– Сна ни в одном глазу. Оттого, верно, что место незнакомое. Все-то кажется: окно там, ан это зеркало. Не вышло б со мной, как с тем рожневским депутатом: ночевал с кем-то в чужой комнате, где окна со ставнями, утром проснулся, хотел посмотреть, рассвело ли, да сунулся в буфет с сыром – и говорит соседу: темень, глаз коли, и сыром воняет.
И Майерша вдосталь посмеялась этому напечатанному в лёчейском календаре анекдоту, отрадному для Фанни уже хоть тем, что рассказанному не для ее погубления.
Нужно же было время от времени и шутку какую-нибудь ввернуть на совершенно постороннюю тему, чтобы истинную цель лучше замаскировать.
Вновь наступила пауза. Майерша развздыхалась, позевывая да господа бога поминая, словно расслабляясь, распускаясь душой в предвкушении сна.
– Фаннинька! А вышивать не разучилась?
– Нет, – откликнулась Фанни.
Ну, опять за свое. Но, кажется, предмет теперь невинный.
– Мне потому в голову пришло, что цела ведь последняя твоя вышивка дома у нас, знаешь, с целующимися голубками – на тахте под твоим портретом, который еще художник тот молодой бесплатно нарисовал. У, он прославился с тех пор, раз триста твой портрет в разных видах писал да на выставках выставлял, а там их важнеющие самые баре наперебой за бешеные деньги раскупали – кто больше даст, значит. Счастье свое, можно сказать, построил на том художник-то, его ведь теперь вся аристократия знает. С портрета твоего все и пошло. Ага! В двери тщеславия решила постучаться.
– Сказать? И не поверишь, – продолжала Майерша. – Господин один высокого-превысокого звания уж до того в портрет твой влюбился – за границей, конечно, увидел его, – уж до того, что в Пожонь скорым прикатил: укажите, мол, где та живет, с кого он нарисован, и к нам припожаловал. Ты бы только видела, в какое он отчаянье пришел, услыхав, что ты тут больше не живешь. Застрелиться хотел! Но потом удалось-таки ему разузнать, где ты, увидеть даже тебя, только стал он с горя как бы не в себе. Все-то, бывало, придет, сядет на тахту с вышивкой, про которую узнал, что твоя, и глядит на портрет, глаз не сводит, целыми часами. И так каждый день. Сестры твои, те уже злиться начали, что на них он – никакого внимания, а я любила, когда он приходил: каждый раз что-нибудь про тебя и услышу. Он ведь как тень ходил за тобой, и я хоть знала, здорова ты или нет. Помешался просто на мыслях о тебе!
Ах вот, значит, что!
Фанни даже на локотке приподнялась, с тем содроганием и вместе любопытством прислушиваясь к словам матери, с каким Дамьен, быть может, взирал на свои заливаемые горящим маслом раны.
– Ох, и что он выделывал, этот господин, не знаешь, плакать или смеяться, – продолжала меж тем Майерша, шумно ворочаясь с боку на бок на своей перине. – Дня не проходило, чтобы не заявился и не начал приставать: будь, мол, ты дома, сейчас бы женился на тебе. «Да идите вы! Кто это вам поверит, говорю. Где это видано, чтобы господа в жены брали бедных девушек». То-то вот и есть: брать берут, да потом обратно отдают. Смотри, доченька, остерегайся: ежели скажет тебе вельможа какой, Дескать, беру, глупости это одни, околпачить хочет тебя.
Подав сей душеспасительный совет, Майерша остановилась передохнуть, и у Фанни было время мысленно его дополнить: «А скажет «не возьму», но денег даст, это уже разумно, тогда соглашайся. В любви клясться, женитьбой прельщать – это занятие для каких-нибудь там жалких школяров да захудалых мозгляков дворянчиков, их не слушай; а настоящий кавалер сразу говорит, сколько даст; вот кого выбирай».
Фу, мерзость какая, гадость!.. И это – жизнь!..
Полно, это ли? Тише, тише, милая девушка, слушай дальше мать свою. И не зажимайте ушки вы, тонко чувствующие благородные дамы, тщательно укрываемые тепличные цветы иного, более благополучного мира, – к вам грязи этой даже капли не пристанет, это все грехи бедняков. Составьте себе просто хоть некоторое понятие о неведомой стороне, где самые свои жаркие лучи расточает та любовь, что вам дарит уже лишь остывшее осеннее сияние.
С отвращением дожидалась Фанни, что скажет мать Хватит ли у нее смелости сыграть свою ужасную роль до конца? Под личиной потерпевшей проникнуть в мирную, достойную, протянувшую ей милосердную руку, готовую простить семью, чтобы дражайшее ее сокровище, честь добродетель, чистоту украсть в лице собственной дочери которую чужие взяли под защиту, а она сама же норовит погубить?
О! Черт даже еще пострашнее, чем его малюют.
– Я разговоры такие не люблю. Хоть бы и взаправду жениться хотел. Что хорошего? Таких жен не своего круга господа не ставят ни во что, третируют, презирают А вот как Рези Хальм – их не трогают, им дают жить.
(Ну да, третируют: не угождают, значит; не льстят им.)
Но дальше, дальше.
– Я уж прямо и не знала, жалеть его или прогнать, бедолагу, совсем голову потерял. И вдруг исчез куда-то из города. Тогда он уже в полном расстройстве был, думал, женился кто-то на тебе да увез. Приходит ко мне, ровно сумасшедший, спрашивает, где ты. «Ведать, сударь, не ведаю, говорю, давно ее у меня забрали. Может, и замуж вышла». Тут он побледнел сильно так и на тахту бросился, где голубков-то ты с розочками вышила. Жалко стало мне его: уж такой раскрасавец юноша, в жизни приятней не видела, глаза какие, а брови! Лицо нежное такое, бледноватое, губы – точно у девушки, ручка бархатная, росту стройного… Ну, да что делать. Что же раньше думал, коли намерения серьезные имел, говорю ему. А он-де кончины дядюшкиной ждал, говорит, – дядя против этого брака. «Вы-то ждали, а девушке сколько ждать, она старухой, может, будет уже, пока дядюшка ваш помрет». Да мы бы тайно, говорит, обвенчались. «Эх, сударь, как прикажете верить, мужчинам разве можно в наше время доверять. Сделаете девушку несчастной, а про венчанье и молчок». Ну ладно, говорит, коли в честное мое слово и в венчанье не верите, я, мол, шестьдесят тысяч наличными готов вам предоставить в залог, и уж если я бесчестный такой клятвопреступник, что девушку брошу, пускай и это потеряю. Вот я и думаю: шестьдесят тысяч – деньги пребольшие, такими не швыряются, это для любого потеря чувствительная; даже и не припомню сейчас, чтобы вельможа какой под шестьдесят тысяч слово свое нарушал, особливо ежели красавице такой его дал, как Фаннинька моя…
– Спокойной ночи, спать хочется, – пробормотала Фанни, откидываясь на подушки; но долго еще металась, борясь с ужасом, неприязнью и гадливостью, которые подымались в душе. Лишь на самой заре усталость наконец взяла свое.
Солнце уже ярко светило в окно, когда Фанни пробудилась.
Пока она спала, странные картины ее преследовали, и после пробуждения в сознании все еще беспорядочно сплетались явь и грезы, порождения фантазии и доводы рассудка.
Часто ночь напролет мечешься, трепещешь, но утром совершенно привыкаешь к образам, которых так боялся во тьме.
А иной раз до того углубишься накануне в раздумья, мучительные размышления, что и сон переймет то же направленье и при богатом воображении не только фантасмагории, но и здравые идеи навеет. Спящий тогда становится провидцем. Потому-то и говорится, что утро вечера мудренее. Проснувшись, из такого трезвого далека созерцаешь клубившееся всю ночь марево сна, будто недели, месяцы протекли с тех пор.
Видя, что мать встала раньше и уже вышла, Фанни в неожиданно хорошем настроении вскочила и проворно оделась, едва дав себе труд привести кое-как волосы в порядок.
Завтрак уже ждал ее. Майерша сварила тем часом кофе на кухне, поджарила хлеб – все своими руками, не подпуская прислуги. Заслуживает же этакая красавица дочка, чтобы мать немножко и похлопотала для нее.
Мастер не употреблял этого темного чужеземного напитка, не имел обыкновения. Утречком рано он по пятидесятилетней своей привычке закусил копченым салом с красным перцем, умяв порядочный кусок, который запил целой флягой сливянки, и пошел себе как ни в чем не бывало в поле. Только в чуть хрипловатом голосе чувствовался легкий «градус».
Фанни осталась за кофе наедине с матерью. Болтаи не видел причин беспокоиться из-за этого: пускай нажалуется вволю бедная старуха. А Фанни жаловаться, кажется, нечего – по крайней мере, на своих опекунов.
Девушка пожелала матери доброго утра и поцеловала ей руку. Та возвратила поцелуй.
– Дай-ка, дай-ка ручку свою расчудесную, прекрасную. Ах, милая ты моя, единственная. Ой, да как же счастлива-то я, что с тобой сижу. Давай сама кофейку тебе налью. Знаю, знаю, как любишь: молочка побольше, сахарку поменьше, вот так. Видишь, не забыла ничего.
Майерша болтала без умолку. Прежде ее сдерживало присутствие Терезы: под холодным, неотступным ее взглядом она съеживалась, настораживалась, а теперь чувствовала себя свободно.
Фанни прихлебывала кофе и слушала, посматривала на мать, которая не уставала ее хвалить, душкой, раскрасавицей, чаровницей называя и убеждая, уговаривая все доесть.
– Мама, – прервала ее девушка, беря за руку (она не питала к ней больше отвращения), – как того господина зовут, который обо мне расспрашивал?
Глазки Майерши лукаво блеснули: ага, сама в силки бежит!
Но вглядись она получше ей в лицо, то заметила бы, что дочь даже не покраснела, задавая такой вопрос, – осталась бледной и спокойной.
С таинственным видом оглянулась Майерша по сторонам, не услышат ли, потом привлекла к себе Фаннину головку и шепнула на ушко: «Абеллино Карпати».
– Да? Так это он? – сказала Фанни со странной, очень странной улыбкой.
– Знаешь разве?
– Видела раз издалека.
– Красивый мужчина, приятный, обходительный; никогда красавца такого не видывала.
Фанни собирала крошки со скатерти, поигрывала кофейной ложечкой.
– Это ведь много – шестьдесят тысяч форинтов. Правда, мама?
(Ага, попалась птичка, теперь поскорее сеть затянуть!)
– Очень много, детонька, законный с них процент – три тысячи шестьсот форинтов. Долгонько бедному человеку пришлось бы землю ковырять, чтобы доход такой заполучить.
– Скажите, мама, а у папы было столько?
– Что ты, детонька. Он, когда до девятисот догнал, считал уже, что много, а это четвертая только часть. Сама посчитай: четырежды девять – тридцать шесть. У него вчетверо меньше было.
– Да правду ли сказал Абеллино, что женится на мне?
– Так он в любую минуту согласен залог внести.
Фанни, казалось, готова была сдаться.
– Ну да, ведь если обманет, ему же хуже, шестьдесят тысяч так и так нам достанутся.
«Вот умница девочка! Не то что сестры-ветреницы. Эта не даст себя провести. Моя дочь», – думала Майерша, радостно потирая руки.
Надо ковать железо, пока горячо.
– А как же, доченька. Помечтать куда как сладко, да мечтами одними сыт не будешь. Это господа поэты про идеалы вон стихи любят сочинять, да и те так и глядят, где бы деньжат ухватить. Нынче все за деньгами только и гоняются. Кто с деньгами, тому и честь. А честь без гроша – кому она нужна? Ты покамест еще молода, красива, вот и охотятся за тобой. Но сколько она продержится, эта красота? Десяток лет – и нет ее. Так что же, разве заплатят тебе за радости, которых ты себя лишишь, молодость праведницей прожив?
О, да эта женщина будто и святого крещения не принимала. Все решительно у нее земное. И небо – лишь фигура поэтическая.
– При такой жизни и десятка лет красота твоя не сохранится, – еще более веско добавила Майерша. – женщины, которые радостей земных себя лишают, скорее увядают.
– Тише, Болтаи идет!
Почтенный мастер, войдя, пожелал доброго утра и сказал, что едет в город, не надо ли чего передать, лошади уже запряжены.
– Маме в город нужно, – тотчас ответила Фанни, – не прихватите ее? Будьте добры, дядюшка.
Майерша даже глаза вытаращила и рот разинула. Она и не заикалась ни о каком отъезде.
– Охотно, – отвечал Болтаи. – Куда прикажете?
– Домой, к дочкам (Майерша перепугалась). Вышивки там у меня кое-какие остались, сестрицы еще выбросят их или на толкучку снесут; мама привезет. (Ах, умница, разумница!) Тахта там с вышивкой моей, знаете, мама, – два голубка; ее мне ни за что не хотелось бы сестрам оставлять. Хорошо?
Еще бы не хорошо! Это она ведь согласие дает на предложение того господина, да тонко как, тупоумный этот Болтаи ни о чем и не догадывается. Вот умница, вот разумница!
Мастер вышел сказать кучеру, чтобы для дамы приготовил местечко.
– Когда приехать за тобой? – воспользовавшись его отсутствием, шепотом спросила Майерша.
– Послезавтра.
– А что там передать?
– Послезавтра, – повторила Фанни.
Тут вернулся Болтаи.
– Обождите минуточку, милый дядюшка, я несколько строк Терезе напишу, – сказала Фанни, – отвезите ей.
– С удовольствием. Да ты бы на словах, чего пальцы чернилами-то марать.
– Ладно, дядя, скажите тогда тетеньке, пусть кашемира мне купит на шаль да локоть pur de laine или же poil de ch?vre…
– Ну, ну, напиши лучше тогда, – испугался Болтаи иностранных слов, – не запомню все равно.
Улыбнувшись, взяла Фанни письменные принадлежности, набросала коротенькое письмецо, запечатала и протянула мастеру.
Майерша украдкой еще раз бросила на нее многозначительный заговорщический взгляд. Ее подсадили на повозку, и она укатила под звонкое щелканье кнута.
А Фанни холодно, с насмешливой гримаской посмотрела вслед и вернулась к себе. Там полила она цветочки, покормила птичек, весело, задорно при этом напевая.
Доехав до города, Болтаи у первой же лавки снова слез купить не то кремней, не то другую понадобившуюся мелочь, а кучеру велел доставить Майершу, куда пожелает. Сам же пешком, дескать, дойдет.
И гостья его опять вскоре очутилась в своем семейном кругу. Там же оказался и Абеллино. Денди не терпелось узнать, чего она добилась, да и все ее поджидали. Явилась Майерша все в том же купленном ей Болтаи наряде. То-то было смеху! То-то прыгали ее проказницы, поворачивая мать из стороны в сторону! Абеллино попросил позволения зарисовать ее в таком виде. А впрочем, не до того сейчас. Ну быстрее: как там дела?
Майерша часа два повествовала об удачно завершенной авантюре: скольких усилий и какого красноречия стоило ей склонить девушку к решению. Потому что добродетельная донельзя. Пришлось уверять: дескать, замуж поклонник возьмет – только о том все ей и твердила.
Абеллино не замедлил обнять дуэнью, которая на любезность ответила любезностью: рассказала, каким красавцем расписала она его перед Фанни. Оставим их пока за этим развлечением.
Той порой и наш почтенный мастер тоже добрался до дому. Тереза уже поджидала в дверях, ибо кучер вернулся раньше, известив о его приезде. Болтаи первым делом передал письмо.
– Привез вот, потому что таких тарабарских слов, какие там писаны, в жизни не выговорю.
Тереза вскрыла письмо, прочла, поглядела на Болтаи, перечитала. Прочитала в третий раз и снова взглянула на мастера.
– Тарабарщина и есть. Я тоже не понимаю ничего.
Посмотрите сами!
И протянула листок.
– Гм, – пробормотал старик в полной уверенности, что и впрямь увидит заморские словеса, и очень удивился, прочитав: «Дорогая тетя! Я все знаю. Пусть та женщина, которую мне претит называть матерью, больше не приезжает. Г-ну Яношу Карпати передайте, чтобы еще сегодня навестил меня для важного спешного разговора. И сами приезжайте побыстрей. Любящая племянница Фанни».
Что сие означает? Что там между ними произошло? И когда успели? Так мирно попивали кофеек, так доверительно друг с другом попрощались. И ручку друг у дружки поцеловали… Болтаи ничего не понимал.
Но Тереза начинала уже кое-что соображать.
Так. Надо срочно известить Яноша Карпати. Но кого послать? Мастер сбегает сам. Ноги у него хорошие, мигом там будет. Старый Палко его уже знает, сам к барину потащит. Жених как возьмет в толк, тотчас велит запрягать, пять минут – и они в карете. Мастер и Тереза с ним сядут, сквозь закрытые окна не узнает никто. Пятерка горячих коней – три впереди, два за ними – во всю прыть помчит по тракту, за два часа они на месте; а Болтаи с его неспешной ездой все четыре бы потратил.
Фанни сама встретила высокого гостя. Была она чуть бледнее обычного, но бледность шла ей. Придя в форменный экстаз, Янош Карпати не удержался, положил торжественно руку на сердце и подступил к прекрасной нареченной с такой необычной речью:
– Видит бог, барышня, не будет в моей жизни иной заботы, как только радость тебе доставлять.
– А я обещаю, сударь, – спокойно, решительно заявила Фанни, – что высшим моим долгом будет вашего имени не посрамить. А теперь будьте добры на несколько часов уединиться со мной все трое, надо поговорить.
Слова эти были произнесены с такой решимостью, таким достоинством, что нельзя было не повиноваться. Вчетвером удалились они во внутренние комнаты, запирая за собой все двери.
Спустя несколько часов, точно так же отпирая дверь за дверью, все четверо вернулись обратно.
Фанни не бледной уже была, а цвела, сияла, свежее розы, румяней утренней зари.
Мастер все подкручивал усы, точно невесть на какое рискованное, отчаянное дело собирался, – он мог бы даже сердитым показаться, не посмеивайся вдруг по временам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
И Майерша вдосталь посмеялась этому напечатанному в лёчейском календаре анекдоту, отрадному для Фанни уже хоть тем, что рассказанному не для ее погубления.
Нужно же было время от времени и шутку какую-нибудь ввернуть на совершенно постороннюю тему, чтобы истинную цель лучше замаскировать.
Вновь наступила пауза. Майерша развздыхалась, позевывая да господа бога поминая, словно расслабляясь, распускаясь душой в предвкушении сна.
– Фаннинька! А вышивать не разучилась?
– Нет, – откликнулась Фанни.
Ну, опять за свое. Но, кажется, предмет теперь невинный.
– Мне потому в голову пришло, что цела ведь последняя твоя вышивка дома у нас, знаешь, с целующимися голубками – на тахте под твоим портретом, который еще художник тот молодой бесплатно нарисовал. У, он прославился с тех пор, раз триста твой портрет в разных видах писал да на выставках выставлял, а там их важнеющие самые баре наперебой за бешеные деньги раскупали – кто больше даст, значит. Счастье свое, можно сказать, построил на том художник-то, его ведь теперь вся аристократия знает. С портрета твоего все и пошло. Ага! В двери тщеславия решила постучаться.
– Сказать? И не поверишь, – продолжала Майерша. – Господин один высокого-превысокого звания уж до того в портрет твой влюбился – за границей, конечно, увидел его, – уж до того, что в Пожонь скорым прикатил: укажите, мол, где та живет, с кого он нарисован, и к нам припожаловал. Ты бы только видела, в какое он отчаянье пришел, услыхав, что ты тут больше не живешь. Застрелиться хотел! Но потом удалось-таки ему разузнать, где ты, увидеть даже тебя, только стал он с горя как бы не в себе. Все-то, бывало, придет, сядет на тахту с вышивкой, про которую узнал, что твоя, и глядит на портрет, глаз не сводит, целыми часами. И так каждый день. Сестры твои, те уже злиться начали, что на них он – никакого внимания, а я любила, когда он приходил: каждый раз что-нибудь про тебя и услышу. Он ведь как тень ходил за тобой, и я хоть знала, здорова ты или нет. Помешался просто на мыслях о тебе!
Ах вот, значит, что!
Фанни даже на локотке приподнялась, с тем содроганием и вместе любопытством прислушиваясь к словам матери, с каким Дамьен, быть может, взирал на свои заливаемые горящим маслом раны.
– Ох, и что он выделывал, этот господин, не знаешь, плакать или смеяться, – продолжала меж тем Майерша, шумно ворочаясь с боку на бок на своей перине. – Дня не проходило, чтобы не заявился и не начал приставать: будь, мол, ты дома, сейчас бы женился на тебе. «Да идите вы! Кто это вам поверит, говорю. Где это видано, чтобы господа в жены брали бедных девушек». То-то вот и есть: брать берут, да потом обратно отдают. Смотри, доченька, остерегайся: ежели скажет тебе вельможа какой, Дескать, беру, глупости это одни, околпачить хочет тебя.
Подав сей душеспасительный совет, Майерша остановилась передохнуть, и у Фанни было время мысленно его дополнить: «А скажет «не возьму», но денег даст, это уже разумно, тогда соглашайся. В любви клясться, женитьбой прельщать – это занятие для каких-нибудь там жалких школяров да захудалых мозгляков дворянчиков, их не слушай; а настоящий кавалер сразу говорит, сколько даст; вот кого выбирай».
Фу, мерзость какая, гадость!.. И это – жизнь!..
Полно, это ли? Тише, тише, милая девушка, слушай дальше мать свою. И не зажимайте ушки вы, тонко чувствующие благородные дамы, тщательно укрываемые тепличные цветы иного, более благополучного мира, – к вам грязи этой даже капли не пристанет, это все грехи бедняков. Составьте себе просто хоть некоторое понятие о неведомой стороне, где самые свои жаркие лучи расточает та любовь, что вам дарит уже лишь остывшее осеннее сияние.
С отвращением дожидалась Фанни, что скажет мать Хватит ли у нее смелости сыграть свою ужасную роль до конца? Под личиной потерпевшей проникнуть в мирную, достойную, протянувшую ей милосердную руку, готовую простить семью, чтобы дражайшее ее сокровище, честь добродетель, чистоту украсть в лице собственной дочери которую чужие взяли под защиту, а она сама же норовит погубить?
О! Черт даже еще пострашнее, чем его малюют.
– Я разговоры такие не люблю. Хоть бы и взаправду жениться хотел. Что хорошего? Таких жен не своего круга господа не ставят ни во что, третируют, презирают А вот как Рези Хальм – их не трогают, им дают жить.
(Ну да, третируют: не угождают, значит; не льстят им.)
Но дальше, дальше.
– Я уж прямо и не знала, жалеть его или прогнать, бедолагу, совсем голову потерял. И вдруг исчез куда-то из города. Тогда он уже в полном расстройстве был, думал, женился кто-то на тебе да увез. Приходит ко мне, ровно сумасшедший, спрашивает, где ты. «Ведать, сударь, не ведаю, говорю, давно ее у меня забрали. Может, и замуж вышла». Тут он побледнел сильно так и на тахту бросился, где голубков-то ты с розочками вышила. Жалко стало мне его: уж такой раскрасавец юноша, в жизни приятней не видела, глаза какие, а брови! Лицо нежное такое, бледноватое, губы – точно у девушки, ручка бархатная, росту стройного… Ну, да что делать. Что же раньше думал, коли намерения серьезные имел, говорю ему. А он-де кончины дядюшкиной ждал, говорит, – дядя против этого брака. «Вы-то ждали, а девушке сколько ждать, она старухой, может, будет уже, пока дядюшка ваш помрет». Да мы бы тайно, говорит, обвенчались. «Эх, сударь, как прикажете верить, мужчинам разве можно в наше время доверять. Сделаете девушку несчастной, а про венчанье и молчок». Ну ладно, говорит, коли в честное мое слово и в венчанье не верите, я, мол, шестьдесят тысяч наличными готов вам предоставить в залог, и уж если я бесчестный такой клятвопреступник, что девушку брошу, пускай и это потеряю. Вот я и думаю: шестьдесят тысяч – деньги пребольшие, такими не швыряются, это для любого потеря чувствительная; даже и не припомню сейчас, чтобы вельможа какой под шестьдесят тысяч слово свое нарушал, особливо ежели красавице такой его дал, как Фаннинька моя…
– Спокойной ночи, спать хочется, – пробормотала Фанни, откидываясь на подушки; но долго еще металась, борясь с ужасом, неприязнью и гадливостью, которые подымались в душе. Лишь на самой заре усталость наконец взяла свое.
Солнце уже ярко светило в окно, когда Фанни пробудилась.
Пока она спала, странные картины ее преследовали, и после пробуждения в сознании все еще беспорядочно сплетались явь и грезы, порождения фантазии и доводы рассудка.
Часто ночь напролет мечешься, трепещешь, но утром совершенно привыкаешь к образам, которых так боялся во тьме.
А иной раз до того углубишься накануне в раздумья, мучительные размышления, что и сон переймет то же направленье и при богатом воображении не только фантасмагории, но и здравые идеи навеет. Спящий тогда становится провидцем. Потому-то и говорится, что утро вечера мудренее. Проснувшись, из такого трезвого далека созерцаешь клубившееся всю ночь марево сна, будто недели, месяцы протекли с тех пор.
Видя, что мать встала раньше и уже вышла, Фанни в неожиданно хорошем настроении вскочила и проворно оделась, едва дав себе труд привести кое-как волосы в порядок.
Завтрак уже ждал ее. Майерша сварила тем часом кофе на кухне, поджарила хлеб – все своими руками, не подпуская прислуги. Заслуживает же этакая красавица дочка, чтобы мать немножко и похлопотала для нее.
Мастер не употреблял этого темного чужеземного напитка, не имел обыкновения. Утречком рано он по пятидесятилетней своей привычке закусил копченым салом с красным перцем, умяв порядочный кусок, который запил целой флягой сливянки, и пошел себе как ни в чем не бывало в поле. Только в чуть хрипловатом голосе чувствовался легкий «градус».
Фанни осталась за кофе наедине с матерью. Болтаи не видел причин беспокоиться из-за этого: пускай нажалуется вволю бедная старуха. А Фанни жаловаться, кажется, нечего – по крайней мере, на своих опекунов.
Девушка пожелала матери доброго утра и поцеловала ей руку. Та возвратила поцелуй.
– Дай-ка, дай-ка ручку свою расчудесную, прекрасную. Ах, милая ты моя, единственная. Ой, да как же счастлива-то я, что с тобой сижу. Давай сама кофейку тебе налью. Знаю, знаю, как любишь: молочка побольше, сахарку поменьше, вот так. Видишь, не забыла ничего.
Майерша болтала без умолку. Прежде ее сдерживало присутствие Терезы: под холодным, неотступным ее взглядом она съеживалась, настораживалась, а теперь чувствовала себя свободно.
Фанни прихлебывала кофе и слушала, посматривала на мать, которая не уставала ее хвалить, душкой, раскрасавицей, чаровницей называя и убеждая, уговаривая все доесть.
– Мама, – прервала ее девушка, беря за руку (она не питала к ней больше отвращения), – как того господина зовут, который обо мне расспрашивал?
Глазки Майерши лукаво блеснули: ага, сама в силки бежит!
Но вглядись она получше ей в лицо, то заметила бы, что дочь даже не покраснела, задавая такой вопрос, – осталась бледной и спокойной.
С таинственным видом оглянулась Майерша по сторонам, не услышат ли, потом привлекла к себе Фаннину головку и шепнула на ушко: «Абеллино Карпати».
– Да? Так это он? – сказала Фанни со странной, очень странной улыбкой.
– Знаешь разве?
– Видела раз издалека.
– Красивый мужчина, приятный, обходительный; никогда красавца такого не видывала.
Фанни собирала крошки со скатерти, поигрывала кофейной ложечкой.
– Это ведь много – шестьдесят тысяч форинтов. Правда, мама?
(Ага, попалась птичка, теперь поскорее сеть затянуть!)
– Очень много, детонька, законный с них процент – три тысячи шестьсот форинтов. Долгонько бедному человеку пришлось бы землю ковырять, чтобы доход такой заполучить.
– Скажите, мама, а у папы было столько?
– Что ты, детонька. Он, когда до девятисот догнал, считал уже, что много, а это четвертая только часть. Сама посчитай: четырежды девять – тридцать шесть. У него вчетверо меньше было.
– Да правду ли сказал Абеллино, что женится на мне?
– Так он в любую минуту согласен залог внести.
Фанни, казалось, готова была сдаться.
– Ну да, ведь если обманет, ему же хуже, шестьдесят тысяч так и так нам достанутся.
«Вот умница девочка! Не то что сестры-ветреницы. Эта не даст себя провести. Моя дочь», – думала Майерша, радостно потирая руки.
Надо ковать железо, пока горячо.
– А как же, доченька. Помечтать куда как сладко, да мечтами одними сыт не будешь. Это господа поэты про идеалы вон стихи любят сочинять, да и те так и глядят, где бы деньжат ухватить. Нынче все за деньгами только и гоняются. Кто с деньгами, тому и честь. А честь без гроша – кому она нужна? Ты покамест еще молода, красива, вот и охотятся за тобой. Но сколько она продержится, эта красота? Десяток лет – и нет ее. Так что же, разве заплатят тебе за радости, которых ты себя лишишь, молодость праведницей прожив?
О, да эта женщина будто и святого крещения не принимала. Все решительно у нее земное. И небо – лишь фигура поэтическая.
– При такой жизни и десятка лет красота твоя не сохранится, – еще более веско добавила Майерша. – женщины, которые радостей земных себя лишают, скорее увядают.
– Тише, Болтаи идет!
Почтенный мастер, войдя, пожелал доброго утра и сказал, что едет в город, не надо ли чего передать, лошади уже запряжены.
– Маме в город нужно, – тотчас ответила Фанни, – не прихватите ее? Будьте добры, дядюшка.
Майерша даже глаза вытаращила и рот разинула. Она и не заикалась ни о каком отъезде.
– Охотно, – отвечал Болтаи. – Куда прикажете?
– Домой, к дочкам (Майерша перепугалась). Вышивки там у меня кое-какие остались, сестрицы еще выбросят их или на толкучку снесут; мама привезет. (Ах, умница, разумница!) Тахта там с вышивкой моей, знаете, мама, – два голубка; ее мне ни за что не хотелось бы сестрам оставлять. Хорошо?
Еще бы не хорошо! Это она ведь согласие дает на предложение того господина, да тонко как, тупоумный этот Болтаи ни о чем и не догадывается. Вот умница, вот разумница!
Мастер вышел сказать кучеру, чтобы для дамы приготовил местечко.
– Когда приехать за тобой? – воспользовавшись его отсутствием, шепотом спросила Майерша.
– Послезавтра.
– А что там передать?
– Послезавтра, – повторила Фанни.
Тут вернулся Болтаи.
– Обождите минуточку, милый дядюшка, я несколько строк Терезе напишу, – сказала Фанни, – отвезите ей.
– С удовольствием. Да ты бы на словах, чего пальцы чернилами-то марать.
– Ладно, дядя, скажите тогда тетеньке, пусть кашемира мне купит на шаль да локоть pur de laine или же poil de ch?vre…
– Ну, ну, напиши лучше тогда, – испугался Болтаи иностранных слов, – не запомню все равно.
Улыбнувшись, взяла Фанни письменные принадлежности, набросала коротенькое письмецо, запечатала и протянула мастеру.
Майерша украдкой еще раз бросила на нее многозначительный заговорщический взгляд. Ее подсадили на повозку, и она укатила под звонкое щелканье кнута.
А Фанни холодно, с насмешливой гримаской посмотрела вслед и вернулась к себе. Там полила она цветочки, покормила птичек, весело, задорно при этом напевая.
Доехав до города, Болтаи у первой же лавки снова слез купить не то кремней, не то другую понадобившуюся мелочь, а кучеру велел доставить Майершу, куда пожелает. Сам же пешком, дескать, дойдет.
И гостья его опять вскоре очутилась в своем семейном кругу. Там же оказался и Абеллино. Денди не терпелось узнать, чего она добилась, да и все ее поджидали. Явилась Майерша все в том же купленном ей Болтаи наряде. То-то было смеху! То-то прыгали ее проказницы, поворачивая мать из стороны в сторону! Абеллино попросил позволения зарисовать ее в таком виде. А впрочем, не до того сейчас. Ну быстрее: как там дела?
Майерша часа два повествовала об удачно завершенной авантюре: скольких усилий и какого красноречия стоило ей склонить девушку к решению. Потому что добродетельная донельзя. Пришлось уверять: дескать, замуж поклонник возьмет – только о том все ей и твердила.
Абеллино не замедлил обнять дуэнью, которая на любезность ответила любезностью: рассказала, каким красавцем расписала она его перед Фанни. Оставим их пока за этим развлечением.
Той порой и наш почтенный мастер тоже добрался до дому. Тереза уже поджидала в дверях, ибо кучер вернулся раньше, известив о его приезде. Болтаи первым делом передал письмо.
– Привез вот, потому что таких тарабарских слов, какие там писаны, в жизни не выговорю.
Тереза вскрыла письмо, прочла, поглядела на Болтаи, перечитала. Прочитала в третий раз и снова взглянула на мастера.
– Тарабарщина и есть. Я тоже не понимаю ничего.
Посмотрите сами!
И протянула листок.
– Гм, – пробормотал старик в полной уверенности, что и впрямь увидит заморские словеса, и очень удивился, прочитав: «Дорогая тетя! Я все знаю. Пусть та женщина, которую мне претит называть матерью, больше не приезжает. Г-ну Яношу Карпати передайте, чтобы еще сегодня навестил меня для важного спешного разговора. И сами приезжайте побыстрей. Любящая племянница Фанни».
Что сие означает? Что там между ними произошло? И когда успели? Так мирно попивали кофеек, так доверительно друг с другом попрощались. И ручку друг у дружки поцеловали… Болтаи ничего не понимал.
Но Тереза начинала уже кое-что соображать.
Так. Надо срочно известить Яноша Карпати. Но кого послать? Мастер сбегает сам. Ноги у него хорошие, мигом там будет. Старый Палко его уже знает, сам к барину потащит. Жених как возьмет в толк, тотчас велит запрягать, пять минут – и они в карете. Мастер и Тереза с ним сядут, сквозь закрытые окна не узнает никто. Пятерка горячих коней – три впереди, два за ними – во всю прыть помчит по тракту, за два часа они на месте; а Болтаи с его неспешной ездой все четыре бы потратил.
Фанни сама встретила высокого гостя. Была она чуть бледнее обычного, но бледность шла ей. Придя в форменный экстаз, Янош Карпати не удержался, положил торжественно руку на сердце и подступил к прекрасной нареченной с такой необычной речью:
– Видит бог, барышня, не будет в моей жизни иной заботы, как только радость тебе доставлять.
– А я обещаю, сударь, – спокойно, решительно заявила Фанни, – что высшим моим долгом будет вашего имени не посрамить. А теперь будьте добры на несколько часов уединиться со мной все трое, надо поговорить.
Слова эти были произнесены с такой решимостью, таким достоинством, что нельзя было не повиноваться. Вчетвером удалились они во внутренние комнаты, запирая за собой все двери.
Спустя несколько часов, точно так же отпирая дверь за дверью, все четверо вернулись обратно.
Фанни не бледной уже была, а цвела, сияла, свежее розы, румяней утренней зари.
Мастер все подкручивал усы, точно невесть на какое рискованное, отчаянное дело собирался, – он мог бы даже сердитым показаться, не посмеивайся вдруг по временам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54