Ничем милости такой великой не заслужила.
– Вы прямо убегаете от нас, – вставила Фанни. – Вот погодите, приедем в Сент-Ирму, точно так же домой будем торопиться.
Барышня Марион не преминула бросить на нее полный достоинства взгляд, ясно говоривший, что некоторые особы, кажется, фамильярничать себе позволяют, и, собрав лицо в суровые складки (складок всяких на нем было предостаточно), вместо ответа оборотилась к Яношу Карпати:
– Надеюсь, вы колес не сняли у меня, как с другими гостями делаете?
– Колес у вас? – вскричал г-н Янош. – Я, ей-богу, пока у карет только колеса снимал, а столы у гостей – такого случая еще не было. Ха-ха-ха! Ах-ха-ха!
И он таким хохотом закатился над этой нелепицей, что слезы брызнули и глазки совсем утонули в щеках, а когда опять вынырнули, строгая барышня уже шествовала к дверям, не оборачиваясь на двух молодых дам, которые провожали ее рука об руку, хотя обе прилагали все усилия, чтобы сохранить серьезность на своих миловидных личиках.
Спохватись, Янош Карпати мгновенно сообразил, какую допустил бестактность, и бросился за уходящей, которую и удалось задержать – наипростейшим образом: с разбегу наступив ей сзади на шлейф, отчего достойная дама чуть навзничь не свалилась.
Теперь уже неизвестно было, то ли провожать, то ли извиняться.
– Ничего, ничего, – необычно медленно и тихо, с явной готовностью простить произнесла добрейшая Марион, – подобные выходки извинительны… для юных новобрачных.
И с величайшей церемонностью сошла в сопровождении хозяина вниз по лестнице; однако, почитая ниже своего достоинства глядеть под ноги, на галерее наступила на хвост растянувшейся там борзой, которая в ужасе выпрыгнула в окно.
Испугалась и сама барышня Марион, но, подобно змее, которая и в страхе успевает ужалить, или кошке, шипящей и от ужаса, сказала только, обратясь к Карпати:
– Простите за невольный реванш у одной из ваших протеже. Я и в мыслях не имела важную сию особу обидеть. Вы знаете ведь, что на том высоком собрании под вашим председательством один муж славный и умнейший намерен внести предложение: впредь не числить борзых среди собак. Вот это эмансипация настоящая. Рекомендую вашему благосклонному вниманию. Ой, как бы опять на борзую не наступить!
Но до подножки кареты всего шаг оставался.
Все же и этот шаг потребовал разных ухищрений. Шлейф, например, так подхватить и самой перенестись в карету, чтобы кружева на длинных, до пят, панталонах выглянули лишь в меру благопристойности. Трудный шаг, каковой все случившиеся поблизости руки постарались облегчить.
Но вот она уже в карете, к общей радости, однако и оттуда спешит нанести двойной удар остающимся:
– Надеюсь, я достойному попечителю поручаю племянницу, хотя совсем не уверена, не навлечет ли бед на его дом ревность Сент-Ирмаи! Adieu, милый сосед, ch?re voisine, adieu, ch?re niece, adieu!
Толкуй как хочешь многократные эти «адье». И насмешка в них над Яношем Карпати, к которому, право же, трудно кого-нибудь приревновать, и намек на дурную славу его хором, не слишком украшающих доброе имя женщины.
Адье, адье. Гляди, кучер, борзую не задави. И не гони очень, пока из Карпатфальвы не выехали: поди знай, где еще какой-нибудь фаворит изволит полуденному отдыху предаваться. Адье!
Поехала.
Янош Карпати все кланяется, поясные поклоны отвешивает посреди двора. Дама в ответ машет длинным зонтиком, приговаривая, наверно: «Давненько то было, давненько; я тогда сущим ребенком была!».
А молодые женщины, избавясь от обузы, подхватили проказливо под руки доброго г-на Яноша и, припевая, приплясывая, потащили с собой вверх по лестнице.
Тот смеется, сияет, радуется вместе с ними, думая: были б ему дочерьми две эти женщины, звали отцом, вот славно бы.
Живое эхо чистосердечного, невинного веселья разносится по древним покоям. Давно уже здешние стены не слыхивали таких звуков.
И в архив они донеслись до старого Варги; потирая руки, принялся он на радостях расхаживать, топтаться по комнате: хоть тут же в пляс. Одно плохо: не с кем поделиться своей радостью. Стряпчий, правда, рядом, но до того ли ему. Дуется, что умываться надо теперь каждый день.
XIX. Подруга
Сент-Ирмаи достигла своей цели.
Недели в карпатфальвском доме оказалось довольно, чтобы совершенно изменить положение Фанни в свете. К той, кого Сент-Ирмаи удостоила своей дружбой, все стали благосклонней. Чванные дамы, кои почитали прежде за великое снисхождение пожаловать на торжества, где эта мещаночка во дворянстве собиралась исполнять роль хозяйки дома – роль, которая из всех подвержена самой пристрастной критике, – теперь стали с меньшим высокомерием думать о предстоящем. Строгие добродетельные матроны, сомневавшиеся, а прилично ли своих юных дочерей везти в Карпатфальву, в этот лабиринт, где какие-то элевсинские мистерии устраиваются, теперь безо всяких опасений заказывали платья у модисток. Присутствие Сент-Ирмаи – вернейшая гарантия пристойности и благонравия; даже дела общества борзятников благодаря этому вступили в новую стадию: корифеи-акционеры получили еще довод в его пользу. Самородки, братья-питухи приготовились при ней разглагольствовать поумнее, а рыцари моды, светские львы – помалкивать с умным видом.
Фанни словно бы выросла нравственно в общем мнении, завоевав дружбу Флоры; даже в домашнем кругу смотрели на нее другими глазами. Пожалуй, и сам г-н Янош только теперь стал понимать, каким владеет сокровищем. В отраженном свете этой дружбы ему самому Фанни показалась во сто крат лучше, краше и милее.
День целый были обе поглощены трудной, большой работой. Не улыбайтесь: работа и впрямь велика и тяжела. Легко мужу сказать: завтра, мол, или через месяц устраиваю прием и сзываю всю округу, кого знаю и кого в глаза не видал. Остальное-то ведь женина забота!
Это ей надо помнить обо всем потребном, чтобы блеск и довольство царили вокруг; ей надобно знать все причуды, прихоти и пожелания тысяч гостей: кто и чем приятно будет поражен, кто и отчего может почувствовать себя задетым или обойденным; кто что любит, а кто кого недолюбливает.
И неудивительно, коли растерялась бы новая хозяйка, не зная, с чего начать. Но под Флориным доглядом все пошло как по маслу. Флора понаторела уже в подобных приготовлениях, все держала в уме и, как подойдет черед, спросит себе с невинным видом: «А не взяться ли теперь вот за это? А нынче с этим покончим, хорошо?» Так что Фанни легко могла подумать, будто сама во всем разбирается, если б не ее чуткое сердце, ощущавшее на каждом шагу нежную помощь подруги. Муж, во всяком случае, пребывал в твердом убеждении, что жена отлична с этими делами управляется, будто век в графском доме жила.
И едва наступит вечер, едва они останутся одни и выдастся время поговорить, сколько мудрых, полезных вещей узнавала Фанни от подруги! Сама-то она помалкивала, сама только в этот изящный, красноречивый ротик смотрела и в еще красноречивей блестевшие глаза, которые учили ее счастью. Служанок о ту пору они отсылали и, сами помогая друг дружке закончить вечерний туалет, весело толковали на свободе о чудных обычаях света.
Достали однажды и тот список, над которым пришлось столько попотеть и помучиться милейшему Варге. Фанни не скрыла, как расхваливал Флору почтенный управитель, с каким воодушевлением говорил о ней, так что она заранее ее себе вообразила – и такой она оказалась на самом деле.
– Ага, вы, значит, критике подвергали гостей, экспертизе.
– И подвергли бы, да порешили с добрым стариком, что он только тех будет аттестовать, кто достоин моей любви. И он, пока добрался до твоего имени, во всех открыл множество добрых качеств, кроме одного: не за что их любить.
Сент-Ирмаи рассмеялась от души.
– Ну так иди, давай обсудим и остальных.
Фанни подсела к ней. Флора обняла ее, приблизив ее красивую головку к своей, и обе склонились над списком – судить свет.
Но прежде вволю посмеялись самой мысли, что вот сознательно, с обдуманным намерением собираются позлословить.
И вправду забава сомнительная.
Да только злословие злословию рознь. Одно дело ложные слухи сеять о ком-либо, подглядывать и разглашать тщательно скрываемые недостатки, чернить и предавать знакомых; это уж никак красивым занятием не назовешь, это злословие низкое. Но другое дело, познавая слабости людские, просвещать невинные, неустойчивые души: наставлять, предостерегать кого-нибудь, неуверенного и легко ранимого, против терний и кремней, змей, ухабов и западней на его пути. Это правильно, хорошо; это злословие высокое (хотя найдутся, кто и нонсенсом назовут такое сочетание).
Итак, займемся злословием возвышенным.
Начнем с мужчин.
Выбор не мой, а двух наших дам, держащих совет; будь на то моя воля, я бы, конечно, с женщин начал.
– Здесь, сверху, сплошь их сиятельства да превосходительства идут. Сиятельных господ куда труднее изучить, у них ведь, кроме обычных, еще свои, сиятельные пороки и добродетели есть. Вот первый – будь он обыкновенным человеком, про него бы сказали: распущенный, о женщинах думает дурно, исключая свою жену, о которой вообще не думает; вдобавок горяч и неуравновешен, в раж войдет – за словом в карман не полезет, с мужчинами говорит или с дамами, все равно. В любом обществе, сколько бы юных девушек его ни окружало, такие рассказывает анекдоты, что и мужчина-то поскромней краской зальется; а вот поди ты: записной патриот, имя его гремит; значит, и почтения требует к себе, с ним нельзя как со всеми обращаться. Но это же почтение – вернейшее против него оружие. Он наверняка и тебя пустится донимать своими ухаживаньями, но ты не пытайся отклонять их, а только восхваляй в ответ его гражданские добродетели. Это его сразу в остолбенение приводит. Я пробовала, всегда удавалось. Чуть только свои фривольные, игривые или дерзкие, вульгарные подходы начнет, как твое преувеличенное почтение мигом напомнит ему о его общественной репутации. Ни с кем он не чувствует себя принужденней, как с женщинами, которые, едва он настроится на доверительный лад, о его деяниях начинают твердить, его речи восхвалять в дворянском собрании, а перейдет к прямой атаке – воззрятся на него, как на статую Нельсона, вчетверо его самого выше, которой никак уж неуместно сойти со своего пьедестала. Он тебя простушкой, дурочкой будет за то почитать, но ведь тебе же лучше.
– Кто же это такой? – спросила Фанни, смачивая языком кончик карандаша.
– Граф Имре Сепкиешди.
И Фанни начертала напротив его фамилии: «Муж славный и почтения достойный».
Забавнейшая ситуация: будто некая дамская полиция, которая заводит карточки на кавалеров, дабы заранее знать, с кем дело придется иметь.
– Засим еще один сановный господин.
Об этом уж и не знаю, слыхивал бы кто на свете, не будь у него титула. Никаких свойств особых за ним не приметила, хотя видеться изволим каждый месяц. Одно разве что: аппетит превосходный, но все жалуется, будто ему того или этого нельзя. Приятнейший человек: перед обедом уверяет, что есть не хочется, после обеда, что переел; а обнесешь его – сердится, что голодным встал из-за стола. С этим меньше всего хлопот.
– Так и запишем: барон Джордж (не Дёрдь, конечно!) Малнаи – приятнейший человек.
– А вот граф Гергей Эрдеи, милый забавник. Симпатичный юноша, все общество развлекает своими шутками. Повадки всех наций подмечает и передразнивает: англичанина, испанца, француза, еврея может представить, по-разному нахлобучивая шляпу. Но человек самый безобидный: именно потому, что все его так любят, не приходится опасаться, что сам он влюбится в кого-нибудь. Вот уж кто не способен неопытную шестнадцатилетнюю девушку соблазнить: он уже доволен, если рассмешит ее. Сам, можно сказать, дитя невинное, смело можно вместо пажа с девушками на балы посылать, никто их не осудит. Ценители его проделок всегда будут за него.
«Граф Гергей Эрдеи, – пометила Фанни, – милый забавник».
– Дальше пойдем: граф Луи Карваи. Его иначе и вообразить нельзя, как только с таким офранцуженным именем. Вылитый светский денди талейрановских времен. Беспрестанно вниманием своим надоедает, ожидая к себе такого же, и с вопросом обращается только затем, чтобы показать, насколько твой ответ беспомощен. Настоящий живой укор – неведомо за что. Никогда наперед не знаешь, чем его обидишь. А уж оскорбился – годами дуться может, не говоря отчего. Достаточно на конверте «Лайошу» написать вместо «Луи», чтобы разобиделся насмерть. Если при нем кто-то к тебе приходит пониже его рангом и ты в нарушение этикета встаешь вместо того, чтобы кивнуть, или, еще хуже, выходишь навстречу, Луи уже гневается и заявляет, что ему оскорбление нанесено. Кого с ним рядом посадить и кого напротив? Вот что меня ставит в тупик, ведь он, может статься, сердится на кого-нибудь и подумает, это ты с умыслом к нему кого-то подсадила, и враждебно настроится против твоего мужа. А уж кто там ему нравится, кто нет, об этом он не сообщает – сами, мол, голову ломайте, тайны его причуд изощренных разгадывайте.
– Напишем про него: колючий джентльмен. (Снова нонсенс!)
– Теперь граф Шарошди, губернатор. Славный, с добрым сердцем человек, но барин ужасный. Доброе дело всегда сделает с радостью, крестьянину поможет, бедняку, но за людей их считать – этого не ждите от него. Крепостным его живется определенно лучше всех крестьян в Венгрии, но недворян не жалует, даже из собственных писарей. С тобой будет натянут немножко, но сердце у него доброе, а уж к доброму-то сердцу ключ мы подберем. Да и вообще не худо бы к идеям полиберальней его расположить, и, по-моему, уж коли мы объединимся, победа обеспечена.
Тут возник между юными дамами некоторый спор, у кого из них сил и преимуществ больше для такой победы, но, поскольку каждая стремилась уступить первенство другой, вопрос остался открытым.
Затем последовала еще целая вереница их сиятельств и превосходительств, которым, кому поболее, кому поменее, уделила внимание Сент-Ирмаи; но люди уже всё такие: мелькнут да исчезнут, наподобие комет.
Дальше пошли их благородия и просто судари – народ, само собой, степенный; юнцов ведь такими титулами не очень баловали в прежние времена.
Ох уж эти судари, самое негордое тогдашнее сословие; уж им-то не приходило в голову сердиться, если с ними не соблюдут этикета. Люди славные, достойные, всех они выслушивали, со всеми соглашались, чинов-званий ничьих не забывали и собственными были довольны, шутки понимали и охотно отвечали шуткой; мин важных не строили, когда кругом смеялись, и не пересмеивались, если другие в слух обратятся. Сословие, на котором ежедневная и еженедельная печать тридцать уже лет оттачивала свое оружие, на все лады разрисовывая косность его, консерватизм, затейливые чубуки и незатейливое курево; сословие, коего ни один романист не позабывал, ежели венгерского колорита да комизма хотел подпустить, и, что самое замечательное, эти же вот судари, чудаки-судейские, сами и покупали, читали их книги, ибо не покупай они их, то уж не знаю, для кого бы и упражнялся в благородном искусстве словосложенья наш мадьярский Геликон.
Теперь черед за самородками.
– О, этих я получше тебя знаю. Больше даже знаю о них, чем следовало бы.
– И наконец, львы светские. Их ты, наверно, тоже знаешь.
Карпати не потрудилась скрыть зевок.
– Это ответ на мои слова? – рассмеялась Сент-Ирмаи.
– Нет, только воспоминанье о весело проведенных часах.
– Сим приговором обсуждение мужчин завершается.
Фанни вдруг сделалась серьезной. Опять предстал перед ней ее идеал. Нет, значит, здесь его? Не суждено его больше увидеть? Или он тоже в списке, ведь сколько раз в Пожони гулял под руку с Яношем Карпати, значит, они знакомы и Флора просто случайно его упустила или причислила к тем, кто ни плох, ни хорош и упоминания недостоин. Но этого быть не может, за такой благородной наружностью столь же благородное сердце должно скрываться, в этих покоряюще ясных глазах может отражаться лишь чистая, прекрасная душа, да и все его черты выдают глазную мужскую добродетель: ум серьезный и возвышенный.
– А не пропустила ли ты кого? – полушутливо, полузастенчиво спросила она у Флоры.
– Как же, как же! – засмеялась та и, с детской резвостью схватив длинный список со стола и опершись о подушки кушетки, прикрылась им, наподобие лукаво поглядывающего амура. – Одно имя пропустила, и прелюбопытное. Не догадываешься, чье?
– Нет! – совсем побледнев, ответила Фанни.
– Ах, глупышка! Одного весьма примечательного, красивого и благородного молодого человека. Я, по крайней мере, прекрасней всех на свете его считаю и не знаю никого, кто бы его превосходил обаянием и душевным благородством. Едва увижу лицо, как и душа передо мной, – то и другое боготворю одинаково. Все еще не узнаешь?
Фанни покачала головой. Хотя нет, узнала, конечно, но опять лишь свой безымянный идеал, о ком думала в эту минуту, который тоже всех прекрасней и благородней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
– Вы прямо убегаете от нас, – вставила Фанни. – Вот погодите, приедем в Сент-Ирму, точно так же домой будем торопиться.
Барышня Марион не преминула бросить на нее полный достоинства взгляд, ясно говоривший, что некоторые особы, кажется, фамильярничать себе позволяют, и, собрав лицо в суровые складки (складок всяких на нем было предостаточно), вместо ответа оборотилась к Яношу Карпати:
– Надеюсь, вы колес не сняли у меня, как с другими гостями делаете?
– Колес у вас? – вскричал г-н Янош. – Я, ей-богу, пока у карет только колеса снимал, а столы у гостей – такого случая еще не было. Ха-ха-ха! Ах-ха-ха!
И он таким хохотом закатился над этой нелепицей, что слезы брызнули и глазки совсем утонули в щеках, а когда опять вынырнули, строгая барышня уже шествовала к дверям, не оборачиваясь на двух молодых дам, которые провожали ее рука об руку, хотя обе прилагали все усилия, чтобы сохранить серьезность на своих миловидных личиках.
Спохватись, Янош Карпати мгновенно сообразил, какую допустил бестактность, и бросился за уходящей, которую и удалось задержать – наипростейшим образом: с разбегу наступив ей сзади на шлейф, отчего достойная дама чуть навзничь не свалилась.
Теперь уже неизвестно было, то ли провожать, то ли извиняться.
– Ничего, ничего, – необычно медленно и тихо, с явной готовностью простить произнесла добрейшая Марион, – подобные выходки извинительны… для юных новобрачных.
И с величайшей церемонностью сошла в сопровождении хозяина вниз по лестнице; однако, почитая ниже своего достоинства глядеть под ноги, на галерее наступила на хвост растянувшейся там борзой, которая в ужасе выпрыгнула в окно.
Испугалась и сама барышня Марион, но, подобно змее, которая и в страхе успевает ужалить, или кошке, шипящей и от ужаса, сказала только, обратясь к Карпати:
– Простите за невольный реванш у одной из ваших протеже. Я и в мыслях не имела важную сию особу обидеть. Вы знаете ведь, что на том высоком собрании под вашим председательством один муж славный и умнейший намерен внести предложение: впредь не числить борзых среди собак. Вот это эмансипация настоящая. Рекомендую вашему благосклонному вниманию. Ой, как бы опять на борзую не наступить!
Но до подножки кареты всего шаг оставался.
Все же и этот шаг потребовал разных ухищрений. Шлейф, например, так подхватить и самой перенестись в карету, чтобы кружева на длинных, до пят, панталонах выглянули лишь в меру благопристойности. Трудный шаг, каковой все случившиеся поблизости руки постарались облегчить.
Но вот она уже в карете, к общей радости, однако и оттуда спешит нанести двойной удар остающимся:
– Надеюсь, я достойному попечителю поручаю племянницу, хотя совсем не уверена, не навлечет ли бед на его дом ревность Сент-Ирмаи! Adieu, милый сосед, ch?re voisine, adieu, ch?re niece, adieu!
Толкуй как хочешь многократные эти «адье». И насмешка в них над Яношем Карпати, к которому, право же, трудно кого-нибудь приревновать, и намек на дурную славу его хором, не слишком украшающих доброе имя женщины.
Адье, адье. Гляди, кучер, борзую не задави. И не гони очень, пока из Карпатфальвы не выехали: поди знай, где еще какой-нибудь фаворит изволит полуденному отдыху предаваться. Адье!
Поехала.
Янош Карпати все кланяется, поясные поклоны отвешивает посреди двора. Дама в ответ машет длинным зонтиком, приговаривая, наверно: «Давненько то было, давненько; я тогда сущим ребенком была!».
А молодые женщины, избавясь от обузы, подхватили проказливо под руки доброго г-на Яноша и, припевая, приплясывая, потащили с собой вверх по лестнице.
Тот смеется, сияет, радуется вместе с ними, думая: были б ему дочерьми две эти женщины, звали отцом, вот славно бы.
Живое эхо чистосердечного, невинного веселья разносится по древним покоям. Давно уже здешние стены не слыхивали таких звуков.
И в архив они донеслись до старого Варги; потирая руки, принялся он на радостях расхаживать, топтаться по комнате: хоть тут же в пляс. Одно плохо: не с кем поделиться своей радостью. Стряпчий, правда, рядом, но до того ли ему. Дуется, что умываться надо теперь каждый день.
XIX. Подруга
Сент-Ирмаи достигла своей цели.
Недели в карпатфальвском доме оказалось довольно, чтобы совершенно изменить положение Фанни в свете. К той, кого Сент-Ирмаи удостоила своей дружбой, все стали благосклонней. Чванные дамы, кои почитали прежде за великое снисхождение пожаловать на торжества, где эта мещаночка во дворянстве собиралась исполнять роль хозяйки дома – роль, которая из всех подвержена самой пристрастной критике, – теперь стали с меньшим высокомерием думать о предстоящем. Строгие добродетельные матроны, сомневавшиеся, а прилично ли своих юных дочерей везти в Карпатфальву, в этот лабиринт, где какие-то элевсинские мистерии устраиваются, теперь безо всяких опасений заказывали платья у модисток. Присутствие Сент-Ирмаи – вернейшая гарантия пристойности и благонравия; даже дела общества борзятников благодаря этому вступили в новую стадию: корифеи-акционеры получили еще довод в его пользу. Самородки, братья-питухи приготовились при ней разглагольствовать поумнее, а рыцари моды, светские львы – помалкивать с умным видом.
Фанни словно бы выросла нравственно в общем мнении, завоевав дружбу Флоры; даже в домашнем кругу смотрели на нее другими глазами. Пожалуй, и сам г-н Янош только теперь стал понимать, каким владеет сокровищем. В отраженном свете этой дружбы ему самому Фанни показалась во сто крат лучше, краше и милее.
День целый были обе поглощены трудной, большой работой. Не улыбайтесь: работа и впрямь велика и тяжела. Легко мужу сказать: завтра, мол, или через месяц устраиваю прием и сзываю всю округу, кого знаю и кого в глаза не видал. Остальное-то ведь женина забота!
Это ей надо помнить обо всем потребном, чтобы блеск и довольство царили вокруг; ей надобно знать все причуды, прихоти и пожелания тысяч гостей: кто и чем приятно будет поражен, кто и отчего может почувствовать себя задетым или обойденным; кто что любит, а кто кого недолюбливает.
И неудивительно, коли растерялась бы новая хозяйка, не зная, с чего начать. Но под Флориным доглядом все пошло как по маслу. Флора понаторела уже в подобных приготовлениях, все держала в уме и, как подойдет черед, спросит себе с невинным видом: «А не взяться ли теперь вот за это? А нынче с этим покончим, хорошо?» Так что Фанни легко могла подумать, будто сама во всем разбирается, если б не ее чуткое сердце, ощущавшее на каждом шагу нежную помощь подруги. Муж, во всяком случае, пребывал в твердом убеждении, что жена отлична с этими делами управляется, будто век в графском доме жила.
И едва наступит вечер, едва они останутся одни и выдастся время поговорить, сколько мудрых, полезных вещей узнавала Фанни от подруги! Сама-то она помалкивала, сама только в этот изящный, красноречивый ротик смотрела и в еще красноречивей блестевшие глаза, которые учили ее счастью. Служанок о ту пору они отсылали и, сами помогая друг дружке закончить вечерний туалет, весело толковали на свободе о чудных обычаях света.
Достали однажды и тот список, над которым пришлось столько попотеть и помучиться милейшему Варге. Фанни не скрыла, как расхваливал Флору почтенный управитель, с каким воодушевлением говорил о ней, так что она заранее ее себе вообразила – и такой она оказалась на самом деле.
– Ага, вы, значит, критике подвергали гостей, экспертизе.
– И подвергли бы, да порешили с добрым стариком, что он только тех будет аттестовать, кто достоин моей любви. И он, пока добрался до твоего имени, во всех открыл множество добрых качеств, кроме одного: не за что их любить.
Сент-Ирмаи рассмеялась от души.
– Ну так иди, давай обсудим и остальных.
Фанни подсела к ней. Флора обняла ее, приблизив ее красивую головку к своей, и обе склонились над списком – судить свет.
Но прежде вволю посмеялись самой мысли, что вот сознательно, с обдуманным намерением собираются позлословить.
И вправду забава сомнительная.
Да только злословие злословию рознь. Одно дело ложные слухи сеять о ком-либо, подглядывать и разглашать тщательно скрываемые недостатки, чернить и предавать знакомых; это уж никак красивым занятием не назовешь, это злословие низкое. Но другое дело, познавая слабости людские, просвещать невинные, неустойчивые души: наставлять, предостерегать кого-нибудь, неуверенного и легко ранимого, против терний и кремней, змей, ухабов и западней на его пути. Это правильно, хорошо; это злословие высокое (хотя найдутся, кто и нонсенсом назовут такое сочетание).
Итак, займемся злословием возвышенным.
Начнем с мужчин.
Выбор не мой, а двух наших дам, держащих совет; будь на то моя воля, я бы, конечно, с женщин начал.
– Здесь, сверху, сплошь их сиятельства да превосходительства идут. Сиятельных господ куда труднее изучить, у них ведь, кроме обычных, еще свои, сиятельные пороки и добродетели есть. Вот первый – будь он обыкновенным человеком, про него бы сказали: распущенный, о женщинах думает дурно, исключая свою жену, о которой вообще не думает; вдобавок горяч и неуравновешен, в раж войдет – за словом в карман не полезет, с мужчинами говорит или с дамами, все равно. В любом обществе, сколько бы юных девушек его ни окружало, такие рассказывает анекдоты, что и мужчина-то поскромней краской зальется; а вот поди ты: записной патриот, имя его гремит; значит, и почтения требует к себе, с ним нельзя как со всеми обращаться. Но это же почтение – вернейшее против него оружие. Он наверняка и тебя пустится донимать своими ухаживаньями, но ты не пытайся отклонять их, а только восхваляй в ответ его гражданские добродетели. Это его сразу в остолбенение приводит. Я пробовала, всегда удавалось. Чуть только свои фривольные, игривые или дерзкие, вульгарные подходы начнет, как твое преувеличенное почтение мигом напомнит ему о его общественной репутации. Ни с кем он не чувствует себя принужденней, как с женщинами, которые, едва он настроится на доверительный лад, о его деяниях начинают твердить, его речи восхвалять в дворянском собрании, а перейдет к прямой атаке – воззрятся на него, как на статую Нельсона, вчетверо его самого выше, которой никак уж неуместно сойти со своего пьедестала. Он тебя простушкой, дурочкой будет за то почитать, но ведь тебе же лучше.
– Кто же это такой? – спросила Фанни, смачивая языком кончик карандаша.
– Граф Имре Сепкиешди.
И Фанни начертала напротив его фамилии: «Муж славный и почтения достойный».
Забавнейшая ситуация: будто некая дамская полиция, которая заводит карточки на кавалеров, дабы заранее знать, с кем дело придется иметь.
– Засим еще один сановный господин.
Об этом уж и не знаю, слыхивал бы кто на свете, не будь у него титула. Никаких свойств особых за ним не приметила, хотя видеться изволим каждый месяц. Одно разве что: аппетит превосходный, но все жалуется, будто ему того или этого нельзя. Приятнейший человек: перед обедом уверяет, что есть не хочется, после обеда, что переел; а обнесешь его – сердится, что голодным встал из-за стола. С этим меньше всего хлопот.
– Так и запишем: барон Джордж (не Дёрдь, конечно!) Малнаи – приятнейший человек.
– А вот граф Гергей Эрдеи, милый забавник. Симпатичный юноша, все общество развлекает своими шутками. Повадки всех наций подмечает и передразнивает: англичанина, испанца, француза, еврея может представить, по-разному нахлобучивая шляпу. Но человек самый безобидный: именно потому, что все его так любят, не приходится опасаться, что сам он влюбится в кого-нибудь. Вот уж кто не способен неопытную шестнадцатилетнюю девушку соблазнить: он уже доволен, если рассмешит ее. Сам, можно сказать, дитя невинное, смело можно вместо пажа с девушками на балы посылать, никто их не осудит. Ценители его проделок всегда будут за него.
«Граф Гергей Эрдеи, – пометила Фанни, – милый забавник».
– Дальше пойдем: граф Луи Карваи. Его иначе и вообразить нельзя, как только с таким офранцуженным именем. Вылитый светский денди талейрановских времен. Беспрестанно вниманием своим надоедает, ожидая к себе такого же, и с вопросом обращается только затем, чтобы показать, насколько твой ответ беспомощен. Настоящий живой укор – неведомо за что. Никогда наперед не знаешь, чем его обидишь. А уж оскорбился – годами дуться может, не говоря отчего. Достаточно на конверте «Лайошу» написать вместо «Луи», чтобы разобиделся насмерть. Если при нем кто-то к тебе приходит пониже его рангом и ты в нарушение этикета встаешь вместо того, чтобы кивнуть, или, еще хуже, выходишь навстречу, Луи уже гневается и заявляет, что ему оскорбление нанесено. Кого с ним рядом посадить и кого напротив? Вот что меня ставит в тупик, ведь он, может статься, сердится на кого-нибудь и подумает, это ты с умыслом к нему кого-то подсадила, и враждебно настроится против твоего мужа. А уж кто там ему нравится, кто нет, об этом он не сообщает – сами, мол, голову ломайте, тайны его причуд изощренных разгадывайте.
– Напишем про него: колючий джентльмен. (Снова нонсенс!)
– Теперь граф Шарошди, губернатор. Славный, с добрым сердцем человек, но барин ужасный. Доброе дело всегда сделает с радостью, крестьянину поможет, бедняку, но за людей их считать – этого не ждите от него. Крепостным его живется определенно лучше всех крестьян в Венгрии, но недворян не жалует, даже из собственных писарей. С тобой будет натянут немножко, но сердце у него доброе, а уж к доброму-то сердцу ключ мы подберем. Да и вообще не худо бы к идеям полиберальней его расположить, и, по-моему, уж коли мы объединимся, победа обеспечена.
Тут возник между юными дамами некоторый спор, у кого из них сил и преимуществ больше для такой победы, но, поскольку каждая стремилась уступить первенство другой, вопрос остался открытым.
Затем последовала еще целая вереница их сиятельств и превосходительств, которым, кому поболее, кому поменее, уделила внимание Сент-Ирмаи; но люди уже всё такие: мелькнут да исчезнут, наподобие комет.
Дальше пошли их благородия и просто судари – народ, само собой, степенный; юнцов ведь такими титулами не очень баловали в прежние времена.
Ох уж эти судари, самое негордое тогдашнее сословие; уж им-то не приходило в голову сердиться, если с ними не соблюдут этикета. Люди славные, достойные, всех они выслушивали, со всеми соглашались, чинов-званий ничьих не забывали и собственными были довольны, шутки понимали и охотно отвечали шуткой; мин важных не строили, когда кругом смеялись, и не пересмеивались, если другие в слух обратятся. Сословие, на котором ежедневная и еженедельная печать тридцать уже лет оттачивала свое оружие, на все лады разрисовывая косность его, консерватизм, затейливые чубуки и незатейливое курево; сословие, коего ни один романист не позабывал, ежели венгерского колорита да комизма хотел подпустить, и, что самое замечательное, эти же вот судари, чудаки-судейские, сами и покупали, читали их книги, ибо не покупай они их, то уж не знаю, для кого бы и упражнялся в благородном искусстве словосложенья наш мадьярский Геликон.
Теперь черед за самородками.
– О, этих я получше тебя знаю. Больше даже знаю о них, чем следовало бы.
– И наконец, львы светские. Их ты, наверно, тоже знаешь.
Карпати не потрудилась скрыть зевок.
– Это ответ на мои слова? – рассмеялась Сент-Ирмаи.
– Нет, только воспоминанье о весело проведенных часах.
– Сим приговором обсуждение мужчин завершается.
Фанни вдруг сделалась серьезной. Опять предстал перед ней ее идеал. Нет, значит, здесь его? Не суждено его больше увидеть? Или он тоже в списке, ведь сколько раз в Пожони гулял под руку с Яношем Карпати, значит, они знакомы и Флора просто случайно его упустила или причислила к тем, кто ни плох, ни хорош и упоминания недостоин. Но этого быть не может, за такой благородной наружностью столь же благородное сердце должно скрываться, в этих покоряюще ясных глазах может отражаться лишь чистая, прекрасная душа, да и все его черты выдают глазную мужскую добродетель: ум серьезный и возвышенный.
– А не пропустила ли ты кого? – полушутливо, полузастенчиво спросила она у Флоры.
– Как же, как же! – засмеялась та и, с детской резвостью схватив длинный список со стола и опершись о подушки кушетки, прикрылась им, наподобие лукаво поглядывающего амура. – Одно имя пропустила, и прелюбопытное. Не догадываешься, чье?
– Нет! – совсем побледнев, ответила Фанни.
– Ах, глупышка! Одного весьма примечательного, красивого и благородного молодого человека. Я, по крайней мере, прекрасней всех на свете его считаю и не знаю никого, кто бы его превосходил обаянием и душевным благородством. Едва увижу лицо, как и душа передо мной, – то и другое боготворю одинаково. Все еще не узнаешь?
Фанни покачала головой. Хотя нет, узнала, конечно, но опять лишь свой безымянный идеал, о ком думала в эту минуту, который тоже всех прекрасней и благородней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54