Если бы уж так привлекли его деньги, если бы уж так они ему были важны – он бы скрылся, бежал с ними… а он – нет, остался в селе, не пытался никуда бежать, ни до ареста, ни после, хотя в обоих случаях возможность у него была полная! Обыск у него в доме окончился безрезультатно, а главное, в ночь с восьмого на девятое Авдохин пьянствовал с Курочкиным, в его доме, и спал пьяный на лавке с десяти вечера до восьми утра…
– Да, вот это – в его пользу… – протянул Муратов, как бы даже с сожалением, что это обстоятельство наличествует в деле и мешает замкнуть круг на фигуре Авдохина. Он открыл папку на тех страницах, где были показания собутыльников Авдохина, и вновь перелистал их.
– Курочкин Иван… Курочкин Василий… Копылов… Лесник? Дроботов, совхозный рабочий. Еще Дроботов – Леонид… Братья, что ли?
– Отец и сын.
– Так. Голубятников Матвей… По какому поводу пили?
– Голубятников в вещевую лотерею пылесос выиграл. Взял деньгами.
– Конечно, самогонку пили?
– А то что же.
– Надо, надо самогонщиков покрепче прижать! – постучал Муратов карандашом по столу. – Либеральничаем. За мелочь считаем. Садовое – самое неблагополучное по самогону место. Надо участковому напомнить. Почему материалов на самогонщиков не подает?
Искоренение пьянства было больной идеей Муратова. Сам он не пил ни по каким случаям – ни на праздники, ни в дни свадеб и рождений, не понимал, как это пьют другие, что находят в вине, и, была б его воля, он совсем бы изъял вино из употребления, разрешил бы торговать только морсом и квасом.
– Тоська где? – спросил он, скосив на Щетинина взгляд из-под очков.
– В город переехала. К сестре. Живет с ней в общежитии, улица Труда, восемнадцать. Принята на молокозавод. Счетоводом.
– Давно?
– Переехала с неделю назад. Работает с пятницы.
– Информация к тебе идет хорошо, – одобрил Муратов. – Ты Тоську из виду не теряй, надо быть в курсе всего. Чтоб каждый ее шаг был на учете. В этой линии много еще, много туманного… Надо в ней еще покопаться… поискать, поисследовать.
– Копаюсь, ищу… Сколько уже копались!
– А вот увидишь – только через Тоську и выйдем на преступника… Если не Авдохин, так только она.
Муратов стал подробно излагать, что, по его мнению, следовало предпринять для разработки версии, в которой главной фигурой была Тоська, или Таисия Куприяновна Логачева, бывшая заведующая сберегательной кассой в селе Садовом. Щетинин слушал молча, время от времени вытирая шею и лысеющую голову платком. Муратову казалось, что он предлагает что-то новое, но ничего нового в его предложениях не заключалось, он только иными словами излагал то, что уже говорилось раньше и было уже в том или ином виде предпринято и испробовано.
Щетинину стало скучно. Он отвечал Муратову устало, немногословно, без интереса. Ничего не мог Муратов ему подсказать, ничем не мог помочь. И дело он знал хуже, чем Щетинин, который занимался им непосредственно с первого дня, и думал над ним меньше. Все, что он говорил и предлагал, Щетинин передумал сам уже десятки раз. Десятки раз под самыми различными углами, куда более углубленно, чем Муратов, рассматривал он материалы дела, придирчиво анализируя все факты и фактики, даже самые мельчайшие, микроскопические, – и по отдельности, и в совокупности с общей картиной… Сколько провел он бессонных ночей, сколько было у него вспышек энергии, когда казалось, что – вот она, разгадка, найдена, а потом оказывалось – нет, снова мимо, мимо…
Муратов, хотя и бодрился, заставлял себя быть энергичным, напористым, кажется, тоже, как и Щетинин, понимал, что следствие зашло в тупик, топчется на месте…
Однако ему было легче, чем Щетинину. Муратов занимался делом лишь в порядке шефства, контроля, помощи, а ответственность за следствие нес Щетинин, и эта ответственность лежала персонально на нем, и лежала не просто, а тяжким грузом…
В паху у Щетинина глухо, исподволь ныла тупая боль. Проснулся старый его недуг – грыжа, из-за которой, собственно, он и попал в работники уголовного розыска двадцать с лишним лет назад. Медкомиссия военкомата не сочла возможным направить его на фронт в действующую часть, оставила в тылу. «Будете выполнять работу, которая тоже важна и необходима для страны», – сказали Щетинину. Когда война кончилась, он сделал было попытку вернуться в город, к прежней своей профессии – настройщика музыкальных инструментов. Но от старого своего дела он уже поотвык, потерял к нему интерес, а в новое втянулся, обмялся в нем, и шло оно у него неплохо – начальство хвалило, ставило в пример… Жилось в послевоенные годы нелегко, особенно в городе, пострадавшем от военных действий, в районе же с продуктами было легче; к тому же Щетинин успел обжиться, благоустроиться: купил старый дом, отремонтировал его, развел сад, пчел…
Дело в разбухшей рыжей папке, что перелистывал Муратов, поначалу казалось простым и легким. И следователь областной прокуратуры, и оперативные работники, прибывшие из области на подмогу районному угро в связи с происшествием в Садовом, были уверены, что не пройдет и трех-четырех дней, как все будет распутано и кончено. И не такие дела удавалось распутывать и приводить в кратчайшие сроки к полной ясности. Однако прошло и три, и четыре дня, а там и полмесяца, месяц, а происшествие не только не обретало ясности, но, наоборот, по мере того как оказывались несостоятельными первоначальные догадки, становилось все более непонятным, загадочным и темным. Как водится в подобных случаях, рвение в участниках расследования постепенно стало угасать. В начале второго месяца, так ни до чего и не докопавшись, уехали назад оперативники из области, заявив, что раз за дело ответственна прежде всего районная милиция, пусть она его и завершает. Оставшаяся группа растаяла еще быстрее, другие, новые происшествия отвлекали людей, и в конце концов дело, с которым не мог сладить целый отряд опытного, умелого народа, лишь формально осталось за областной прокуратурой, а в действительности повисло на одном Максиме Петровиче Щетинине да на его помощнике, прикрепленном к нему студенте-практиканте юридического факультета Косте Поперечном…
Ох, как был недоволен Максим Петрович тем, что садовское дело закрепили за ним! Известно, что получается с такими безнадежными делами! Они так и остаются нераскрытыми, но следователя бесконечно теребят, поминают на всех совещаниях – и в районе, и в области, страдает служебная репутация… Нераскрытое дело! Да еще какое! А что он может? Он, Максим Петрович Щетинин, не волшебник, не ясновидящий, самый обыкновенный нормальный человек. Некрепкого здоровья, в том возрасте, когда уже в тягость ночевки вне дома, тряская езда в грузовиках, на подводах, на мотоцикле… Скорей бы уж в отставку, на пенсию… Возился бы с пчелами, садом, удил бы рыбу, а вечером пил бы с женою чай – со своим медом, со своим вареньем…
Муратов держал в руках паспортную книжку, приложенную к делу в особом конвертике. Щетинин знал – сейчас Муратов вздохнет и скажет: «Жаль, нестарый еще был мужик!»
Муратов вздохнул и сказал:
– Во, как бывает! Жаль… И лет ему еще совсем немного было… Бедолага! Приехал в гости, а угодил под топор.. Артамонов Серафим Ильич, – прочитал он, как читал до этого не один раз, разглядывая паспорт. – Год рождения тысяча девятьсот одиннадцатый… Так родственники и не отыскались?
– Нет, – покачал Щетинин головой, – совершенно одинокий человек. Жена умерла пять лет назад, детей не было, последние полгода жил в Ялте, снимал комнату в частном доме…
– Знаю, знаю… вот прописка. Вот что, – сказал Муратов деловито, откладывая паспорт, уже больше его не интересовавший. – Я и раньше тебе говорил – надо в Садовом, через жителей. Уверен, голову на плаху кладу, – местные знают больше, чем официально показывают… Это ведь не город, где за угол свернул и – всё, затерялся, ищи-свищи!.. Не может этого быть, чтобы ни один глаз не видел, ни одно ухо не слыхало, ни один нос не почуял. Просто боятся говорить, отместки боятся. Та бабка – как ее? Ганя, что ли? – что напротив Изваловых живет, наверняка кое-что знает. Помнишь, как она затряслась, побелела аж вся, когда ей допрос устроили? Помнишь, как она крестилась, слова вымолвить не могла и все путала, путала? Показала, что в девять уже спать легла, а часов у ней нету, откуда она могла время знать? То не слыхала ничего среди ночи, а то будто все же слышала, как у Изваловых собака брехала…
– Понятно, отчего перепугалась, – ответил Щетинин вяло, снова притягивая к себе «Огонек» и тут же отодвигая его еще дальше, чем он лежал. – А другие на допросах не пугались? Не путали? Кому приятно… Деревня в общем тихая, никаких особо громких происшествий – и вдруг такое событие! Милиция, всякое начальство понаехало, – шутка? Бабка неграмотная, отродясь под следствием не была, а тут – на? тебе: и слова ее записывают, и с толку нарочно сбивают… Перепугаешься!
– Все это так, все это так… Но надо, брат, надо среди людей послушать… глас народа, так сказать… Парень этот твой, как его? Продольный? Где сейчас, что делает?
– Поперечный, – поправил Щетинин. – Это его наши ребята так нарочно, за рост. Два метра без малого. В Садовом он, уже вторую неделю. Именно с этим заданием…
– Ну, что он собрал?
– Да ничего пока. Было бы что интересное – прискакал бы, он парень шустрый.
– Смешной он какой-то… Рукастый, идет – ногами загребает…
– Это ничего. Зато башка варит. Культурный. Журналы читает. Про все может рассказать – и про снежного человека, и как дельфины меж собой разговаривают… башка!
– Скажи, пожалуйста, какой эрудит! – чуть усмешливо сказал Муратов, ерзая в кресле и расстегивая под галстуком воротничок форменной рубашки: духота допекла-таки и его. – Значит, он все же есть, снежный человек? Вот бы с кем я сейчас местом поменялся! И что это лето такое знойное? Скажи, ведь и ночью спасения нету, ворочаешься, простыня липкая, словно в клею, голова пухнет… Прошу-прошу жену – сделай, пожалуйста, квасу, сделай окрошку, а ей, видишь ли, лень возиться, наварила неделю назад вот такую кастрюлищу борща, и каждый божий день – борщ, борщ! А он мне в глотку не лезет – жирный, мясной… Смотреть на него не могу! У тебя, я знаю, жена мастерица… небось сегодня – окрошка?
– Окрошка, – сознался Щетинин, не удержав улыбки, и с удовольствием представил, как придет сейчас домой, обмоется во дворе под душем, а потом на обвитой зеленью веранде с влажным от поливки дощатым полом станет хлебать молочно-белую от сметаны, алеющую кружочками редиски окрошку из выдержанного в погребе кваса и такую холодную, что тарелка даже покроется по ободку и снаружи мельчайшими бисеринками влаги…
Глава вторая
Бумаги, заключенные в рыжую канцелярскую папку, аккуратно подшитые, пронумерованные, расположенные в определенном порядке и именующиеся «Делом № 127», рассказывали о следующем.
В ночь с восьмого на девятое мая текущего года в селе Садовом ударом топора был убит учитель местной школы Валерьян Александрович Извалов, 51 года, участник Отечественной войны, член КПСС с 1942 года, член партийной организации расположенного в Садовом совхоза, член территориальной комиссии народного контроля. Он был убит во сне, на веранде своего дома, и не один: под топор убийцы попал и его старый друг по военному училищу и фронту, Серафим Ильич Артамонов, 55 лет, которого Извалов долгое время считал погибшим на войне и про которого лишь совсем недавно узнал из газетной заметки, случайно попавшей на глаза, что он жив и успешно трудится в одном из отдаленных районов страны, несмотря на слабое здоровье, подорванное ранениями, долгим пребыванием в немецком плену и в партизанском отряде в болотистых лесах Белоруссии. Друзья списались, условились вместе отметить День Победы, и Артамонов приехал к Извалову в Садовое как раз накануне – в конце дня восьмого мая.
Первым, кто обнаружил преступление, была соседка Изваловых – бабка Ганя, проживающая в маленькой хибарке-мазанке напротив дома учителя. В седьмом часу утра она пошла к Изваловым попросить спичек для растопки печи, как случалось ей не раз ходить и прежде с такою же или какой-либо иной нуждой. Калитка во двор к Изваловым была не заперта, дверь в сени – тоже. Бабка Ганя переступила порог, окликнула хозяев. Так как ей никто не отозвался, она сделала еще несколько шагов в глубь дома – и через полминуты, помертвевшая от страха, трясущаяся, выскочила на улицу и стала сзывать соседей.
Никогда, сколько стояло на земле Садовое, в нем не случалось преднамеренных убийств. Бывали поджоги, драки, мелкие и крупные кражи; в старое время, верно, ненароком убивали на кулачных боях, но про то уже давно и позабылось в народе. Извалова знало все село от мала до велика, – он был местный, вырос тут, всю жизнь тут работал; отец его тоже был здешним учителем, старые люди хранили о нем добрую память. Известие об убийстве Извалова переполошило все село, подняло всех на ноги. Через четверть часа на улице возле дома Извалова, во дворе, на крыльце, в сенцах толклось сотни две возбужденных сельчан; каждый высказывал предположения, строил догадки по поводу того, по какой причине могло случиться злодеяние и где искать убийцу. Когда на место происшествия прибыли председатель сельсовета и участковый уполномоченный Евстратов и навели порядок – очистили дом и двор от любопытных, – земля на усадьбе и полы в комнатах оказались безнадежно затоптанными: ни ученый криминалист, прибывший в тот же день через несколько часов из области, ни собака-ищейка не смогли уже обнаружить ни в самом доме, ни на усадьбе ничего, что навело бы на след преступников.
Жена Извалова Евгения (по паспорту – Евдокия) Васильевна, сорока лет, учительница той же школы, в которой работал Извалов, с пятнадцатилетней дочерью находилась в эту ночь в райцентре, у сестры. Сестра Евгении Васильевны, жена председателя райпотребсоюза Якова Семеныча Малахина, пригласила Изваловых провести праздничный день девятого мая у нее в доме, вместе со всей родней, и первоначально Изваловы предполагали ехать в райцентр всем семейством. Но утром восьмого с почты принесли задержавшуюся в пути телеграмму от Артамонова. В последнем своем письме он сообщил, что чувствует себя неважно, всяческие недуги одолели вдруг и он боится, как бы нездоровье не помешало ему навестить Извалова. В полученной же восьмого мая телеграмме говорилось, что хворь его отпустила и он выехал, уже в дороге и прибудет на ближайшую к Садовому станцию Поронь восьмого числа в четыре часа дня.
Извалов отправил на автобусе жену и дочь в райцентр, а сам на попутной совхозной машине поехал в другую сторону, на станцию Поронь, чтобы встретить старого друга.
Евгению Васильевну Извалову известили о происшествии по телефону. Через час она примчалась на райпотребсоюзовском газике, без дочери, в сопровождении одного лишь Якова Семеновича Малахина. В руках она держала пузырек с какой-то медицинской жидкостью и часто прикладывалась к нему носом, нюхала. В пути ей несколько раз делалось дурно.
К убитым Извалову не пустили. Они лежали на том самом месте, где застиг их топор убийцы (или убийц), – на застекленной, отгороженной от сеней дощатой переборкой веранде, на широкой деревянной кровати, в спокойных позах крепко спящих людей. Их не трогали, накрыли только простыней. Незачем было видеть Изваловой обезображенные лица мужа и его гостя. Зрелище это только повергло бы Извалову в истерику или глубокий обморок, и следствие не смогло бы получить от нее нужных показаний. Ее постарались успокоить, насколько это было возможно, дали валерьянки и, когда Извалова более или менее пришла в себя, предложили осмотреть комнаты в доме и установить – чего не хватает из вещей. Евгению Васильевну трясло от волнения. Она бегло оглядела кухню, столовую, сразу кинулась в спальню, дрожащими руками выдвинула правый верхний ящик комода, запустила под белье руки, отчаянно вскрикнула: «Деньги! Деньги! Шесть тысяч!», – пошатнулась, и, не поддержи ее стоявший рядом оперативник, она, верно, упала бы. У нее побелело лицо, закатились глаза. Пришлось поднести к ее носу пузырек, с каким она приехала, и снова накапать в стакан солидную порцию валерьянки. Придя в себя, она стала рыдать грубым мужским голосом, размазывая по лицу черную краску с ресниц, раздирая на себе прозрачную нейлоновую кофточку.
– Это Тоська! Это все Тоська, подлюка! Змея! Гадина! Это ее рук дело! – повторяла она сквозь рыдания.
Малахин, разволнованный происшествием едва ли не до такого же состояния, что и Извалова, по естественному для человека отвращению к виду крови, зрелищу насильственной смерти, идти в дом не захотел, остался на улице, в толпе народа. Он был столь потрясен гибелью родственника, что даже ни о чем не расспрашивал людей, стоял молча, обмахивая шляпой широкое, полное, в гипертонической красноте лицо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66