– огрызнулся Пал, в сердцах так насаживая доломан на барина, что за малым руку ему не сломал.
– Я знать хочу, – сказал Карпати веско, – прибыл ли племянник мой Бела, или нет?
Пал перекосился весь при этом имени и бархатную щетку выронил, которой только что приготовился разгладить барину воротник.
– Кто? Вертопрах этот?…
– Но-но! О Карпати не смей непочтительно говорить, запомни у меня!
– Да? – закладывая руки за спину, сказал Пал. – Уж не задумали ли вы мириться? С ним, кто обиду такую нанес вашему благородию?
– А тебе какая печаль?
– О, мне-то никакой, какая еще печаль; вы – важные господа, чего мне, гайдуку паршивому, не в свое дело соваться. Миритесь себе на здоровье. Мне-то что. Обнимайтесь! Хоть поженитесь друг на друге, какое мне дело. Меня-то он, добрая душа, пальцем ведь не тронул, он ваше благородие только оскорбил, – так ежели вашему благородию это нравится, пожалуйста! Сделайте милость.
– Ну-ну, Палко! Бона, разошелся, – попробовал барин Янчи взять шутливый тон. – Скажи лучше, кто еще-то здесь.
– Из челяди – пукканчский приказчик, сыр огромаднейший приволок; потом еще дудайский протопоп, терпеть его не могу.
– Уж будто не все равно ему.
– Ему пускай все равно, да я-то его не выношу.
– Почему ж не выносишь-то, старый ты чудила?
– Да сколько ни вижу его, все о здоровье вашего благородия справляется. На что ему, спрашивается, здоровье ваше сдалось? Не доктор же он.
– Ой, не в духе ты что-то сегодня, Палко. Ну а причт-то весь здесь?
– О-гы-гы-гы-гы, – осклабился Пал, – как же-с. И хор дебреценский с подголосками, и цыганских оркестра целых четыре; сам Бихари пожаловал. Ректор своих семинаристов во дворе уже выстроил; вы не пугайтесь, ваше благородие, ежели громко очень гаркнут, как вас увидят. И фейерверкер на месте, ладит там что-то среди деревьев, сюрприз, говорит, к вечеру готовит. Сено бы только опять не спалил, как прошлый год.
– А комедиантов нет?
– Как же нет, здесь они, а чему я давеча засмеялся-то! Локоди этот опять; впятером они: сам, он героев будет представлять, цирюльный подмастерье, худенький такой, стариков у него играет, а дама пожилая – барышень молоденьких. Уже и сговорились, что будут вечером давать. Пока, значит, господа в зале отобедают, они в прихожей Добози с женой изобразят в двенадцати живых картинах, с бенгальским огнем.
– А почему в прихожей, а не в театре моем?
– Мал он для них.
– Так их же пятеро всего.
– Да, но и гайдуки тоже нарядятся, кто турком, кто мадьяром, – из чулана все подходящее повыгребли уже: платье, оружие. А школяры тем делом былину споют про Добози. Дярфаш сейчас слова сочиняет, а регент – музыку. Ух славно!
Простодушный старик, как ребенок, радовался предстоящей комедии.
Тем временем он уже умыл, побрил и причесал барина, ногти ему постриг, повязал шею косынкой и застегнул его честь по чести.
– Ну, теперь и на люди можно.
– А трубка где моя?
– Тю! Какая еще трубка! Забыли, что в церковь надо прежде сходить, помолиться, кто ж курит до того.
– Верно. Твоя правда. А чего не звонят до сих пор?
– Обождите еще. Сперва попу надо послать сказать, что встали его благородие.
– Да не забыть прибавить: «Хороша колбаса долгая, а проповедь короткая».
– Знаю, – сказал Пал и побежал к священнику, чьей главной слабостью было, собственно, не много-, а скорее уж злоречие: тот единственный раз в году, когда перед ним оказывался барин Янчи, принимался он так его поносить во имя господа, что гостям на весь обед хватало потом горючего материала для шуток.
Случай, однако, избавил на сей раз барина Янчи от этого сомнительного удовольствия: отец благочинный нежданно захворал и не мог отправлять свои обязанности.
– Ничего, протопоп ведь есть! – сказал прибывший с этим прискорбным известием Палко.
– О нем ты мне больше не поминай! – воскликнул в сердцах барин Янчи. – Уж он возьмется – до ужина не кончит. Да еще так расхваливать пойдет во всеуслышанье, со стыда сгоришь. Пусть лучше служит супликант.
Супликант – носивший тогу семинарист – за свои пять лет (не жизни, а обученья) никогда еще не видел стольких господ зараз; легко себе представить испуг бедняги, уведомленного, что через четверть часа ему надо проповедь произнести во спасение этакого множества заблудших душ.
Дать бы деру, да с него не спускали глаз и, заметив его терзания и опасения, всякие шутки начали над ним шутить: взяли и пришили его платок к карману, чтобы при нужде не смог вытащить; уверили, будто кантор – это Выдра, которого он и пошел упрашивать заиграть сразу на органе, буде запнется. И наконец, вместо молитвенника подсунули ему огромный скотолечебник.
Простодушный школяр не обладал таким присутствием духа, как Михай Витез Чоконаи. Тот в аналогическом случае, когда его молитвенник подменили поваренной книгой озорные барчуки, прочитав: «В уксусе…» и мигом смекнув, что речь о маринованных огурцах, смело продолжил: «В уксусе… губку омоченную поднесли к устам его». И такую проповедь сымпровизировал на эту тему – всем на удивление.
А бедный супликант, увидев, что взял на кафедру книгу, лишь скотине дарующую исцеление, совсем ошалел, позабыл даже, как «Отче наш» читается. Так и сошел вниз, не произнеся ни словечка. Пришлось и впрямь просить протопопа, взяв прежде с него обещание удовольствоваться одним молебном, без проповеди. Но и тот затянулся на целых полтора часа. Достойный священнослужитель столько истовых молений вознес о благополучии рода Карпати, всех мужских и женских отпрысков его in ascendenti et descendent, – за здравие их на этом и упокой на том свете, что им, право же, ни тут, ни там не должно было впредь учиниться никакого худа.
На молебствие явились все гости, но барин Янчи ни с кем не хотел заговаривать, не очистясь прежде душой. Нечто необычно приподнятое изобразилось на его лице, и на колени он опустился с благоговением глубоким, искренним, потупив глаза при восхвалении его заслуг, будто такой безделицей ощутив сотворенное им добро в сравнении с тем, что мог бы сделать и что сделать надлежит… «Хоть бы годок послал еще господь, – вздыхал он про себя, – и наверстаю, что в жизни упустил. Да суждено ли столько?… Протяну ли хоть месяц еще, день даже один?» Совсем умиленным покинул он храм и, лишь отвечая на поздравленья, стал возвращаться мыслями к делам привычным, повседневным.
Необычная внутренняя умягченность барина Янчи ничуть не препятствовала веселью остальной компании: кто в карете, кто верхом, всяк знай дурачился да потешался по дороге из церкви в усадьбу. Фрици Калотаи, посадив к себе восьмерых, погнал во весь дух, и вдруг на полном ходу все колеса соскочили; телега вверх дном: кому руку, кому ногу придавило. Это Мишка Хорхи, греховодник, пока сидели в храме, чеки у всех повынимал, а бедному Фрици пришлось поплатиться. Лаци Ченке первый раз приехал на собственной лошади, и вот какой-то шутник возьми и сунь тлеющий трут ей в ухо. Хозяин – в седло и тут же – хлоп наземь без сознанья, сброшенный осатанелым конем.
В другое время такие проказы очень забавляли барина Янчи, но сейчас он только головой качал. А Мишка Хорхи между тем такое вытворял – животики надорвешь. Он и молитвенник семинариста подменил, и кантору сиденье смолой намазал, чтобы прилип, и пороху на кухне вместо мака наложил, а мак пересыпал гайдукам в пороховницы, – те залпом хотели приветствовать вернувшихся, но ни одно ружье не выстрелило; маковники же печь разорвали. Гуртовщик, который за небольшую плату арендовал харастошскую пушту у барина Янчи, в знак признательности привез ему громадный сыр, в котором спрятана была пара голубей. Мишка же Хорхи двух жирных крыс посадил на их место, и когда овчар, поднося сыр, снял верхушку, не пернатые, а мохнатые выскочили оттуда прямо в публику.
Однако барина Янчи все это теперь не смешило, он даже предупредил Мишку: веселиться попристойней, глупостей разных не выкидывать, как бывало. Поэту велено было предъявить стихотворение, которое он собирался прочесть за столом: нет ли выражений плоских, площадных; цыгану строго-настрого запрещено лобызать всех подряд, как упьется. Борзых выпроводили на галерею, запретив подпускать к столам и куски им бросать, как обычно; цыгане-скрипачи, актеры, школяры получили наказ держаться наиприличнейшим образом, а весь простой люд оповестили, что жаркого будет вволю и вина хоть залейся, но драться – ни-ни, драки на сей раз отменяются.
Все, дивясь, вопрошали друг у друга о причинах сего явления.
– Или конец свой чует старик, что смиренником таким заделался? – гадал Мишка Хорхи.
– Может, поумнел? Про швабов вон говорят, что они к сорока набираются ума, а он до семидесяти не нажил…
– Не замайте, – сказал третий, – человек раз в семь лет меняется весь целиком, а он десятую семерку, слава богу, добирает, время уже.
– А мне так сдается, важничать он стал с тех пор, как в сословном собрании заседает, может, и ключ золотой уже получил, вот и вольничать теперь с собой не позволяет.
И верно, при всей радости, с коей принимал барин Янчи оказавших ему честь, нельзя было не приметить в нем некоторой сдержанности, меньше всего ему ранее свойственной.
И всю эту перемену вызвала в нем одна-единственная мысль: что племянник пожалует к нему на именины; опоздает, может статься, но приедет непременно. Он и сам затруднился бы объяснить, откуда такая уверенность, однако ждал, рассчитывал на встречу, и едва осеняла собутыльников какая-нибудь очередная взбалмошная идея, тотчас спохватывался: «А если бы младший Карпати это видел, что сказал бы? Нет! Однажды застал он уже дядю за бесчинной забавой, теперь пусть увидит веселие более благопристойное».
После торжественных изъявлений благодарности гости спустились в сад, где уже собрался сельский люд, поджидая помещика.
Обыкновенно барина Янчи, сходившего или подымавшегося по лестнице, приходилось под оба локтя поддерживать: самостоятельно мог он передвигаться только уже, как локомотив, по ровному месту. Но на сей раз, оттолкнув Палко, сам легко сошел по тридцати двум мраморным ступеням, которые вели в сад.
Не иначе как полгода трезвой пожоньской жизни вернули ему эту подвижность.
Внизу его приветственными кликами встретили школьники, построенные рядами. Учитель успел, однако, как говорится, клюкнуть; ему, сердешному, немного и надо было – стакан вина всего, – чтобы совершенно опьянеть, и стакан этот он где-то уже принял, вследствие чего возымел желание первым поздравить его высокоблагородие, каковое желание и осуществил бы, не подхвати его Мишка Хорхи под мышки и не разуверь: нынче, мол, не барина именины вовсе, а Фрици Калотаи.
Достойный народный учитель метнулся к Фрици. Тот хотел бежать, но все триста крестьянских ребятишек обступили его, – куда ни сунься, «виват» да «виват»; по физиономии он тоже никого смазать не решился, были тут и совсем большие парни, еще побили бы; пришлось «караул» кричать.
Барин Янчи спустился между тем прямо в сгрудившуюся толпу. Цыгане-трубачи трижды грянули туш при его появлении, и двое седовласых крестьян подвели к нему за рога жирного телка, специально к этому дню откормленного. Один, порасторопней, выступил вперед, снял шапку, откашлялся и, уставясь на носки сапог, довольно бойко пробубнил поздравительное стихотворение, которое повторял подряд уже девять именин. Зато и прочел наизусть, без запинки:
Дай те бог здоровья, счастья, долголетья,
Радости, удачи, всяка благолепья,
И добра-богатства, и деяний славных,
Им же нету равных.
Сколь травы щипала сия животина,
Сколько есть былинок там, на луговине, –
Столько лет продлися жизнь твоя без срока,
Без пятна, порока.
В молоке да меде весь свой век купайся,
Словно как сыр в масле день-деньской катайся
Да прилежней траться не на мазь, пилюлю,
А ка красотулю.
Чести не порушишь ты своей дворянской,
Взвеселишь, утешишь мир весь христианский,
Дабы разносилась слава твово рода
Громче год от года.
А как час приидет и твоей кончины,
Во раю воссядь ты не в последнем чине,
И коль мы на полку тоже сложим зубы,
Не лиши заступы.
«Дай вам бог здоровьичка, ваше высокородие, от души желаю!» – простодушно прибавил он по окончании, будто не очень веря, что прочитанные стишки могут возыметь на небесах какое-либо действие.
Приготовивший, по обыкновению, пятьдесят золотых барин Янчи подал их дарителю, упитанного же телка велел зажарить для собравшихся крестьян.
После того подошла городская молодежь, катя десятиведерную бочку токайского. Перед набобом бочку поставили и подсадили на нее Марци, низложенного троицына короля, потому что язык был у него подвешен лучше всех. Марци взял стакан, наполнил и поздравил барина – кудряво, витиевато, как все мастера таких присловий, знающие их назубок, да еще от себя умеющие подпустить всяких экивоков для вящего благолепия.
– Пожелаю вам с господня соизволенья, как уж встретили вы по благости его целехоньки денек сегодняшний, шелками шитый, золотцем подбитый, серебром подкованный, то и не считал бы он, сколько волосков на головке вашей поосталось, а осыплет пусть столькими Щедротами ваше высокоблагородие, сколь у вас их выпало; и слуги божьи, все как есть, знай только заботы с пути вашего земного отметают, дабы пагубы разные даже пятнышком не замарали счастия вашего златошпорого, а радостей полная баклажка все бы красным эгерским побулькивала, и едва милость ваша к ней приложится, весь бы ангельский чин в лапоточках своих шелковых «прозит!» кричал, а коли подагра там или лихоманка, костолом да кондратий да прочий гость незваный, чего доброго, повадится, так чтоб начеку были райские те гайдуки, одесную-ошую по двое к вашей особе приставленные, и палками их ореховыми гнали, откудова пришли, вас же во блага земные, как в море Чермное – войско фараоново, с ручками окунали, а уж придет под конец косарь тот нещадный, что всех за сено почитает, и скосит ваше высокородие, пущай ездовые на том свете не заставляют душеньку вашу за телегой плестись, а под трубный глас на шестерке коней поскорей во блаженные пределы вознесут, где Авраам, Исаак и прочие патриархи еврейские в бархатных штанах каллайскую кадриль вприсядку отплясывают под тридцать три тысячи цыганских скрипок. Дай бог здоровьица вам! От чистого сердца желаю.
Одарил барин Янчи и парня, который без единой запинки выложил чудное свое поздравление, хотя и не нашел все это столь уж забавным, как в прошлые разы.
Наступил черед молодой девушки на выданье, самой красивой в околотке. Эта белого барашка привела в подарок и сказала какие-то подобающие слова, но так тихо, ничего не разобрать. Напрасно ее убеждали: передник отыми ото рта, не слыхать.
Поздравлявшую набоба девушку принято было брать с гостями наверх, – там она с именинником рядом и сидела, других женщин не было за столом. Болтали всякое о происходившем потом, под конец угощенья, когда вино всем бросалось в голову и ее тоже с непривычки дурманил хмель. Что уж там ни бывало, замуж девушка все равно выходила, ведь барин Янчи много давал за ней, отец сразу шестерку волов получал, и добрых мужичков поэтому не очень тревожило, что их дочек водят сюда.
Девушка кончила свою речь; это явствовало из того, что она вдруг присела рядом с барашком, обняв его за шею.
– Ишь льнут как друг к дружке, – заметил кто-то из самородков.
– Мясника боятся, – отозвался Мишка Хорхи двусмысленно.
Барин подошел к девушке, потрепал ее отечески по щечке, погладил по голове и спросил ласково:
– Как зовут тебя, доченька?
– Жужи, – ответила та еле слышно.
– Милый-то есть?
– Нету, – потупилась девушка.
– Ну так выбирай из этих парней подходящего, и сей же час замуж выдам тебя. («Взялся, взялся барин Янчи за ум, – зашептались кругом, – всегда-то на другой вечер откладывал».) Эй, ребята, кто в жены хочет ее? Забирай!
Чуть не с десяток выскочили вперед, и Марци с ними. Мишка Хорхи в шутку тоже было затесался, но барин Янчи погнал его тростью.
– Ну ты, козлище, прочь из овечьего стада! Не про тебя писано. Ну, дочка, смотри, сколько молодцов, выбирай любого.
– Папенька пущай… – не подымая глаз, пролепетала девушка.
– Чтобы отец указал тебе? – растолковывая вслух ее желанье, переспросил барин Янчи. – Где этой девушки отец?
Седеющий крестьянин со шляпой в руках выбрался вперед.
– Ну, ищи мужа для дочери, быстро.
Тот призадумался.
– Раз-два, живо! Нечего тянуть.
Крестьянин приглядел наконец зятя себе по вкусу. Ростом не больно вышел, зато отец зажиточный у него.
– Ну, довольна? – спросил барин Янчи.
Жужи покраснела до ушей.
– Тогда лучше за Марци все-таки, – отозвалась она довольно явственно.
Вся компания расхохоталась.
– Зачем же отца было звать?
Марци времени на размышления не требовалось, мигом подскочил и схватил девушку за руку. Барин дал им свое благословение и пятьдесят золотых, наказав Марци стеречь жену получше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
– Я знать хочу, – сказал Карпати веско, – прибыл ли племянник мой Бела, или нет?
Пал перекосился весь при этом имени и бархатную щетку выронил, которой только что приготовился разгладить барину воротник.
– Кто? Вертопрах этот?…
– Но-но! О Карпати не смей непочтительно говорить, запомни у меня!
– Да? – закладывая руки за спину, сказал Пал. – Уж не задумали ли вы мириться? С ним, кто обиду такую нанес вашему благородию?
– А тебе какая печаль?
– О, мне-то никакой, какая еще печаль; вы – важные господа, чего мне, гайдуку паршивому, не в свое дело соваться. Миритесь себе на здоровье. Мне-то что. Обнимайтесь! Хоть поженитесь друг на друге, какое мне дело. Меня-то он, добрая душа, пальцем ведь не тронул, он ваше благородие только оскорбил, – так ежели вашему благородию это нравится, пожалуйста! Сделайте милость.
– Ну-ну, Палко! Бона, разошелся, – попробовал барин Янчи взять шутливый тон. – Скажи лучше, кто еще-то здесь.
– Из челяди – пукканчский приказчик, сыр огромаднейший приволок; потом еще дудайский протопоп, терпеть его не могу.
– Уж будто не все равно ему.
– Ему пускай все равно, да я-то его не выношу.
– Почему ж не выносишь-то, старый ты чудила?
– Да сколько ни вижу его, все о здоровье вашего благородия справляется. На что ему, спрашивается, здоровье ваше сдалось? Не доктор же он.
– Ой, не в духе ты что-то сегодня, Палко. Ну а причт-то весь здесь?
– О-гы-гы-гы-гы, – осклабился Пал, – как же-с. И хор дебреценский с подголосками, и цыганских оркестра целых четыре; сам Бихари пожаловал. Ректор своих семинаристов во дворе уже выстроил; вы не пугайтесь, ваше благородие, ежели громко очень гаркнут, как вас увидят. И фейерверкер на месте, ладит там что-то среди деревьев, сюрприз, говорит, к вечеру готовит. Сено бы только опять не спалил, как прошлый год.
– А комедиантов нет?
– Как же нет, здесь они, а чему я давеча засмеялся-то! Локоди этот опять; впятером они: сам, он героев будет представлять, цирюльный подмастерье, худенький такой, стариков у него играет, а дама пожилая – барышень молоденьких. Уже и сговорились, что будут вечером давать. Пока, значит, господа в зале отобедают, они в прихожей Добози с женой изобразят в двенадцати живых картинах, с бенгальским огнем.
– А почему в прихожей, а не в театре моем?
– Мал он для них.
– Так их же пятеро всего.
– Да, но и гайдуки тоже нарядятся, кто турком, кто мадьяром, – из чулана все подходящее повыгребли уже: платье, оружие. А школяры тем делом былину споют про Добози. Дярфаш сейчас слова сочиняет, а регент – музыку. Ух славно!
Простодушный старик, как ребенок, радовался предстоящей комедии.
Тем временем он уже умыл, побрил и причесал барина, ногти ему постриг, повязал шею косынкой и застегнул его честь по чести.
– Ну, теперь и на люди можно.
– А трубка где моя?
– Тю! Какая еще трубка! Забыли, что в церковь надо прежде сходить, помолиться, кто ж курит до того.
– Верно. Твоя правда. А чего не звонят до сих пор?
– Обождите еще. Сперва попу надо послать сказать, что встали его благородие.
– Да не забыть прибавить: «Хороша колбаса долгая, а проповедь короткая».
– Знаю, – сказал Пал и побежал к священнику, чьей главной слабостью было, собственно, не много-, а скорее уж злоречие: тот единственный раз в году, когда перед ним оказывался барин Янчи, принимался он так его поносить во имя господа, что гостям на весь обед хватало потом горючего материала для шуток.
Случай, однако, избавил на сей раз барина Янчи от этого сомнительного удовольствия: отец благочинный нежданно захворал и не мог отправлять свои обязанности.
– Ничего, протопоп ведь есть! – сказал прибывший с этим прискорбным известием Палко.
– О нем ты мне больше не поминай! – воскликнул в сердцах барин Янчи. – Уж он возьмется – до ужина не кончит. Да еще так расхваливать пойдет во всеуслышанье, со стыда сгоришь. Пусть лучше служит супликант.
Супликант – носивший тогу семинарист – за свои пять лет (не жизни, а обученья) никогда еще не видел стольких господ зараз; легко себе представить испуг бедняги, уведомленного, что через четверть часа ему надо проповедь произнести во спасение этакого множества заблудших душ.
Дать бы деру, да с него не спускали глаз и, заметив его терзания и опасения, всякие шутки начали над ним шутить: взяли и пришили его платок к карману, чтобы при нужде не смог вытащить; уверили, будто кантор – это Выдра, которого он и пошел упрашивать заиграть сразу на органе, буде запнется. И наконец, вместо молитвенника подсунули ему огромный скотолечебник.
Простодушный школяр не обладал таким присутствием духа, как Михай Витез Чоконаи. Тот в аналогическом случае, когда его молитвенник подменили поваренной книгой озорные барчуки, прочитав: «В уксусе…» и мигом смекнув, что речь о маринованных огурцах, смело продолжил: «В уксусе… губку омоченную поднесли к устам его». И такую проповедь сымпровизировал на эту тему – всем на удивление.
А бедный супликант, увидев, что взял на кафедру книгу, лишь скотине дарующую исцеление, совсем ошалел, позабыл даже, как «Отче наш» читается. Так и сошел вниз, не произнеся ни словечка. Пришлось и впрямь просить протопопа, взяв прежде с него обещание удовольствоваться одним молебном, без проповеди. Но и тот затянулся на целых полтора часа. Достойный священнослужитель столько истовых молений вознес о благополучии рода Карпати, всех мужских и женских отпрысков его in ascendenti et descendent, – за здравие их на этом и упокой на том свете, что им, право же, ни тут, ни там не должно было впредь учиниться никакого худа.
На молебствие явились все гости, но барин Янчи ни с кем не хотел заговаривать, не очистясь прежде душой. Нечто необычно приподнятое изобразилось на его лице, и на колени он опустился с благоговением глубоким, искренним, потупив глаза при восхвалении его заслуг, будто такой безделицей ощутив сотворенное им добро в сравнении с тем, что мог бы сделать и что сделать надлежит… «Хоть бы годок послал еще господь, – вздыхал он про себя, – и наверстаю, что в жизни упустил. Да суждено ли столько?… Протяну ли хоть месяц еще, день даже один?» Совсем умиленным покинул он храм и, лишь отвечая на поздравленья, стал возвращаться мыслями к делам привычным, повседневным.
Необычная внутренняя умягченность барина Янчи ничуть не препятствовала веселью остальной компании: кто в карете, кто верхом, всяк знай дурачился да потешался по дороге из церкви в усадьбу. Фрици Калотаи, посадив к себе восьмерых, погнал во весь дух, и вдруг на полном ходу все колеса соскочили; телега вверх дном: кому руку, кому ногу придавило. Это Мишка Хорхи, греховодник, пока сидели в храме, чеки у всех повынимал, а бедному Фрици пришлось поплатиться. Лаци Ченке первый раз приехал на собственной лошади, и вот какой-то шутник возьми и сунь тлеющий трут ей в ухо. Хозяин – в седло и тут же – хлоп наземь без сознанья, сброшенный осатанелым конем.
В другое время такие проказы очень забавляли барина Янчи, но сейчас он только головой качал. А Мишка Хорхи между тем такое вытворял – животики надорвешь. Он и молитвенник семинариста подменил, и кантору сиденье смолой намазал, чтобы прилип, и пороху на кухне вместо мака наложил, а мак пересыпал гайдукам в пороховницы, – те залпом хотели приветствовать вернувшихся, но ни одно ружье не выстрелило; маковники же печь разорвали. Гуртовщик, который за небольшую плату арендовал харастошскую пушту у барина Янчи, в знак признательности привез ему громадный сыр, в котором спрятана была пара голубей. Мишка же Хорхи двух жирных крыс посадил на их место, и когда овчар, поднося сыр, снял верхушку, не пернатые, а мохнатые выскочили оттуда прямо в публику.
Однако барина Янчи все это теперь не смешило, он даже предупредил Мишку: веселиться попристойней, глупостей разных не выкидывать, как бывало. Поэту велено было предъявить стихотворение, которое он собирался прочесть за столом: нет ли выражений плоских, площадных; цыгану строго-настрого запрещено лобызать всех подряд, как упьется. Борзых выпроводили на галерею, запретив подпускать к столам и куски им бросать, как обычно; цыгане-скрипачи, актеры, школяры получили наказ держаться наиприличнейшим образом, а весь простой люд оповестили, что жаркого будет вволю и вина хоть залейся, но драться – ни-ни, драки на сей раз отменяются.
Все, дивясь, вопрошали друг у друга о причинах сего явления.
– Или конец свой чует старик, что смиренником таким заделался? – гадал Мишка Хорхи.
– Может, поумнел? Про швабов вон говорят, что они к сорока набираются ума, а он до семидесяти не нажил…
– Не замайте, – сказал третий, – человек раз в семь лет меняется весь целиком, а он десятую семерку, слава богу, добирает, время уже.
– А мне так сдается, важничать он стал с тех пор, как в сословном собрании заседает, может, и ключ золотой уже получил, вот и вольничать теперь с собой не позволяет.
И верно, при всей радости, с коей принимал барин Янчи оказавших ему честь, нельзя было не приметить в нем некоторой сдержанности, меньше всего ему ранее свойственной.
И всю эту перемену вызвала в нем одна-единственная мысль: что племянник пожалует к нему на именины; опоздает, может статься, но приедет непременно. Он и сам затруднился бы объяснить, откуда такая уверенность, однако ждал, рассчитывал на встречу, и едва осеняла собутыльников какая-нибудь очередная взбалмошная идея, тотчас спохватывался: «А если бы младший Карпати это видел, что сказал бы? Нет! Однажды застал он уже дядю за бесчинной забавой, теперь пусть увидит веселие более благопристойное».
После торжественных изъявлений благодарности гости спустились в сад, где уже собрался сельский люд, поджидая помещика.
Обыкновенно барина Янчи, сходившего или подымавшегося по лестнице, приходилось под оба локтя поддерживать: самостоятельно мог он передвигаться только уже, как локомотив, по ровному месту. Но на сей раз, оттолкнув Палко, сам легко сошел по тридцати двум мраморным ступеням, которые вели в сад.
Не иначе как полгода трезвой пожоньской жизни вернули ему эту подвижность.
Внизу его приветственными кликами встретили школьники, построенные рядами. Учитель успел, однако, как говорится, клюкнуть; ему, сердешному, немного и надо было – стакан вина всего, – чтобы совершенно опьянеть, и стакан этот он где-то уже принял, вследствие чего возымел желание первым поздравить его высокоблагородие, каковое желание и осуществил бы, не подхвати его Мишка Хорхи под мышки и не разуверь: нынче, мол, не барина именины вовсе, а Фрици Калотаи.
Достойный народный учитель метнулся к Фрици. Тот хотел бежать, но все триста крестьянских ребятишек обступили его, – куда ни сунься, «виват» да «виват»; по физиономии он тоже никого смазать не решился, были тут и совсем большие парни, еще побили бы; пришлось «караул» кричать.
Барин Янчи спустился между тем прямо в сгрудившуюся толпу. Цыгане-трубачи трижды грянули туш при его появлении, и двое седовласых крестьян подвели к нему за рога жирного телка, специально к этому дню откормленного. Один, порасторопней, выступил вперед, снял шапку, откашлялся и, уставясь на носки сапог, довольно бойко пробубнил поздравительное стихотворение, которое повторял подряд уже девять именин. Зато и прочел наизусть, без запинки:
Дай те бог здоровья, счастья, долголетья,
Радости, удачи, всяка благолепья,
И добра-богатства, и деяний славных,
Им же нету равных.
Сколь травы щипала сия животина,
Сколько есть былинок там, на луговине, –
Столько лет продлися жизнь твоя без срока,
Без пятна, порока.
В молоке да меде весь свой век купайся,
Словно как сыр в масле день-деньской катайся
Да прилежней траться не на мазь, пилюлю,
А ка красотулю.
Чести не порушишь ты своей дворянской,
Взвеселишь, утешишь мир весь христианский,
Дабы разносилась слава твово рода
Громче год от года.
А как час приидет и твоей кончины,
Во раю воссядь ты не в последнем чине,
И коль мы на полку тоже сложим зубы,
Не лиши заступы.
«Дай вам бог здоровьичка, ваше высокородие, от души желаю!» – простодушно прибавил он по окончании, будто не очень веря, что прочитанные стишки могут возыметь на небесах какое-либо действие.
Приготовивший, по обыкновению, пятьдесят золотых барин Янчи подал их дарителю, упитанного же телка велел зажарить для собравшихся крестьян.
После того подошла городская молодежь, катя десятиведерную бочку токайского. Перед набобом бочку поставили и подсадили на нее Марци, низложенного троицына короля, потому что язык был у него подвешен лучше всех. Марци взял стакан, наполнил и поздравил барина – кудряво, витиевато, как все мастера таких присловий, знающие их назубок, да еще от себя умеющие подпустить всяких экивоков для вящего благолепия.
– Пожелаю вам с господня соизволенья, как уж встретили вы по благости его целехоньки денек сегодняшний, шелками шитый, золотцем подбитый, серебром подкованный, то и не считал бы он, сколько волосков на головке вашей поосталось, а осыплет пусть столькими Щедротами ваше высокоблагородие, сколь у вас их выпало; и слуги божьи, все как есть, знай только заботы с пути вашего земного отметают, дабы пагубы разные даже пятнышком не замарали счастия вашего златошпорого, а радостей полная баклажка все бы красным эгерским побулькивала, и едва милость ваша к ней приложится, весь бы ангельский чин в лапоточках своих шелковых «прозит!» кричал, а коли подагра там или лихоманка, костолом да кондратий да прочий гость незваный, чего доброго, повадится, так чтоб начеку были райские те гайдуки, одесную-ошую по двое к вашей особе приставленные, и палками их ореховыми гнали, откудова пришли, вас же во блага земные, как в море Чермное – войско фараоново, с ручками окунали, а уж придет под конец косарь тот нещадный, что всех за сено почитает, и скосит ваше высокородие, пущай ездовые на том свете не заставляют душеньку вашу за телегой плестись, а под трубный глас на шестерке коней поскорей во блаженные пределы вознесут, где Авраам, Исаак и прочие патриархи еврейские в бархатных штанах каллайскую кадриль вприсядку отплясывают под тридцать три тысячи цыганских скрипок. Дай бог здоровьица вам! От чистого сердца желаю.
Одарил барин Янчи и парня, который без единой запинки выложил чудное свое поздравление, хотя и не нашел все это столь уж забавным, как в прошлые разы.
Наступил черед молодой девушки на выданье, самой красивой в околотке. Эта белого барашка привела в подарок и сказала какие-то подобающие слова, но так тихо, ничего не разобрать. Напрасно ее убеждали: передник отыми ото рта, не слыхать.
Поздравлявшую набоба девушку принято было брать с гостями наверх, – там она с именинником рядом и сидела, других женщин не было за столом. Болтали всякое о происходившем потом, под конец угощенья, когда вино всем бросалось в голову и ее тоже с непривычки дурманил хмель. Что уж там ни бывало, замуж девушка все равно выходила, ведь барин Янчи много давал за ней, отец сразу шестерку волов получал, и добрых мужичков поэтому не очень тревожило, что их дочек водят сюда.
Девушка кончила свою речь; это явствовало из того, что она вдруг присела рядом с барашком, обняв его за шею.
– Ишь льнут как друг к дружке, – заметил кто-то из самородков.
– Мясника боятся, – отозвался Мишка Хорхи двусмысленно.
Барин подошел к девушке, потрепал ее отечески по щечке, погладил по голове и спросил ласково:
– Как зовут тебя, доченька?
– Жужи, – ответила та еле слышно.
– Милый-то есть?
– Нету, – потупилась девушка.
– Ну так выбирай из этих парней подходящего, и сей же час замуж выдам тебя. («Взялся, взялся барин Янчи за ум, – зашептались кругом, – всегда-то на другой вечер откладывал».) Эй, ребята, кто в жены хочет ее? Забирай!
Чуть не с десяток выскочили вперед, и Марци с ними. Мишка Хорхи в шутку тоже было затесался, но барин Янчи погнал его тростью.
– Ну ты, козлище, прочь из овечьего стада! Не про тебя писано. Ну, дочка, смотри, сколько молодцов, выбирай любого.
– Папенька пущай… – не подымая глаз, пролепетала девушка.
– Чтобы отец указал тебе? – растолковывая вслух ее желанье, переспросил барин Янчи. – Где этой девушки отец?
Седеющий крестьянин со шляпой в руках выбрался вперед.
– Ну, ищи мужа для дочери, быстро.
Тот призадумался.
– Раз-два, живо! Нечего тянуть.
Крестьянин приглядел наконец зятя себе по вкусу. Ростом не больно вышел, зато отец зажиточный у него.
– Ну, довольна? – спросил барин Янчи.
Жужи покраснела до ушей.
– Тогда лучше за Марци все-таки, – отозвалась она довольно явственно.
Вся компания расхохоталась.
– Зачем же отца было звать?
Марци времени на размышления не требовалось, мигом подскочил и схватил девушку за руку. Барин дал им свое благословение и пятьдесят золотых, наказав Марци стеречь жену получше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54