во все, страшно довольный, если патроном изберут, почетным президентом и не обойдут подписным листом. И, едва братья питухи к нему, он сейчас им из кармана такой лист, который открывало его собственное имя, а под ним – имя жены и равная сумма; гость и в западне: хоть шуми, хоть бранись, хоть брыкайся, хоть пощады проси, а не отвертишься. Как в фанты: давай откупайся. На ученое общество не хочешь, вот тебе другой лист – на постройку сахарного завода; сахар насущной для народа пищей не считаешь, изволь на учебники школьные расщедрись; блажь, по-твоему, бери акции учреждаемого как раз товарищества по спрямлению русла Береттё. А вода больше нравится, не желаешь, чтобы товарищество пугало лысух, тут в пользу всех четырех суперинтендентств следовала атака, и если от трех, неведомо почему немилых гостеву сердцу, удавалось еще отбиться, он падал жертвой четвертого.
В конце концов братья стали стороной обходить Карпатфальву, будто пользующийся дурной славой калабрийский постоялый двор, а столкнется кто ненароком с хозяином, уже издали ну оправдываться: я, мол, все грехи искупил, оставь ты меня в покое.
На кого же и это не действовало, тех заманивал Карпати на собрания у Сент-Ирмаи, обсуждавшие общественные дела.
Там заседали все люди серьезные, ученые, просвещенные, и наши непривычные к такой обстановке молодцы прескверно в ней себя чувствовали, поеживаясь при мысли, что Сент-Ирмаи, чего доброго, и с женой своей познакомит, дамой, по слухам, тонко воспитанной, высокообразованной – в присутствии таких ой-ой как бывает не по себе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
И Янош Карпати с супругой вернулся домой. Его долго вспоминали пожоньские лавочники. Прежде всего потому, что все самые красивые, милые дамскому глазу и сердцу вещицы, какие у них были, – материю, предметы туалета, драгоценности – он тотчас покупал для жены, не отходя от нее ни на шаг, щеголяя ею, подобно ребенку, который и спать готов в полученной обновке. Запомнился он им еще принципом своим: не покупателя создал бог для продавца, а продавца для покупателя, и если он, Карпати, отправляется тратить свои деньги на покупки, то не ему нужно учить язык лавочников, а их дело понимать, что им говорят. Так что, завидев вылезающего из кареты набоба, – а кто его не знал, богатейшего человека и мужа красивейшей женщины Венгрии? – приказчики, хоть с пятого на десятое умевшие объясняться по-мадьярски, приходили в совершенную ажитацию, да и сам хозяин настолько-то должен был осилить язык, чтобы поиветствовать щедрого покупателя: «Al?szolg?ja», хотя для непривычного уха оно и звучало почти как «alle sollen geigen».
Таким образом, лавочники один за другим стали приобретать известное понятие о венгерском языке, и нашлись чадолюбивые отцы, заранее смекнувшие: как будет выгодно деткам, когда и дети г-на Карпати приедут на сословное собрание и примутся искать говорящих по-венгерски и у них покупать, а посему поспешившие отрядить своих многообещающих сынков и дочек в порядочные дома в Комаром или Шоморью в обмен на тамошних: простой и самый дешевый способ обучить языку без учителя. Видя эффект столь разительный, Янош Карпати сам замыслил выступить на ближайшем сословном собрании с предложением создать общество, члены коего взаимно обяжутся при покупке никогда ни с кем не объясняться на чужом языке, понуждая тем продающего к знакомству с нашим напористым мадьярским; а дома, меж собой, будут упражняться в латыни и немецком, поелику говоры сии в общении особо распространены. Средство куда более действенное, чем иные бесплодные декреты об обязательном обучении хорватов венгерскому языку!
Итак, положив себе на будущее заняться сим благим проектом, Янош Карпати, как сказано, воротился с любимой женой в Карпатфальву.
Фанни рассталась с близкими, и, когда прощалась, показалось ей, что покидает их навсегда. Грустные, удрученные, стояли перед ней двое славных, добрых стариков: ее опекун и тетка. Оба пытались принять вид сдержанный, холодный, хотя готовы были расплакаться. Да больно некстати бы вышло: радоваться ведь впору столь удачной партии.
Сердце у Фанни сжалось.
– Любите меня, – с трудом вымолвила она, бросаясь тетке на шею.
– Я тебя всегда любила, – ответила Тереза.
Глаза у нее блестели сухим блеском. Только бы не заплакать, упаси бог! Рядом вельможа, что он подумает!
– Ну, мастер, – встряхивая руку этому достойному человеку, сказал набоб, – надеюсь, еще увидимся. Черед за вами. Я у вас побывал за городом, теперь и вы должны меня навестить в Карпатфальве.
Ремесленник покраснел. Не ведал набоб, что и у живущего простым трудом человека своя гордость есть.
– Благодарствуйте, сударь, – был ответ. – Едва ли сумею отлучиться, дела держат.
– Тьфу, пропасть! Да у вас же подмастерье славный такой, говорил я с ним, умный малый, на него все можно оставить. Как звать-то его?
– Шандор Варна.
И слезы против воли навернулись Болтаи на глаза и поползли по мужественному загорелому лицу. Прослезилась и Тереза, а Фанни побледнела как мел.
– Ну зимой как-нибудь, – продолжал Карпати. – Хотите, сам за вами приеду и отвезу. Охотиться любите?
– Нет, сударь. Жалею зверей.
– Но вы-то, дорогая Тереза, захотите же проведать племянницу? Приедете ведь взглянуть, как она, довольна ли? Да и ей надо кому-то пожаловаться, чтобы легче меня переносить.
Это была вполовину шутка, но Тереза промолчала, и Фанни так неловко себя почувствовала, что вздохнула чуть не с облегчением, когда все, попрощавшись последний раз, уселись в стоявшую наготове дорожную карету, а верный Пал, захлопнув стеклянные дверцы, велел кучеру ехать и колеса загремели по мостовой.
Не прошло недели, как Тереза получила от Фанни письмо.
Молодая женщина силилась писать весело; доброе, любящее сердце чувствовалось в каждой строчке. Описывала она забавных людей, окружавших г-на Яноша: затейника Мишку Хорхи, который только и знает, что штуки разные выдумывают ей на потеху; Мишку Киша, буяна, но доброго малого – тот каждый день отмахивает верхом по четыре мили, лишь бы ее навестить. И про старичка-управителя с косицей написала, который знакомит ее с хозяйством с усердием неотступнейшим, и про старенького гайдука, про домашнего шута, и про забавнейшего меж ними: самого барина. Все они словно сговорились всячески радовать, развлекать, увеселять и ублажать молодую хозяйку, что им, пожалуй, и удается.
Увеселения, радости, развлечения…
Но о любви, о счастье – ни слова.
Последнее время, однако, совсем новый предмет заполнил по словам Фанни, существование ее супруга.
Попав на сословное собрание, но особенно после мучений которые доставил ему племянник в критический для него день, забрал он в голову, что должен приносить пользу обществу и отечеству.
На общедоступные школы стал жертвовать, частенько заезжать к соседу, графу Сент-Ирмаи, человеку, видно незаурядному, искренне всеми превозносимому, который с другими такими же господами вечно с разными странностями носится, как-то: освобождение крепостных от барщины за выкуп, урегулирование Тисы, пароходное сообщение, постройка плотин да заводов, основание ученых обществ, театр, бега, скачки. Большую часть года проводит он в Пеште и остальных магнатов уговаривает жить там зимой. Яноша уже подбил построить себе роскошный особняк: если не для жилья, то столицу, по крайней мере, украсить, облагородить. И чуть не все собирающиеся у него что-нибудь да затевают; каждого новый проект, какое-либо предприятие занимает. Среди прочего поминают все одного известного графа, который заявил, что готов отдать свой годовой доход в размере шестидесяти тысяч форинтов на основание венгерской Академии наук, а когда спросили, на что же он будет жить, ответил: да перебьюсь годик у кого-нибудь из друзей. Вот с какой чудной компанией стал водиться Янош – и управляющего с той поры предостерегать, чтобы построже принимал отчеты, так как на общественные нужды потребуется много денег. И сам в конце концов напал на один проект, который все весьма достойным внимания почитают, кому он его ни сообщит, так что Янош сразу чрезвычайно вырос в общем мнении и уж до того доволен собой.
Учредить общество борзятников: вот в чем его проект.
Она, Фанни, не очень, конечно, понимает, какой уж такой в этом прок. Как и в других проектах и общественно полезных начинаниях – пароходах этих, плотинах, в академии и бегах, хотя некоторые забавно посмотреть. Но одно видит: все от его идеи в восторге. Похоже, борзых ждет славное будущее и блестящая карьера. На следующий месяц уже назначено собрание в карпатфальвской усадьбе, где будет объявлено о создании общества, выработан устав, и все это завершат знатные увеселения.
Дальше шли изъявления любви, приветы от мужа и что Фанни ждет не дождется, когда обнять сможет милых родственников. На этом письмо кончалось.
О чувствах, о делах сердечных не было ничего. Бедная женщина! Никого у нее нет, кому можно про это рассказать.
Приехав в Карпатфальву, Фанни ничего уже не застала из прежних забав.
Еще из Пожони написал Янош Карпати почтенному Петеру Варге, что везет молодую жену, красавицу и скромницу, а посему пусть распорядится, чтоб ничего могущего ее скандализовать в усадьбе не было, для чего полную свободу действий давал ему от своего имени: все, мол, на твое усмотрение.
По получении этих полномочий славный старик так основательно реформировал за неделю все прежде заведенное и сделавшее барина притчей во языцех, что Карпатфальву узнать стало нельзя.
Несших самую неопределенную службу крепостных девок всех разослали по своим деревням.
Сквернословов из дворовых, заядлых матерщинников, кого к стаду приставили, кого к табуну. Пускай себе там ругаются.
Служащим велено было с наивозможной пристойностью встретить барыню и впредь никаких неурочных отлучек из усадьбы себе не позволять.
Стряпчему давался трехдневный срок на добросовестное отмытие лица и рук; заодно до его сведения доводилось: буде опять луку наестся, немедля отставляется от дел.
Марци с женой в барскую усадьбу были определены, сам он – кучером к ее превосходительству, она – камеристкой. Четверку серых из самых смирных ему дозволялось взять в корень, а на пристяжку – любых разномастных, но чтобы ручнее овечек были: барыню будут возить, даму юную, нежную и прекрасную.
Сам же управитель собственной персоной съездил в Пешт, купил элегантный экипаж, мебель модную, ковры. Он, хоть и ходил в кордуанных сапожках с отворотами и в беленой деревенской хате жил с мазаным полом вкус имел столь строгий, чувство меры столь верное и с такой толковой, догадливой сметкой умел обставить господские покои, что отведенный барыне флигель карпатфальвского дома фасадом на село, а боковыми окнами в английский парк преобразился под его руками до неузнаваемости.
Специально собиравшиеся фривольные картины – ими увешаны были все комнаты – повынимали из рам и отправили на чердак мадарашского дома, заменив красивыми пейзажами, серьезными сюжетами. Во рвении своем почтенный Варга даже языческих богов и богинь на старинных фресках в слишком вольных повадках уличил и Грациям хоть по переднику велел пририсовать, а Вакха с Аполлоном снабдили совсем недурными тогами.
Все неподобное, непотребное или напоминавшее о прошлых скандальных затеях было тщательно отовсюду удалено. Из парка – укромные беседки, из дома – потайные двери, а коридоры за ними частью разгорожены, частью заделаны. Старая купальня превращена была в зимний сад, а новую сделали в прежнем музее, за спальней барыни, проведя туда водопроводные трубы.
Из огромной питейной залы тоже все повынесли, что могло напомнить о былом бражничанье: сиденья круглые, большой ореховый стол. Место их заняли фамильная коллекция старинных монет и портреты предков, прежде покрытые пылью и паутиной. Перегородки между выходившими в длинный коридор клетушками для упившихся гостей снесли, и получилась одна большая комната для женской прислуги. Чтоб никто не мог сказать молодой женщине: «Вот в этом месте пил барин, здесь он дрался, а здесь любовниц держал». Все следы были стерты.
Даже манеж за парком распорядился Варга снести, пусть не рассказывает никто: «А тут вот какая забава шла: велит, бывало, барин дюжину крепостных девушек на самых горячих коней посадить и под гиканье гайдуков, под хлопанье бичей вскачь пустить пьяным гостям на потеху. То-то хохоту, веселья, свалится ежели какая из них. Одну-то лошади так насмерть и затоптали».
Из множества шутов оставлен был при доме единственно цыган Выдра за испытанную верность, но и тому достойный управитель наказал впредь быть поумнее.
– Нашел дурака, – сказал на это цыган.
Едва округу облетела весть, что барин Янчи женился, посыпались поздравления в прозе и стихах от наших знакомцев-самородков.
Задали почтенному Варге хлопот эти письма, которые он перехватывал и задерживал у себя, так как полны они были всяческого бесчинства, – негоже, если б до барина дошли, а до его любимой супруги тем паче. Особенно один пасквиль был мерзок, всякими грязными, бесстыжими домыслами напичкан, кои по случаю выборов да баллотировок имеют обыкновение зарифмовывать разные развращенные виршеплеты и рассылать кандидатам. В печати гнусных сих отбросов стихотворства не увидишь, но все списывают, переписывают, перечитывают их без конца и знают лучше любых бессмертных поэтических творений.
Присланная Карпати такого рода рифмованная грязь была нашлепана на бумагу Дярфашем, который, уйдя от прежнего хозяина, к новому подольщался, как все подлые, низкие душонки, – к Банди Кутьфальви, и, хорошо зная слабые места набоба, больней всего мог и уколоть. Полученная поэма до того была нашпигована скабрезностями, шпильками разными, издевками и гадкими поклепами, что, прочитав ее, честный управляющий решил было нагрянуть с гайдуками к Кутьфальви да в собственном гнезде и накрыть его вместе с самим поэтом, но придумал лучше. Он взял пасквиль, завернул в него прямо как есть кусок загнившего, завонявшего сыра и густо присыпанного золой хлеба – таким лекарством, как известно, крестьяне пользуют собак от бешенства, – вложил в пакет и безо всяких сопроводительных слов отослал обратно г-ну Кутьфальви. Повез посылку Марци, заранее предупрежденный, чтобы самую резвую лошадь выбрал и не слезал, передавая пакет, – предосторожность, увенчавшаяся успехом, ибо при виде хлеба с золой и вонючего сыра Банди чуть не лопнул от злости и заорал своим молотильщикам: запирай, мол, ворота; но Марци тоже не промах, верхом сиганул через забор, воротясь, к вящему удовольствию почтенного Варги, с известием, что Кутьфальви с батраками всем скопом гнались за ним на конях до самого леса.
Сам г-н Янош был поражен, когда, вернувшись, ровно ничего не нашел из того, чего опасался; одно удивление, куда ни заглянешь: вертепы беспутства в чинные, благонравные покои превратились, кого ни повстречаешь – смирные да почтительные все, и даже первые заявившиеся к нему друзья были с женой его столь учтивы, что Фанни стали казаться баснями истории про набоба, слышанные еще ребенком, когда она вместе с сестрами простодушно смеялась над приносимыми молодыми людьми анекдотами, скабрезный смысл которых только сейчас начала понимать.
Небылицы это все. Ведь даже следа ничего этого нет. Вначале собутыльники сами остерегались слишком прямо вспоминать о прошлом. А позже Карпати, приметив, что доверительность этих разбойников, которые опять к нему зачастили, может стать довольно тягостной, измыслил кое-что, оказавшее на них нужное действие.
Уже тогда началось в стране некое благотворное движение, кровь живее стала обращаться в организме нации. Учреждались преследовавшие общественный интерес союзы содействия разным национальным, филантропическим, научным или хозяйственным целям. Карпати вступал во все, страшно довольный, если патроном изберут, почетным президентом и не обойдут подписным листом. И, едва братья питухи к нему, он сейчас им из кармана такой лист, который открывало его собственное имя, а под ним – имя жены и равная сумма; гость и в западне: хоть шуми, хоть бранись, хоть брыкайся, хоть пощады проси, а не отвертишься. Как в фанты: давай откупайся. На ученое общество не хочешь, вот тебе другой лист – на постройку сахарного завода; сахар насущной для народа пищей не считаешь, изволь на учебники школьные расщедрись; блажь, по-твоему, бери акции учреждаемого как раз товарищества по спрямлению русла Береттё. А вода больше нравится, не желаешь, чтобы товарищество пугало лысух, тут в пользу всех четырех суперинтендентств следовала атака, и если от трех, неведомо почему немилых гостеву сердцу, удавалось еще отбиться, он падал жертвой четвертого.
В конце концов братья стали стороной обходить Карпатфальву, будто пользующийся дурной славой калабрийский постоялый двор, а столкнется кто ненароком с хозяином, уже издали ну оправдываться: я, мол, все грехи искупил, оставь ты меня в покое.
На кого же и это не действовало, тех заманивал Карпати на собрания у Сент-Ирмаи, обсуждавшие общественные дела.
Там заседали все люди серьезные, ученые, просвещенные, и наши непривычные к такой обстановке молодцы прескверно в ней себя чувствовали, поеживаясь при мысли, что Сент-Ирмаи, чего доброго, и с женой своей познакомит, дамой, по слухам, тонко воспитанной, высокообразованной – в присутствии таких ой-ой как бывает не по себе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54