В первый миг Фанни даже испугалась: милое, приветливое создание приготовилась встретить, подбежать с искренней радостью, обнять, поцеловать… и – ах! – не та, не то.
Флора шла сзади, пропустив тетку, почетного своего стража, вперед, а сама ласково подав руку Яношу Карпати.
– Ее сиятельство барышня Марион Сент-Ирмаи! Графиня Флора Сент-Ирмаи! Жена моя, – поспешил тот представить дам.
Барышня Марион Сент-Ирмаи самым безупречным, артистическим реверансом приветствовала хозяйку дома, внимательно поглядывая при этом, как она ей ответит. И впрямь не очень-то ловка, бедняжка. Так смешалась, застеснялась – и так на десны барышни Марион засмотрелась, что с трудом нашла несколько любезных слов и на Флору едва взглянула.
В словах, впрочем, не было большой нужды, а если и была, пришлось повременить, ибо у барышни Марион всегда бывало их столько, что на любое самое людное общество хватало с избытком.
И надо отдать досточтимой барышне справедливость: то, что она говорила, – вовсе не болтовня, пустая трата слов, толчение воды в ступе, как частенько у тогдашних амазонок. Нет, каждое ее слово – точно рассчитанный, меткий, верный выстрел, укол и удар, доставляющий собравшимся развлечение не менее утонченное, чем если бы в муравейник кого-нибудь при них посадить.
В этом отношении, следовательно, крапива и барышня Марион различались единственно тем, что до крапивы, чтобы обожгла, надо все-таки дотронуться, она же сама до каждого доставала, в какой дальний угол ни забейся, и через любое платье, любые латы в самое сердце всаживала жгучие свои стрекала.
– Пожалуйста, сударыня, садитесь. Флора, сделай милость, рядом с женой моей, вот сюда. Барышня Марион… о, тысяча извинений.
Одного взгляда г-ну Яношу было достаточно, чтобы убедиться: Марион сама знает, где ей сесть. Не дожидаясь приглашения, она уже опустилась в кресло сбоку, откуда управителю удалось незаметно ускользнуть.
А впрочем, может быть, и у всех на глазах ушел добряк, даже поклонился раз шесть кряду и попрощался почтительно с каждым в отдельности; но кто же такие вещи замечает?
– Уж простите, соседка дорогая, – перехватила нить разговора барышня Марион с той особой деланной интонацией, которая в риториках не получила пока определения, но у слушателя вызывает впечатление, будто говорящий катает что-то во рту, стесняясь проглотить. – Уж простите, соседка дорогая, chиre voisine, мы ведь здесь, неподалеку от родового поместья Карпати, проживаем (не твоего то есть и не мужа, а фамильного); вот и осмелились вас потревожить в драгоценных ваших занятиях (чем уж ты таким можешь тут заниматься?); пожалуй, и подождать бы следовало, пока господин Янош сам благоверную свою представит, так ведь оно водится (ты-то, уж наверно, этого не знаешь, где тебе!), да все равно сюда собирались (не ради тебя, стало быть): тяжба у меня одна давняя с господином Карпати (мне, значит, обязана ты нашим посещением и тяжбе, а не Флоре и доброте ее, не воображай), – давнишняя тяжба, говорю, наследственная; я тогда еще молоденькая была, почти ребенок, ха-ха. Уговаривали меня замуж за него пойти и тем конец тяжбе положить, да молода еще была, сущий ребенок, ха-ха, заупрямилась, ха-ха, ну и маху дала, а то богачкой бы стала теперь, выгодная была партия! (Карпати и в молодые мои годы уже стариком был, но за богатство я ему не продалась: вот как понимай.) Ну, да вы и так счастливчик, Карпати, на судьбу грех пожаловаться, какая красавица в жены-то досталась, и не заслужили вы такого сокровища (задирай, задирай нос, дурочка! Думаешь, в заслугу ставлю тебе твою красоту? Постыдилась бы: красотой положение себе добывать).
Тут барышня Марион замешкалась на минуту, чем воспользовалась Флора и наклонилась к Фанни.
– Давно мне хотелось с вами встретиться, каждый день все сюда собираюсь, – ласково, ободряюще сказала она ей на ухо.
Фанни благодарным пожатием ответила на прикосновение нежной ручки.
Подоспевший весьма кстати приступ кашля помешал барышне Марион вновь овладеть разговором, так что у Япоша Карпати было время перекинуться шутливым словечком с прелестной гостьей (спешим пояснить во избежание недоразумений, что мы Флору имеем в виду).
– Хоть я и рад прекрасной соседке, но настолько же и обеспокоен: где Рудольф? Почему вы одна? Вот редкостный случай, никто такого, пожалуй, не припомнит; уж я склоняюсь думать, не беда ли с ним какая, раз супруга без него. Арестован он? Или ранен на дуэли?
Флора от души посмеялась этим предположениям, забавным и лестным, поспешив опровергнуть их милым, приятным серебристым голоском:
– Нет, нет; в Вену пришлось внезапно поехать.
– А, так я и думал, что в отлучке; жаль, очень жаль, он ведь обещался почтить своим присутствием наше торжество.
– О, к тому времени он вернется. Он дал мне слово, что будет вовремя.
– Ну, тогда приедет. Слово, данное красивой женщине, разве можно нарушить. Кого такой магнит влечет, должен скоро возвратиться. Я бы воздухоплавателям посоветовал, если не нашли еще способа управлять полетом: посадить на воздушный шар Рудольфа, и магнетическая сила всегда будет в ту сторону тянуть, где его жена.
Молодые женщины посмеялись шутке. Г-ну Яношу приходилось прощать, обычно ведь он куда грубей и тяжеловесней шутки отпускал, которые одним разве преимуществом обладали: не кололи и не ранили никого.
Барышня Марион оправилась меж тем от кашля и вновь взяла кормило в свои руки. Интермеццо окончилось.
– Да, таких заботливых мужей, достойных да просвещенных, как Рудольф, не найдешь, уж это надо признать. Простите, любезный сосед, чувствую, что глубоко вас этим задеваю, но ведь, правда, не найдешь. И вы тоже супруг очень милый, предупредительный, но равных Рудольфу нет, вот уж истинный ангел любви, херувим, а не мужчина. Такие раз в столетие родятся всем на удивление. (Рудольф не потому, значит, хороший муж, что жена того стоит, а оттого, что херувим. И других с ним не сравнить – того же Яноша Карпати, так что плачь, несчастная, слыша о любви столь беспримерной, видя счастье чужое, которое кинжал тебе в сердце. Вот вам всем троим.)
Флора не могла не попытаться дать иное направление разговору.
– Я все надеялась вас увидеть, мы тут близкие соседи, довольно дружным обществом живем и заранее обрадовались, что нашего полку прибыло, но до сих пор вот не повезло, а мы ведь даже маленький заговор устроили: постараться, чтобы вам с нами было хорошо.
Барышня Марион колкостью поторопилась ослабить утешительное действие этих ласковых слов.
– Ну да; прячет, поди, женушку-то господин Карпати, лукавец этакий, не хочет показывать никому (ревнует, старый дурак, и недаром).
– О, муж очень заботится обо мне, – поспешила Фанни его оправдать, – но я сама немножко стесняюсь, побаиваюсь даже показаться в таких высоких кругах. Я ведь среди совсем простых людей росла и страшно всем вам благодарна за снисхождение, оно меня так ободряет.
Но это не помогло. Тщетно отвечала она в тоне самоуничижительном, напрасно благодарила за то, что и благодарности, в сущности, не стоило, – она с изощренным турнирным бойцом имела дело; такой сразу нащупает слабое, незащищенное место.
– Да, да, конечно! – отозвалась барышня Марион. – А как же иначе, это совершенно естественно. Впервые в свет попасть – это труднее всего для молодой женщины, особенно без самой надежной, самой необходимой опоры: материнского совета и руководства. О, для молодой женщины заботливая материнская опека просто необходима.
Фанни чуть со стыда не сгорела и не сумела это скрыть. Лицо ее залилось яркой краской. Матерью ее попрекать – о, это пытка жесточайшая, позор страшнейший, боль невыносимая.
Флора судорожно сжала ее руку и, словно доканчивая, подтвердила:
– Верно. И заменить мать не может никто.
По устремленному на барышню Марион пристальному взгляду та поняла очень хорошо, что это выпад против нее, и следующий залп выпустила уже по Флоре.
– О, тут вы правы, дорогая Флора! Особенно такую мать, замечательную, добрейшую, как покойная графиня Эсеки. Да, ее никто не заменит. Никто. Даже я, в чем готова признаться. Со мной приятно разве, я такая строгая; потворствовать – это матерям пристало, им это больше к лицу, а у теток роль куда неприятней, куда неблагодарней, их дело тягаться, да ворчать, да придираться, нос свой везде совать, обузой быть. Такой уж у нас, у теток, удел, что поделаешь! Ваша правда, дорогая Флора.
Сказано это было таким тоном, точно с Флорой и впрямь нельзя иначе, как только «тягаться», ворчать да придираться.
– Ad vocem, тягаться! – вмешался Карпати, заметив и сам смущение жены. – Вы ведь из-за тяжбы изволили мой дом своим присутствием почтить, так не угодно ль, если только не думаете и дам с судебными актами ознакомить…
– О нет, нет и нет! Понимаю вас, понимаю! Оставим их наедине. Им много надо о чем поговорить. У двух юных дам, господин Карпати, всегда найдется о чем поговорить, смею вас заверить. А мы и в семейном архиве можем посовещаться, как хотите. Надеюсь, сударыня соседка, вы не будете меня к господину Карпати ревновать. Что вы, это было так давно, ужасно давно, я тогда еще очень молодая была, ребенок совершеннейший, можно сказать.
Господин Янош предложил руку амазонке, которая, еще раз показав все десны, просунула свою костлявую руку с огромной манжетой в набобову и с легкостью безупречной выпорхнула в фамильный архив, где в наипочтительнейших позах уже ожидали стряпчий с главноуправляющим. Почтенный Варга тут же вспомнил: он и ее намедни пропустил в списке как одну из тех, коим при всех отменных качествах именно того недостает, что побуждало бы искать их общества.
Молодые женщины остались одни.
Едва закрылась дверь за Марион, как Фанни в страстном порыве схватила обеими руками руку Флоры и, прежде чем та успела помешать, прижала к губам крохотную эту ручку, покрывая ее горячими, полными искреннего чувства поцелуями, целуя вновь и вновь, не в силах вымолвить ни слова.
– Ах, что вы, боже мой, – сказала Флора и, чтобы остановить, привлекла ее к себе и поцеловала в щеку, вынуждая ответить тем же.
Как прекрасны старинной, полулегендарной красотой были эти обнявшиеся женщины, одна со слезами на глазах, другая с улыбкой на устах – улыбавшаяся, чтобы утешить подругу, которая плакала теперь уже от радости при виде ее стараний.
– Скажите, – дрожащим от нежного чувства голосом промолвила Фанни, – ведь правда, вас не казенные бумаги в этот дом привели, ведь правда, вы слышали, что здесь бедная, предоставленная себе женщина тоскует, которой спустя несколько дней в свет придется вступить, беззащитной, чужой и одинокой, и вот вы подумали: съездим к ней, скажем ей доброе слово, слово ободрения, поступим с ней по-хорошему, да?
– О господи…
Флора умолкла, не находя ответа: Фанни угадала.
– О, я знаю хорошо, что вы добрый гений здешней округи. Как раз перед вашим приездом слышала я про вас и по услышанному вас вообразила. Вы догадались, что и в моем лице перед вами нуждающаяся в ваших благодеяниях, вашей доброте, но лишь одна я могу вполне оценить, понять все величие этого. – Волнение сделало красноречивой эту женщину, всегда такую задумчивую, такую молчаливую. – Не разуверяйте же меня, позвольте остаться в этом блаженном убеждении, – разрешите любить вас, как полюбила я с первого взгляда, и думать: «Есть на свете доброе существо, которое вспомнило обо мне, сжалилось и сделало меня счастливой».
– О Фанни, – сказала Флора дрожащим голосом.
Она и вправду жалела эту женщину.
– Да, да! Зовите меня так! – воскликнула с жаром Фанни, в избытке чувств прижимая к груди ее руку, которой ни на минуту не выпускала из своей, точно боясь, как бы не исчезло вдруг чудесное видение.
Флора запечатлела поцелуй на ее лбу в знак согласия.
О, благостная печать! Свят тот документ, какой она скрепляет.
Сердце Фанни переполнилось. Впервые в жизни она обрела, о чем тосковала: душу, ее понимающую и столь же искреннюю, незапятнанную, как ее собственная, – нет, гораздо лучше, ведь доброта Флоры осознанная, направленная на других. Это она хорошо понимала и ликовала, что нашла душу еще прекраснее: как отрадно с ней соприкоснуться после стольких внутренне нечистых, безобразных себялюбцев. С человеком высоких, благородных помыслов встретиться – переживание поистине блаженное для чистого, жаждущего взаимности сердца.
– Пусть небо вознаградит вас счастьем таким же, какое вы дарите мне!
– Ах, Фанни, – видите, я уже по имени вас называю; называйте и вы… и ты меня Флорой зови!
Лишь предусмотрительность Флоры помешала Фанни броситься к ее ногам; подхваченная молодой женщиной, упала она ей на грудь и плакала, плакала от огромного счастья, не в силах остановиться. А Флора улыбалась и улыбалась, радуясь, что та рыдает у нее на груди.
– Ну, полно, Фанни, милая, теперь уже все позади. Обещай не вспоминать больше об этом, и я останусь у тебя еще хоть… хоть на неделю!
Это опять заставило Фанни залиться слезами.
– И в приготовлениях тебе помогу к торжествам, которые затевает твой муж. Сама ты все равно бы не справилась, столько дела! Да и надоело бы, а возьмемся вдвоем, пошутим, посмеемся вместе над разными недосмотрами, неполадками, увидишь!
И они заранее от души посмеялись: то-то будет весело, то-то забавно!
Фанни снова попыталась было чувствительное что-то сказать, да веселое лицо приятельницы не дало: только глянула на нее, и сама невольно развеселилась.
– О нет, не думай, что ради тебя остаюсь, – предупреждая всякие изъявления благодарности, сказала Флора, – из чистейшего эгоизма это делаю; мужа назначили губернатором в N-ский комитат, и он через два месяца вступает в должность, вот и ты мне тоже поможешь дать обед, тоже у меня поживешь недельку. Видишь, хитрющая какая, заранее как рассчитываю все!
Это хоть кого могло рассмешить. Никогда Фанни шуток таких не слышала – во всяком случае, ни разу не смеялась так.
Ох, забавница эта Сент-Ирмаи! Как умеет насмешить. То плачешь, слушая ее, то хохочешь.
Тем временем Фанни получила большое удовольствие, снимая шляпку с Флоры, накидку и все, что отбирается у полоненных гостей в залог для пущей верности, чтобы не улизнули.
Когда она снимала шляпку, невозможно было, конечно, не полюбоваться роскошными волосами, обрамлявшими лицо красивыми волнистыми локонами. Этому Флора ее еще научит, ей еще больше пойдет. Разговор благополучно перешел на туалеты, домоводство, рукоделье и прочие занимающие дам вещи, и к возвращению барышни Марион с Яношем Карпати ничто уже больше не напоминало о страстной, чувствительной сцене, которая разыгралась между ними. Обе мирно беседовали, как добрые старые знакомые.
– Ах! Ах! – вскинув голову, воскликнула барышня Марион при виде Флоры без шляпки и накидки. – Да вы преудобненько здесь расположились!
– Да, тетенька, я еще останусь у Фанни ненадолго.
Барышня Марион огляделась изумленно по всем четырем сторонам, потом перевела взор на муз, которыми был расписан потолок, точно недоумевая, что же это за «Фанни».
– Ah, mille pardons, madame! Теперь припоминаю: это вас так зовут. Господин Карпати, милейший наш юстиц-директор, совершенно забил мне голову кучей имен, вычитанных из бумаг, и я в полном конфузе. Поистине, у него обширнейшие связи. По женской линии он чуть не со всеми знатными венгерскими семействами в родстве. В его роду, по-моему, все имена встречаются, какие только есть в календаре. (Понимай так: твоего только не хватало для украшения этого славного генеалогического древа.)
Но ружье не стреляло больше.
– Ну что ж, будет теперь и «Фанни» в его аристократическом календаре, – сказала Флора весело.
Фанни понравилась ее смелость, и она сама рассмеялась вполне искренне, а поскольку смех заразителен, то и г-н Янош так развеселился, что даже – с вашего любезного позволения, дорогая Марион! – в кресло плюхнулся отхохотаться: уже ноги не держали.
Марион же с зонтиком на длинной ручке застыла, разинув рот, как Диана, вместо зайца подстрелившая собственного пса, не в силах взять в толк: откуда этот приступ веселого настроения, которое она портила так старательно.
– И – ссколько жж – ссоставляет – это «нненадол-го»? – колко, отрывисто осведомилась она, всем весом своего поколебленного авторитета напирая на согласные.
– Пустяки, тетенька. Всего недельку.
– Всего недельку! – ужаснулась барышня Марион. – Всего недельку?
– Если раньше, конечно, не выставят, – отозвалась Флора шутливо, в ответ на что Фанни нежно ее обняла, точно желая удержать навечно.
– Ах, вот как, – протянула Марион полупрезрительно. – Ну ладно. У молодых женщин это быстро: глядь, уже и подружились. Очень приятно, что вы так вот, сразу, полюбили друг дружку. Это значит – вы схожи по натуре, что весьма отрадно, весьма. Но мне-то вы все же позволите, дорогая племянница, в Сент-Ирму вернуться?
– Фанни счастлива была бы и подольше вашим приятным обществом насладиться, милая тетушка…
– Ах, оставьте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54