Вот наконец показался и самый дом; вот, постояв немного возле арки, Тоська и ее спутник вошли в ворота… Во дворе почему-то было темно, как в колодце. Максим Петрович отчетливо помнил, что в сумерках, пока он, дожидаясь Тоську, сидел возле «козлятников», над беседкой и еще в двух местах вспыхнули довольно яркие электрические лампочки. Сейчас ни одна из них не горела, лишь дальняя арка была освещена. Перестук каблучков удалялся в глубину двора, но не к общежитию, а в ту сторону, где было особенно нахламлено. Между тем боль пронзила поясницу с новой силой, стрельнула вниз, до самой щиколотки. Сжав зубы, Максим Петрович замычал. И в это время оттуда, где только что постукивали каблучки, донесся короткий жалобный крик, какая-то бестолковая возня, топот, сдавленный стон – и все замолкло. Затем две черные тени метнулись к освещенной арке, исчезли в ней. – «Стой! Стой!» – закричал Максим Петрович, кидаясь за ними. Кто-то, грузный, тяжело топая, пробежал к воротам. Забыв про жестокую боль, Максим Петрович такими же скачками, как и на улице, кинулся во тьму двора, откуда только что слышались крики и стон. Там никого уже не было – четыре мусорных контейнера, набитые доверху, белели каким-то бумажным хламом, да куча длинных жерластых труб виднелась за ними. Что-то подвернулось под ноги Максиму Петровичу, он нагнулся, зажег спичку, разглядел: это была черная лакированная женская туфелька, поцарапанная, испачканная с одного бока. Чиркая спичкой, Максим Петрович обошел контейнеры, трубы, – никого. И вдруг при колеблющемся, ничтожном свете потухающей спички, в самом углу двора, за трубами и контейнерами, мелькнуло светлое пятно. Максим Петрович зажег новую спичку и чертыхнулся: раскинув в стороны руки, на куче битого кирпича, словно обнимая ее, с подвернувшейся вбок головой лежала Тоська.
Глава пятая
За свою долгую двадцатитрехлетнюю работу в Уголовном розыске Максим Петрович столько перевидал, что, казалось, ничто уже было не в силах поразить его, заставить содрогнуться. Было время, когда вид мертвого, убитого человека, изуродованный, окровавленный труп вызывали в нем гнев, жалость, отвращение или даже страх, но с течением времени все эти чувства не то чтобы вовсе уничтожились, нет, они, конечно, оставались в нем, но появилось нечто новое, преобладающее над прочим, – этакий холодок отрешенности от всяческих ненужных, мешающих следовательской сосредоточенности переживаний и чувство важности и ответственности работы, которую во что бы то ни стало он обязан хорошо и вовремя сделать. Он привык глядеть на труп не с ужасом, не с жалостью или отвращением, не как просто зритель, а скорее как врач, зорко и точно отмечая позу мертвого человека, последнее, уже навеки застывшее его движение, выражение его лица, стараясь четко вообразить – как, при каких условиях этот труп стал трупом. В такой напряженности ума и воображения было что-то роднившее его работу с работой хирурга и художника, и тут он переставал быть тем добродушным и даже, может быть, немного чудаковатым Максимом Петровичем – с его страстишкой к кроссвордам, с его аргентинскими грушами, пчелами и радикулитом, – тем Максимом Петровичем, каким знавала его Марья Федоровна, с каким привыкли каждый день встречаться соседи и многочисленные знакомые. Тут начинался следователь Щетинин – строгий, собранный, смелый человек, без сложной и трудной деятельности которого людям было бы невозможно спокойно жить и работать.
Да, многое, очень многое повидал Максим Петрович за двадцать три года службы, и ничем его было не удивить. Боже ты мой! Какие только мерзости не прошли перед его глазами! Отцеубийцы, насильники, религиозные изуверы, жалкие кретины, убивавшие человека не из-за чего, просто так, в чаду алкогольного дурмана… Но все это совершалось обычно где-то далеко от него, за пределами его личной жизни; он прибывал на место преступления через час, черед два, на другой день или через сутки, и уж, конечно, не в силах был предотвратить то, что случилось. Сейчас же – в первый раз за всю свою деятельность в угро, стоял Щетинин перед преступлением, которого легко могло бы не быть, если б не эта дурацкая больная нога!
Он зажигал спичку за спичкой, осматривая место, бормоча под нос, ругая себя за глупое отношение к своей болезни, за то, что столько раз легкомысленно отмахивался от настойчивых советов товарищей подлечиться, поехать в Цхалтубо… В прошлом году ему даже путевку туда раздобыли, чуть ли не силой навязывали, – нет, не поехал, не решился расстаться с домом, с пасекой, с привычной жизнью. И вот результат, пожалуйста: убийство, которое он мог бы не допустить. Хромал, ковылял, прыгал на одной ноге – и опоздал на какие-то жалкие считанные секунды… «Ну ладно, – сердито буркнул Максим Петрович, – распустил слюни, черт колченогий… Надо искать телефон, звонить…» Он распрямился и огляделся по сторонам, соображая, где поближе найти телефон. За темными домами шумела вдалеке таинственная ночная жизнь; разнообразные гулы, приглушенные расстоянием, сливались в один гул, который был как бы дыханием уснувшего города. Где-то своим чередом шла деятельная, неумолкающая жизнь, а здесь, в этом заплеванном, загаженном уголке огромного двора, возле мусорных контейнеров, стояла очень плотная, словно непробиваемая, жутковатая тишина…
И вдруг в этой тишине, совсем рядом, глухо звякнуло железо, и следом раздался какой-то похожий на сдерживаемый кашель, неясный звук. Максим Петрович замер, вслушиваясь. Звук повторился, и на этот раз уже не оставалось сомнений: в дощатой крохотной будочке, прилепившейся за трубами к высокому каменному забору, кто-то скрывался, и этот «кто-то» был, очевидно, свидетелем или даже соучастником только что совершенного преступления. Этого человека надо было задержать во что бы то ни стало. «А что, если у него оружие?» – неприятным холодком кольнула осторожная мысль. Но для раздумья не оставалось времени, действовать требовалось немедленно. «Будь что будет!» – решил Максим Петрович и, распахнув фанерную дверцу будки, вежливенько пригласил:
– А ну, милейший!
На пороге будки показался маленький человечек в дворницком переднике, видимо, насмерть перепуганный: его круглое, плоское, как блин, лицо белело в потемках, словно вымазанное мелом, и голос срывался, когда он стал сбивчиво рассказывать, как в двенадцатом часу вышел он подобрать возле ящиков мусор и только, закончив работу, зашел в будку, чтобы спрятать лопату и метлу, как вдруг погас свет, какие-то ребята налетели с девкой, взялись ее бранить и, верно, били; он же, боясь по слабосилию показаться им на глаза, схоронился в будке, сидел там ни жив ни мертв, но потом ребята вроде бы убежали, а куда делась девка – неизвестно.
– Эх ты, дядя! – с досадой сказал Щетинин. – Неизвестно куда делась… Убили ведь девку-то! Где у вас тут свет включается?
Тоська лежала, вся замаранная ржавчиной и грязью, сразу вдруг сделавшаяся маленькой и трогательной девочкой, в которой трудно было узнать ту самонадеянно-нахальную Тоську, какая еще так недавно танцевала среди ресторанных столиков, мелкими глоточками кокетливо попивала венгерское, постукивала по тротуару шпильками моднейших туфелек, поражала мальчиков своими чудовищными прическами… Сейчас, с подвернувшейся набок растрепанной головой, с выражением испуга и обиды на хорошеньком, как-то вдруг сразу посерьезневшем и осунувшемся личике она была так трогательно беспомощна и жалка, что Максим Петрович, всю жизнь страстно желавший детей и не имевший их от бесплодной Марьи Федоровны, какую-то даже отцовскую нежность почувствовал к ней. Он опустился на колени перед Тоськой, обдернул ее непристойно задравшееся платье, попробовал пульс. В руке еще чувствовалось тепло живого тела, но пульс что-то не прощупывался, да и слишком уж неподвижные, застывшие черты лица, мутно, мертво глядящие из-под полузакрытых век глаза не оставляли надежды. «Эх, дочка! – прошептал Максим Петрович, поднимаясь и отряхивая с коленей сор. – Дотанцевалась, дурочка, допрыгалась…»
Велев дворнику сторожить Тоську, Максим Петрович пошел к коменданту общежития звонить в милицию. Через пять минут, располосовав фарами темноту, во двор вихрем влетели два мотоцикла и опоясанная красным кантом закрытая машина. Начальник милиции, грузный, высокий, со свистящим астматическим дыханием пожилой мужчина, чертами лица до смешного напоминающий Петра Первого, тяжело, по-стариковски кряхтя, вылез из машины, на ходу продолжая еще в дороге, видимо, начатый со своим спутником разговор:
– …а ты почитай, почитай в последнем номере… что? Интереснейшая мысль! Не то Щетинин?! – удивленно воскликнул он, увидев Максима Петровича. – Ну, здорово, здорово… Ты что – на труп? Каким образом? Что-о?! Это ты звонил?!
Хрипя и свистя бронхами, начальник сыпал вопросы, словно из дырявого мешка (это была его манера – обстреливать собеседника вопросами), а сам внимательно, зорко окидывал взглядом из-под клочковатых смоляных бровей все – мусорные контейнеры, трубы, лежащую Тоську, склонившегося над ней судмедэксперта, – молоденького, всего лишь год назад кончившего институт паренька, – перепуганного дворника, суетливого коменданта в его куцей пижамке…
– Жива, – подымаясь с колен, сказал медэксперт. – Пролом левой височной кости… Немедленно оперировать.
– Вот черт! – взглянув на часы, выругался начальник. – Пятнадцать минут прошло, как позвонил в скорую… Собака где? – накинулся он на старшего оперуполномоченного. – Ни скорой, ни собаки… Работнички!
Между тем к месту преступления понемногу собирались встревоженные жильцы дома № 18, большей частью молодежь, возвращавшаяся с последних сеансов кино, с ночных смен, с танцулек. Они стояли, перекидываясь обрывочными фразами, глядели с любопытством на работников милиции, на фотографа, при вспышках блиц-лампы щелкавшего аппаратом; иные узнавали Тоську, жалели, иные осуждали. К толпе зевак подбежала ее сестра; она возвращалась с работы. Узнав, что случилось, как была, в забрызганном красками комбинезоне, с потрепанной базарной сумкой, из которой торчали какие-то бумажные свертки и черенок кисти-рушника, – она так и повалилась наземь, припала к Тоськиной голове, плача, запричитала над ней: «Да что ж они, проклятые изверги, над тобой сделали! Таюшка моя ненаглядная!»
Наконец, одновременно прибыли «скорая помощь» и собака. Бездыханную Тоську положили на носилки и увезли. Вместе с нею в больницу отправился следователь прокуратуры. Собака, легко взяв след, резво рванулась, поволокла на поводке проводника, но, выскочив из арки на тротуар, беспомощно заметалась и стала, виновато помахивая хвостом.
– Тоже мне сыскная собака, – усмехнулся начальник. – На поводочке разве только ее по проспекту прогуливать…
Проводник обиженно пожал плечами.
Пока все это происходило, Максим Петрович, объяснив начальнику милиции обстоятельства дела, попросил машину и милиционера.
– Попробую по горячему следу, – сказал он. – Далеко не ушли…
– Куда? – спросил водитель.
– В «Волну».
Было четверть первого. В ресторане уже давно отмигал свет, предупреждавший засидевшихся гуляк, что поздно, что пора покидать заведение, но еще несколько человек сидели, наспех допивая и доедая заказанное. Буфетчица считала выручку, сверяла чеки, официантки толпились у служебного столика, что-то жуя и оживленно переговариваясь; сердитые уборщицы громоздили на столах фантастические сооружения из перевернутых стульев. Тоськиных мальчиков не оказалось в зале, да Максим Петрович и не надеялся на это. Он рассчитывал кое-что узнать от швейцара: судя по всему, молодые люди являлись завсегдатаями ресторана. А раз так…
– Брунетика знаю, – поразмыслив, сказал швейцар, – его Валеркой звать… Намедни после закрытия лично домой в такси отвозил, надрался так, что и встать не мог. До самой квартиры пришлось на себе волочить…
– Ну, милейший, – сказал Максим Петрович, – придется, видно, вас побеспокоить, покажите квартирку.
Без двадцати два милицейская машина остановилась возле большого нового дома, в котором жили работники культуры – артисты, художники, музыканты. Мальчишку взяли с постели. Разбуженный обомлевшей от страха матерью, он как-то сразу весь обмяк, съежился; одеваясь, никак не мог попасть в штанину, смешно, как на реке после купанья, прыгал на одной ноге, пытался непринужденно улыбнуться, но улыбка получалась жалкая, губы дрожали. Отца не было дома, он явился навеселе, когда уже одетого Валерия выводили из квартиры; узнав, в чем дело, стал шуметь, кричал, что не позволит самоуправничать, что он скульптор Птищев, его произведения украшают общественные места города, а также залы музеев страны, что он будет звонить в обком, в Москву, черт побери! Большой, тучный, с багровым, злобным лицом, на котором краснели, синели, лиловели набрякшие жилки, он скоро, однако, выдохся, бессильно плюхнулся на стул, опустил руки, заплакал пьяными слезами. Максим Петрович покачал головой, вздохнул, сказал:
– Ну, пошли, Валерий! – и как-то так это у него получилось хорошо, чуть ли не по-отечески, что мальчик, потрясенный недавним избиением Тоськи, внезапным арестом и глупой, дикой сценой, устроенной хмельным отцом, сразу вдруг успокоился и, поглядев на Щетинина, смущенно улыбнулся и опустил глаза.
Ехали молча. Устало позевывал милиционер, Максим Петрович хмурился, потихоньку поругивал свой радикулит: ведь надо же! Ни оттуда ни отсюда налетел, сковал, когда надо было действовать, а вот сейчас боль утихла совершенно, словно ее и не было, да уж поздно, быстро промелькнувшее время не вернешь… Кто бил Тоську? Безусловно, жирный, его рук дело. А этот цыпленок? Он поглядел на Валерку – тот сидел, прижавшись в угол, как испуганный звереныш, поглядывал исподлобья.
– Часто отец… этак-то бывает? – спросил Максим Петрович.
– Часто, – кивнул Валерка.
– Он что – верно такой знаменитый?
– А ну его! – с досадой сказал Валерка. – Трепач он…
На рассвете небо покрылось черными рваными облаками, и сразу как-то в одночасье повеяло холодной осенью, засентябрило. Сильный ветер поднялся, загремел железными листами неисправных кровель, погнул, растрепал сомлевшие от длительной раскаленной жары деревья бульваров и скверов, сорвал с веток отощавшие, полузасохшие листья и, яростно шипя, погнал их вместе с разным мусором по грязным, затоптанным тротуарам. И так внезапно, так вдруг случился такой крутой поворот в погоде, что казалось, будто сама природа возмутилась и гневно и решительно восстала против тех грязных, жестоких и бессмысленных дел, которые произошли в течение последней ночи на территории только лишь одного райотдела милиции: помимо самого главного, так сказать, чрезвычайного происшествия, каким явилось избиение Таисии Логачевой, в Центральном районе города был ограблен галантерейный ларек, случилась глупая, беспричинная драка на танцевальной площадке в саду Дома культуры железнодорожников, и, вероятно, ради пьяного озорства подожжен газетно-книжный киоск «Союзпечати».
Было раннее утро, четыре часа, весь город еще крепко спал, люди видели разные – хорошие или плохие – сны и в зависимости от видений улыбались, стонали, поворачивались с боку на бок, причмокивали губами или бормотали невнятные слова, а в кабинете начальника милиции стоял синий табачный дым, и огромная причудливая пепельница в виде красного краба была полна папиросных окурков.
В половине пятого из больницы позвонили: Тоське сделали операцию. Она что-то говорила в бреду, но очень невнятно, и лишь одно слово пока сумел разобрать находившийся все время возле ее постели следователь: «Юрик».
Валерий показал на допросе, что Тоську бил жирный (его звали Эдуард Свекло), что у него с ней были какие-то денежные счеты (он не знает точно – какие), а они – Валерий с другим парнем, рыжеватым, с Димкой, – они только привели Тоську в ресторан, как велел им сделать Свекло, и затем – во двор, к контейнерам, где и состоялась расправа. Когда Валерию сообщили, что Тоська при смерти, он ахнул: «Как?!» – «Да вот так», – свистя одышкой, сказал начальник.
Эта новость пришибла парня, он заплакал, закричал:
– Сволочь! Падло! Его самого убить мало!
– Это кто же сволочь-то? – спросил Максим Петрович.
– Да кто – Эдька! Говорил, что даст ей раза?, да и все… Если б я знал! Ах, если б знал!
Он сообщил адреса Димки и Свекло. Первого привезли сразу, второго дома не оказалось. Он был сирота, жил у бабушки. Ребят из Угрозыска она приняла за Эдуардовых дружков, разворчалась, что ни днем, ни ночью Эдька покою ей не дает со своими друзьями-приятелями, с дурацкими затеями.
– А где, бабуся, он может быть? – вежливо спросил оперуполномоченный.
– Да где же, как не в Рыбацком, – сердито ответила старуха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
Глава пятая
За свою долгую двадцатитрехлетнюю работу в Уголовном розыске Максим Петрович столько перевидал, что, казалось, ничто уже было не в силах поразить его, заставить содрогнуться. Было время, когда вид мертвого, убитого человека, изуродованный, окровавленный труп вызывали в нем гнев, жалость, отвращение или даже страх, но с течением времени все эти чувства не то чтобы вовсе уничтожились, нет, они, конечно, оставались в нем, но появилось нечто новое, преобладающее над прочим, – этакий холодок отрешенности от всяческих ненужных, мешающих следовательской сосредоточенности переживаний и чувство важности и ответственности работы, которую во что бы то ни стало он обязан хорошо и вовремя сделать. Он привык глядеть на труп не с ужасом, не с жалостью или отвращением, не как просто зритель, а скорее как врач, зорко и точно отмечая позу мертвого человека, последнее, уже навеки застывшее его движение, выражение его лица, стараясь четко вообразить – как, при каких условиях этот труп стал трупом. В такой напряженности ума и воображения было что-то роднившее его работу с работой хирурга и художника, и тут он переставал быть тем добродушным и даже, может быть, немного чудаковатым Максимом Петровичем – с его страстишкой к кроссвордам, с его аргентинскими грушами, пчелами и радикулитом, – тем Максимом Петровичем, каким знавала его Марья Федоровна, с каким привыкли каждый день встречаться соседи и многочисленные знакомые. Тут начинался следователь Щетинин – строгий, собранный, смелый человек, без сложной и трудной деятельности которого людям было бы невозможно спокойно жить и работать.
Да, многое, очень многое повидал Максим Петрович за двадцать три года службы, и ничем его было не удивить. Боже ты мой! Какие только мерзости не прошли перед его глазами! Отцеубийцы, насильники, религиозные изуверы, жалкие кретины, убивавшие человека не из-за чего, просто так, в чаду алкогольного дурмана… Но все это совершалось обычно где-то далеко от него, за пределами его личной жизни; он прибывал на место преступления через час, черед два, на другой день или через сутки, и уж, конечно, не в силах был предотвратить то, что случилось. Сейчас же – в первый раз за всю свою деятельность в угро, стоял Щетинин перед преступлением, которого легко могло бы не быть, если б не эта дурацкая больная нога!
Он зажигал спичку за спичкой, осматривая место, бормоча под нос, ругая себя за глупое отношение к своей болезни, за то, что столько раз легкомысленно отмахивался от настойчивых советов товарищей подлечиться, поехать в Цхалтубо… В прошлом году ему даже путевку туда раздобыли, чуть ли не силой навязывали, – нет, не поехал, не решился расстаться с домом, с пасекой, с привычной жизнью. И вот результат, пожалуйста: убийство, которое он мог бы не допустить. Хромал, ковылял, прыгал на одной ноге – и опоздал на какие-то жалкие считанные секунды… «Ну ладно, – сердито буркнул Максим Петрович, – распустил слюни, черт колченогий… Надо искать телефон, звонить…» Он распрямился и огляделся по сторонам, соображая, где поближе найти телефон. За темными домами шумела вдалеке таинственная ночная жизнь; разнообразные гулы, приглушенные расстоянием, сливались в один гул, который был как бы дыханием уснувшего города. Где-то своим чередом шла деятельная, неумолкающая жизнь, а здесь, в этом заплеванном, загаженном уголке огромного двора, возле мусорных контейнеров, стояла очень плотная, словно непробиваемая, жутковатая тишина…
И вдруг в этой тишине, совсем рядом, глухо звякнуло железо, и следом раздался какой-то похожий на сдерживаемый кашель, неясный звук. Максим Петрович замер, вслушиваясь. Звук повторился, и на этот раз уже не оставалось сомнений: в дощатой крохотной будочке, прилепившейся за трубами к высокому каменному забору, кто-то скрывался, и этот «кто-то» был, очевидно, свидетелем или даже соучастником только что совершенного преступления. Этого человека надо было задержать во что бы то ни стало. «А что, если у него оружие?» – неприятным холодком кольнула осторожная мысль. Но для раздумья не оставалось времени, действовать требовалось немедленно. «Будь что будет!» – решил Максим Петрович и, распахнув фанерную дверцу будки, вежливенько пригласил:
– А ну, милейший!
На пороге будки показался маленький человечек в дворницком переднике, видимо, насмерть перепуганный: его круглое, плоское, как блин, лицо белело в потемках, словно вымазанное мелом, и голос срывался, когда он стал сбивчиво рассказывать, как в двенадцатом часу вышел он подобрать возле ящиков мусор и только, закончив работу, зашел в будку, чтобы спрятать лопату и метлу, как вдруг погас свет, какие-то ребята налетели с девкой, взялись ее бранить и, верно, били; он же, боясь по слабосилию показаться им на глаза, схоронился в будке, сидел там ни жив ни мертв, но потом ребята вроде бы убежали, а куда делась девка – неизвестно.
– Эх ты, дядя! – с досадой сказал Щетинин. – Неизвестно куда делась… Убили ведь девку-то! Где у вас тут свет включается?
Тоська лежала, вся замаранная ржавчиной и грязью, сразу вдруг сделавшаяся маленькой и трогательной девочкой, в которой трудно было узнать ту самонадеянно-нахальную Тоську, какая еще так недавно танцевала среди ресторанных столиков, мелкими глоточками кокетливо попивала венгерское, постукивала по тротуару шпильками моднейших туфелек, поражала мальчиков своими чудовищными прическами… Сейчас, с подвернувшейся набок растрепанной головой, с выражением испуга и обиды на хорошеньком, как-то вдруг сразу посерьезневшем и осунувшемся личике она была так трогательно беспомощна и жалка, что Максим Петрович, всю жизнь страстно желавший детей и не имевший их от бесплодной Марьи Федоровны, какую-то даже отцовскую нежность почувствовал к ней. Он опустился на колени перед Тоськой, обдернул ее непристойно задравшееся платье, попробовал пульс. В руке еще чувствовалось тепло живого тела, но пульс что-то не прощупывался, да и слишком уж неподвижные, застывшие черты лица, мутно, мертво глядящие из-под полузакрытых век глаза не оставляли надежды. «Эх, дочка! – прошептал Максим Петрович, поднимаясь и отряхивая с коленей сор. – Дотанцевалась, дурочка, допрыгалась…»
Велев дворнику сторожить Тоську, Максим Петрович пошел к коменданту общежития звонить в милицию. Через пять минут, располосовав фарами темноту, во двор вихрем влетели два мотоцикла и опоясанная красным кантом закрытая машина. Начальник милиции, грузный, высокий, со свистящим астматическим дыханием пожилой мужчина, чертами лица до смешного напоминающий Петра Первого, тяжело, по-стариковски кряхтя, вылез из машины, на ходу продолжая еще в дороге, видимо, начатый со своим спутником разговор:
– …а ты почитай, почитай в последнем номере… что? Интереснейшая мысль! Не то Щетинин?! – удивленно воскликнул он, увидев Максима Петровича. – Ну, здорово, здорово… Ты что – на труп? Каким образом? Что-о?! Это ты звонил?!
Хрипя и свистя бронхами, начальник сыпал вопросы, словно из дырявого мешка (это была его манера – обстреливать собеседника вопросами), а сам внимательно, зорко окидывал взглядом из-под клочковатых смоляных бровей все – мусорные контейнеры, трубы, лежащую Тоську, склонившегося над ней судмедэксперта, – молоденького, всего лишь год назад кончившего институт паренька, – перепуганного дворника, суетливого коменданта в его куцей пижамке…
– Жива, – подымаясь с колен, сказал медэксперт. – Пролом левой височной кости… Немедленно оперировать.
– Вот черт! – взглянув на часы, выругался начальник. – Пятнадцать минут прошло, как позвонил в скорую… Собака где? – накинулся он на старшего оперуполномоченного. – Ни скорой, ни собаки… Работнички!
Между тем к месту преступления понемногу собирались встревоженные жильцы дома № 18, большей частью молодежь, возвращавшаяся с последних сеансов кино, с ночных смен, с танцулек. Они стояли, перекидываясь обрывочными фразами, глядели с любопытством на работников милиции, на фотографа, при вспышках блиц-лампы щелкавшего аппаратом; иные узнавали Тоську, жалели, иные осуждали. К толпе зевак подбежала ее сестра; она возвращалась с работы. Узнав, что случилось, как была, в забрызганном красками комбинезоне, с потрепанной базарной сумкой, из которой торчали какие-то бумажные свертки и черенок кисти-рушника, – она так и повалилась наземь, припала к Тоськиной голове, плача, запричитала над ней: «Да что ж они, проклятые изверги, над тобой сделали! Таюшка моя ненаглядная!»
Наконец, одновременно прибыли «скорая помощь» и собака. Бездыханную Тоську положили на носилки и увезли. Вместе с нею в больницу отправился следователь прокуратуры. Собака, легко взяв след, резво рванулась, поволокла на поводке проводника, но, выскочив из арки на тротуар, беспомощно заметалась и стала, виновато помахивая хвостом.
– Тоже мне сыскная собака, – усмехнулся начальник. – На поводочке разве только ее по проспекту прогуливать…
Проводник обиженно пожал плечами.
Пока все это происходило, Максим Петрович, объяснив начальнику милиции обстоятельства дела, попросил машину и милиционера.
– Попробую по горячему следу, – сказал он. – Далеко не ушли…
– Куда? – спросил водитель.
– В «Волну».
Было четверть первого. В ресторане уже давно отмигал свет, предупреждавший засидевшихся гуляк, что поздно, что пора покидать заведение, но еще несколько человек сидели, наспех допивая и доедая заказанное. Буфетчица считала выручку, сверяла чеки, официантки толпились у служебного столика, что-то жуя и оживленно переговариваясь; сердитые уборщицы громоздили на столах фантастические сооружения из перевернутых стульев. Тоськиных мальчиков не оказалось в зале, да Максим Петрович и не надеялся на это. Он рассчитывал кое-что узнать от швейцара: судя по всему, молодые люди являлись завсегдатаями ресторана. А раз так…
– Брунетика знаю, – поразмыслив, сказал швейцар, – его Валеркой звать… Намедни после закрытия лично домой в такси отвозил, надрался так, что и встать не мог. До самой квартиры пришлось на себе волочить…
– Ну, милейший, – сказал Максим Петрович, – придется, видно, вас побеспокоить, покажите квартирку.
Без двадцати два милицейская машина остановилась возле большого нового дома, в котором жили работники культуры – артисты, художники, музыканты. Мальчишку взяли с постели. Разбуженный обомлевшей от страха матерью, он как-то сразу весь обмяк, съежился; одеваясь, никак не мог попасть в штанину, смешно, как на реке после купанья, прыгал на одной ноге, пытался непринужденно улыбнуться, но улыбка получалась жалкая, губы дрожали. Отца не было дома, он явился навеселе, когда уже одетого Валерия выводили из квартиры; узнав, в чем дело, стал шуметь, кричал, что не позволит самоуправничать, что он скульптор Птищев, его произведения украшают общественные места города, а также залы музеев страны, что он будет звонить в обком, в Москву, черт побери! Большой, тучный, с багровым, злобным лицом, на котором краснели, синели, лиловели набрякшие жилки, он скоро, однако, выдохся, бессильно плюхнулся на стул, опустил руки, заплакал пьяными слезами. Максим Петрович покачал головой, вздохнул, сказал:
– Ну, пошли, Валерий! – и как-то так это у него получилось хорошо, чуть ли не по-отечески, что мальчик, потрясенный недавним избиением Тоськи, внезапным арестом и глупой, дикой сценой, устроенной хмельным отцом, сразу вдруг успокоился и, поглядев на Щетинина, смущенно улыбнулся и опустил глаза.
Ехали молча. Устало позевывал милиционер, Максим Петрович хмурился, потихоньку поругивал свой радикулит: ведь надо же! Ни оттуда ни отсюда налетел, сковал, когда надо было действовать, а вот сейчас боль утихла совершенно, словно ее и не было, да уж поздно, быстро промелькнувшее время не вернешь… Кто бил Тоську? Безусловно, жирный, его рук дело. А этот цыпленок? Он поглядел на Валерку – тот сидел, прижавшись в угол, как испуганный звереныш, поглядывал исподлобья.
– Часто отец… этак-то бывает? – спросил Максим Петрович.
– Часто, – кивнул Валерка.
– Он что – верно такой знаменитый?
– А ну его! – с досадой сказал Валерка. – Трепач он…
На рассвете небо покрылось черными рваными облаками, и сразу как-то в одночасье повеяло холодной осенью, засентябрило. Сильный ветер поднялся, загремел железными листами неисправных кровель, погнул, растрепал сомлевшие от длительной раскаленной жары деревья бульваров и скверов, сорвал с веток отощавшие, полузасохшие листья и, яростно шипя, погнал их вместе с разным мусором по грязным, затоптанным тротуарам. И так внезапно, так вдруг случился такой крутой поворот в погоде, что казалось, будто сама природа возмутилась и гневно и решительно восстала против тех грязных, жестоких и бессмысленных дел, которые произошли в течение последней ночи на территории только лишь одного райотдела милиции: помимо самого главного, так сказать, чрезвычайного происшествия, каким явилось избиение Таисии Логачевой, в Центральном районе города был ограблен галантерейный ларек, случилась глупая, беспричинная драка на танцевальной площадке в саду Дома культуры железнодорожников, и, вероятно, ради пьяного озорства подожжен газетно-книжный киоск «Союзпечати».
Было раннее утро, четыре часа, весь город еще крепко спал, люди видели разные – хорошие или плохие – сны и в зависимости от видений улыбались, стонали, поворачивались с боку на бок, причмокивали губами или бормотали невнятные слова, а в кабинете начальника милиции стоял синий табачный дым, и огромная причудливая пепельница в виде красного краба была полна папиросных окурков.
В половине пятого из больницы позвонили: Тоське сделали операцию. Она что-то говорила в бреду, но очень невнятно, и лишь одно слово пока сумел разобрать находившийся все время возле ее постели следователь: «Юрик».
Валерий показал на допросе, что Тоську бил жирный (его звали Эдуард Свекло), что у него с ней были какие-то денежные счеты (он не знает точно – какие), а они – Валерий с другим парнем, рыжеватым, с Димкой, – они только привели Тоську в ресторан, как велел им сделать Свекло, и затем – во двор, к контейнерам, где и состоялась расправа. Когда Валерию сообщили, что Тоська при смерти, он ахнул: «Как?!» – «Да вот так», – свистя одышкой, сказал начальник.
Эта новость пришибла парня, он заплакал, закричал:
– Сволочь! Падло! Его самого убить мало!
– Это кто же сволочь-то? – спросил Максим Петрович.
– Да кто – Эдька! Говорил, что даст ей раза?, да и все… Если б я знал! Ах, если б знал!
Он сообщил адреса Димки и Свекло. Первого привезли сразу, второго дома не оказалось. Он был сирота, жил у бабушки. Ребят из Угрозыска она приняла за Эдуардовых дружков, разворчалась, что ни днем, ни ночью Эдька покою ей не дает со своими друзьями-приятелями, с дурацкими затеями.
– А где, бабуся, он может быть? – вежливо спросил оперуполномоченный.
– Да где же, как не в Рыбацком, – сердито ответила старуха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66