Приказчик сморщился, будто отведал дикой груши, и, дабы не одному наслаждаться новостью, пустил письмо по рукам, так что сакраментальное послание, обойдя коллег – смотрителей, управителей, писарей, гуртовщиков, – напоследок и гайдуков сразило со всей челядью. Тут бы в самый раз усы подкрутить себе в утешение, да где они?… Ни усов, ни места. Кто в затылок полез, кто заругался, а кто пригорюнился. Не сообразишь сгоряча, кого и ругать: Абеллино за то, что зря наследством поманил, или барина Янчи, который помирать раздумал, хотя совсем было собрался. Сколько народу ни в чем не повинного так одурачить!
Абеллино последнему со скорбной миной поведали отрадную сию новость. Тот с философским спокойствием продолжал потягивать свой чай.
– Enfin, не век же он будет жить.
XIV. Нежданный оборот событий
Спустя месяц мы опять застаем Яноша Карпати в Пожони. Теперь он сердится, если «барином Янчи» его назовут.
Внешне и внутренне очень переменился наш набоб. Ростом стал словно бы меньше, – прежнее платье болтается на нем, нельзя надеть; лихорадочный румянец сошел с лица, и глаза уже больше не запухшие от вечного похмелья. Речи ведет серьезные, интересуясь делами общественными, предприятиями национальными; людей в именья свои подбирает честных да знающих, а кутежей, пирушек сторонится; в сословном собрании выступает здраво и разумно. Никто ума не приложит, что с ним такое приключилось.
Один у него доверенный человек: Мишка Киш, с ним ходит он во все публичные места. Там они частенько встречают Абеллино и переглядываются, улыбаясь, перешептываясь. Замышляют, знать, что-то набоб с троицыным королем, ход какой-то выигрышный, безошибочный готовят в ответ на присылку гроба, над которой по сю пору потешаются юные rou?s, хотя старикам шуточка племянника не кажется столь уж забавной. Ну да ничего, скоро и над ним все будут хихикать, стар и млад, пальцами, хохоча, указывать, ибо роль, предназначаемая ему в им же самим сочиненном водевиле, в высшей степени пригодна для увеселенья публики.
Абеллино после двухнедельной отлучки с удвоенным рвением принялся за осуществление своего недовершенного плана. Мы разумеем ковы его против хорошенькой мещаночки. Неудачи только сильней его раззадорили: чем труднее достигнуть цели, тем она ведь заманчивей. В конце концов возжелал он девушку до безумия; не пари уже, не тщеславие одно, не гордыня, а страсть самая настоящая, ничем не утишимая побуждала ее домогаться. Пробужденная лишь для забавы, она теперь всецело его поработила. Он чувствовал: пусть ценой погибели, разоренья, всей будущности, но должен заполучить эту девицу и осчастливить ее, может быть. Но нет, это не в наших привычках. Нет! Упиться ее любовью и бросить – и наблюдать потом ее увядание, говоря себе: «Это я ее растоптал!»
Даже если спасением души своей надо для этого пожертвовать, он бы не замедлил!
Мастер Болтаи с короткой тростью за спиной стоял под воротами, словно собаку подкарауливая, чтобы запустить в нее этой палкой.
У доброго человека голова кругом пошла с тех пор, как влез он в Фаннины дела. Тьфу ты, пропасть! Что за комиссию избрал себе. Блюдущий девушку филистер! Бывает ли фигура комичнее? Все трясется, как бы его не обошли, а его надувают, как раз когда он о том не помышляет; покоя не знает ни днем ни ночью, от малейшего шума просыпается: ставня стукнула, уже думает, соблазнитель лезет, а тот проходит себе удобненько в двери, которые перед его золотыми растворяются; букет пришлют – обследовать спешит, цидулки любовной нет ли, а сам тем временем ее же проносит домой в кармане собственного сюртука. Все-то ему подозрительно, в каждом слуге предатель чудится; глазами шныряет, но не видит ничего… О, это комичнейший предмет всей модной поэзии; если читали вы «Декамерон» лукавца Боккаччо, Лафонтеновы новеллы или хоть Поль де Кока, там сотнями встретятся вам преуморительные сии фигуры: обведенные вокруг пальца мужья, обманутые, околпаченные отцы и опекуны, которые караулят у дверей, пока их питомица развлекается в комнате со своим милым, – которые за собственной тенью гоняются, в то время как везучий распутник наслаждается двойной победой: обкрадывая их, над ними же смеется. А общее предпочтение, отдаваемое подобному развлекательному чтению, преподаст заодно и урок: сколь благодарней роль поэта, сводящего беспечную ветреность со сладостным пороком, нежели с постной миной проповедующего добродетель и врачующего язвы общества.
Была у Болтаи крохотная усадебка в горах. Туда при первой тревоге и отвез он Фанни, укрыв ее там вместе с теткой.
Да много ли толку?
У Аргуса сто глаз было, Данаю в неприступную башню заключили, и все-таки галантный патрон беспутства Юпитер с носом оставил бдительных стражей. А уж коли наши благородные подражатели греческих богов изберут женщину своей жертвой, тщетно будешь ты, любезный поэт, исхитряться, как ее от них обезопасить. Хоть стальной волей надели ее, хоть алмазной добродетелью укрась – в неправдоподобие лишь впадешь, а ей не пособишь. Погуби уж лучше соблазнителя: застрели его, заколи, повесь, иначе нипочем от него не отделаешься.
В первую же неделю прознал Абеллино, где спрятали от него девушку, а через несколько дней Тереза поймала одного из слуг на том, что в книгу, читаемую Фанни, пытался он засунуть подозрительное письмецо. Слугу Болтаи тут же прогнал. Но с тех пор каждый день поджидала его какая-нибудь новость: то расфранченные господа являлись к его жилищу поохотиться, тысячью способов изловчаясь в него проникнуть, то переодетые лакеи с невинным видом предлагали свои услуги в качестве садовников или мызников – к счастью, Тереза тотчас распознавала их по плутовским рожам и захлопывала перед ними дверь. То старухи цыганки пробирались во двор и, раскидывая карты, толковали неискушенной девушке, что один знатный-презнатный барин влюбился в нее и непременно женится на ней.
Слыша каждый божий день о таких вещах, мастер свирепел, как буйвол в летний зной. Он кипел, бушевал, ребра грозился пересчитать тому, кто попадется. Но никто не попадался! Враг – легок, подвижен, умен, он неистощим на выдумки и не знает иного дела, кроме как изощряться в них, а они с его простоватым подмастерьем Шандором – как глупые, неповоротливые животные, рога только умеют выставлять да бодаться. О, эти рога у них еще очень подрастут! Не будь даже иных целей, побуждавших Абеллино к выдержке, достаточно и одной: уязвить в самое сердце этого чванного мужика-подмастерья, посмевшего драться с ним (из-за чего слух к нему так и не вернулся). Это побольнее пули будет. Сказать ему: «Ах ты, строгаль несчастный! Гляди: та, на которую ты молился, для себя берег, теперь – рабыня моя, обязанная мне улыбаться. Хоть на коленях ее умоляй, райское блаженство сули, она не взглянет, к моим опустится ногам, мне руку поцелует, чтобы я ее обнял и на адскую муку обрек! А для тебя она и после сойдет, когда мне надоест».
Не это ль и зовется жизнью?
Итак, мастер угрюмо стоял у ворот, как вдруг золоченая карета остановилась перед домом, и из нее вылез пожилой барин, поддерживаемый гайдуком.
Приблизясь с приветливым видом, барин спросил, знаком велев гайдуку остаться поодаль:
– Ремесленный мастер Болтаи не здесь ли проживает?
Тот, задумавшись глубоко, кивнул лишь вместо отлета.
– Так, может, я с самим мастером имею честь?
– Точно так, это я. Не отпираюсь, – вскинулся не очнувшийся еще от своей задумчивости Болтаи, точно его на кулачный бой вызывали.
Улыбнувшись, пожилой господин со всей предупредительностью взял мастера под руку и предложил войти в дом, поскольку им предстоит долгий разговор.
Мастер, уступая настоянию, провел гостя в самую отдаленную из комнат, усадил там и стоя приготовился слушать.
– Первым делом, – начал пожилой господин, глядя на него со странной улыбкой, – первым делом представлюсь, пройду уж через это испытание. Придется вам услышать имя, не очень для вас приятное: Янош Карпати зовут меня… Пожалуйста, можете вслух сказать, что У вас на языке, не стесняйтесь. Понимаю, это к моему племяннику относится, Беле, который в Абеллино себя перекрестил, чудак. Вы имеете все основания бранить его, ведь он несчастье принес в ваш дом.
– Не принес еще, ваша честь, – возразил Болтаи, – и, благодарение богу, не принесет.
– И я того же желаю, но что поделаешь, и черт ведь не дремлет, особенно когда о красивой девушке речь. Племянник мой похвальное намерение возымел соблазнить вашу подопечную.
– Знаю, ваша честь. Но и я глаз не спускаю с нее.
– Вы, сударь, половины тех уловок не знаете, которыми пользуются наши славные, европейски образованные молодые люди в подобных предприятиях.
– Погодите, погодите, и я могу кое-что: на затворническую жизнь обречь девушку по милости вашего племянника, шагу не позволять ей ступить одной по улице, а зайдет преследование слишком далеко, так и фабрику свою бросить, в другую часть света уехать – родину покинуть, которую я так люблю, погорячее многих, кто отцами отечества именуют себя… Но покамест, ваша милость, покамест пусть лучше не попадаются мне эти пестрые мотыльки; я ведь не дворянин, на дуэлях драться не буду: возьму и раздавлю, кто станет поперек дороги, как стекло простое раздавлю. Так можете и передать драгоценному вашему племяннику.
– Но простите, друг мой, не в моем обычае мнения разные племяннику пересказывать, и сюда я не сплетничать пришел; меня точно рассчитанный, обдуманный план привел… Я посильней вас ненавижу этого человека. Не качайте головой, говорю, как есть. Вы жили бы себе да жили, и я до скончанья века не обеспокоил бы вас, не будь сего прискорбного обстоятельства, каковое связало мои отношения с Абеллино с вашими. Он мой смертельный враг, а я его. Отцовское состояние промотал, весьма приличное, а теперь у парижского ростовщика занял несколько миллионов под заклад моей шкуры. Зная это, вы легко поймете причину столь теплых отношений между нами. Я у него мешаюсь под ногами, он на моей шее виснет… Ему хочется, чтобы я помер, а я не хочу. Повод, право же, достаточный для борьбы насмерть; но поелику жить мне все-таки поменьше, чем ему, очень уж она неравная. Он гроб вот прислал мне намедни на именины с пожеланием воспользоваться им поскорее. Теперь его именины близятся, и я ему посох нищенский пошлю в подарок – пусть пользуется подольше.
– Ваше дело, не мое, я столяр, посохов не делаю, хотите посох подарить, есть тут, по соседству, токарь один.
– Терпение, господин мастер, терпение; посох – только символ. У меня, я сказал, план есть, с коим нужно вас ознакомить. Сядьте-ка лучше рядом и выслушайте до конца; вот так. Хочется мне, чтобы Абеллино зря моей смерти дожидался: помру, но состояние достанется другому. Понимаете?
– Как не понять. Наследства лишите его!
– Ничего вы не понимаете. Имение родовое, его никому нельзя передать, оно к законному наследнику переходит, а законный наследник – пока что он. А богатое ведь наследство! О таком стоит поговорить. Полтора миллиона годового дохода.
– Полтора миллиона! – ужаснулся ремесленник, уставясь на гостя, будто не веря, что перед ним может сидеть человек, у которого такой доход.
– Да, именно столько ждет моего наследника, и даже в земле меня мучила бы мысль, что состояние предков, добытое кровью, много лучше моей, недостойный потомок пускает на ветер, дробит, раздает иностранцам, барышникам, ростовщикам – потомок, который и слезинки над моим гробом не проронит, а ликовать будет! Радости этой хочу его лишить.
– И от меня ждете совета?
– Нет. Вы слушайте только, что я говорю.
– Полтора миллиона! – вздыхал все ремесленник, почти и не замечая уже знатного гостя.
Не от алчности он вздыхал, не из жажды обладания – от ужаса, от испуга! Попади эта невообразимая сумма к тому человеку, сколько зла ему удастся натворить! Что добродетель, воля и честность бедняка могут против столь подавляюще огромного богатства? Ведь у кого денег много, тот все и вся может купить; для того ничего невозможного нет! Вот почему вздыхал непроизвольно наш мастер: «Полтора миллиона форинтов…».
Карпати взял его за руку, чтобы лучше овладеть вниманием.
– Один только путь есть перечеркнуть красным крестом все расчеты Абеллино, ибо я кровное, несмываемое оскорбление хочу нанести, какое сам получил; этот путь – женитьба…
Тут Карпати остановился и откинулся на спинку, точно выжидая, что скажет собеседник. Но тот лишь кивнул, будто отлично все понимая.
– И если у меня, бог даст, ребенок родится… – тихим, сдавленным голосом произнес Карпати и со внезапной радостью хлопнул по столу. – Ах! Эта мысль меня опять на ноги ставит. Я человек не религиозный, сударь, но на смертном одре было мне такое знамение. И что я в лучший мир не отправился, когда меня все уже похоронили, пришел в себя, к общему удивлению, и силы, охота жить ко мне вернулись, все это указывает: не сон было то видение. Да, я женюсь, а вы послушайте теперь, что во всем этом для вас интересно.
В голове у мастера все перемешалось: столько необычных намеков и догадок разом.
– Вы опекаете молодую девушку, которую преследует Абеллино и на которую его сверстники ставят, как на лошадь, пари держат, кто выиграет; против коей составляются тайные заговоры и незримые кинжалы обнажаются на каждом шагу. Я вознамерился пресечь сию безнравственную травлю, предоставив ее жертве такое убежище, куда племянник мой уже не проникнет, даже если все двери и окна будут открыты настежь. Это убежище – мой дом.
– Как, ваша милость?…
– Прошу у вас руки вашей подопечной…
– Что?
– …дабы сочетаться с ней законным браком. Долгие годы знали все меня за «чудака». Попытаюсь избавиться от этого прозвания в оставшиеся мне дни.
Болтаи медленно поднялся из-за стола.
– Ваше высокородие, предложение это – большая честь для меня и большая неожиданность. Вы – владелец многомиллионного состояния, человек непомерно богатый, библейский набоб. Но не в богатстве ведь счастье, мне это доподлинно известно. Знал я сам одну бедную девушку, прошлый год ее выдали за богача, а вчера из Дуная вытащили: с собой покончила. Я ли счастья не желаю моей питомице; но за деньги, за богатого ее не отдам.
Карпати коснулся дружелюбно его руки.
– Присядьте, дорогой господин Болтаи. Едва увидев ваше лицо, я уже приготовился к такому ответу. Ну как вам не хотеть устроить будущее вашей питомицы, это очень даже похвально. Приличное состояние и дело свое ей оставить; честного, достойного, трезвого, работящего юношу, может статься, присмотреть, который поведет ее по тихой, мирной жизненной стезе. Но все это уже не в вашей власти. Девушка не из самой хорошей семьи, ветреность привита ей с рождения; в школе тщеславия, роскошеств и удовольствий воспитывалась, и прежние стремления, воспоминанья, лишь подавленные в более суровые годы, не забыты совсем. Порок она видела почитаемым, а добродетель осмеянной, это дурной опыт, сударь! Очень сильной душою надо обладать, чтобы сладкое горьким признать, а горькое – сладким. Расти вы девочку с самого раннего детства в строгих правилах, еще можно бы за ее нравственность поручиться, за то, что бедность не будет вызывать у нее неудовольствия; но ведь вы в таком возрасте взяли ее под опеку, когда она другое успела изведать! И нет на свете волшебника, который вернул бы ей неведение. Честолюбие, желание блистать, выделяться уже пустили корни в ее сердце. Не заметили вы разве, как она разом охладела к своему бедному избраннику, едва забрала себе в голову, что может стать чествуемой, окруженной поклонением дивой? Поначалу думала того добиться сама, своим искусством; но теперь-то уж, верно, и не надеется: кто-то сказал ей, что голосок у нее посредственный; но желанье блистать, жить в неге и роскоши не угасло в душе. Пока она еще страшится искушающего ее пути, но придет скука, страсть проснется, кровь потребует своего и в Минуту ожесточенья, когда сердце так легко внемлет дурному совету, глядишь, забудется – и кто убережет тогда девушку от падения, если она сама решилась на него?
– Не верю, ваша честь, ничему не верю, что вы тут сказали. Может, оно и правда, только я не согласен никак. В жизни, конечно, так бывает, но моя питомица – исключение.
– Не будем спорить. Вы сами убедитесь, что повод пасть вашей подопечной поспешат дать очень многие, потому что в самое высшее общество уже проникли слухи о ее красоте и, главное, добродетели. А это приманка самая, черт побери, соблазнительная! Никогда о девичьей невинности не болтайте, если не хотите, чтобы воры пришли и похитили ее. Так вот, я вовсе не собираюсь жениться на вашей питомице против ее воли – или чтобы вы ее уговаривали; передайте ей просто мое предложение в таких словах: «Один богатый вельможа просит твоей руки. Он немолод, некрасив, неприятен и в дедушки тебе годится;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54