нога сделала неловкое движение, когда Максим Петрович, видимо, теряя равновесие, хотел переставить ее поудобнее, и шаткий одноногий табурет с грохотом рухнул на пол. В следующее мгновение произошло что-то до того уж сумбурное и, главное, до того невероятно стремительное, что Максим Петрович спустя время так и не мог разобраться в последовательности событий: что было сначала, что потом и что – под конец; все, очевидно, обрушилось разом, как взрыв – и дикий вопль волосатого, и отчаянный его звериный прыжок через всю комнату, и ураган, поднятый развевающимися полами брезентового плаща, и словно бы чьи-то голоса, зовущие его: «Товарищ капитан! А, товарищ капитан!», и собственный его, Максим Петровичев, крик: «Стой! Стой! Кому говорят, стой!» Все смешалось в одном фантастическом завихрении движений и звуков, и только одно явственнее прочего запечатлелось в памяти: сокрушительный, словно лошадь лягнула, толчок в плечо, падение, и снова толчок – на этот раз в лицо, в правую скулу, куда-то под глаз, после чего – феерический веер огненных брызг рассыпался в темноте, и наступил покой, могильная тишина, – все померкло…
Трудно сказать, как долог был этот провал в сознании, – минуту ли, две ли тянулся он, кто знает. Просветление пришло так же неожиданно и мгновенно, как неожиданна и мгновенна была потеря сознания. Когда Максим Петрович очнулся, он с удивлением увидел себя лежащим на полу. Яркий свет висячей электрической лампы в матово-белом абажуре заливал всю комнату – этажерку с книгами, которую Максим Петрович в темноте вовсе не заметил, стол, стоящий в простенке между окон, валявшуюся на полу табуретку с круглым вертящимся сиденьем, пианино в углу, распахнутую в черноту сеней дверь. Трудно было представить себе, что вот в этой, сейчас такой тихой, опрятной, ярко освещенной комнате только что ходило, неуклюже топталось, глупо, по-идиотски хихикало нечто такое, что и человеком-то не хотелось назвать – так оно было страшно, так не соответствовало самому понятию – человек. Но почему все же свет? И кто это склонился над ним и говорит что-то, и что-то вроде бы даже спрашивает? В ушах стоял гул, звон, правый глаз словно сделался меньше, заплыл, какой-то заслон мешал ему видеть так, как видел левый, и от скулы до виска чувствовалась тупая, хотя и не очень сильная боль.
– А здорово он вас! – услышал Максим Петрович знакомый голос. – Ишь, дулю-то под глазом какую припечатал!
– О-о! – простонал Максим Петрович и вспомнил все.
Кряхтя, поднялся он на ноги, пошарил глазами по полу, видимо что-то ища. Евстратов молча подал ему фуражку и пистолет. Максим Петрович покраснел, буркнул «спасибо», поднял табурет и, поставив на место, к пианино, в изнеможении опустился на него.
– Ушел! – после минутного молчания выдавил он наконец хрипло, с коротким, злым смешком, норовя спрятать револьвер в карман и никак не попадая в него. – Ведь в руках, понимаешь, в руках был! Вот тут, рядом… эх!
Он отвернулся, сердито сопя.
– Да вы напрасно так переживаете, – искренне жалея старика, сказал Евстратов. – Такого громилу как не упустишь! На что я, сказать бы, мужик здоровый, не старый, а и то турманом летел, как он меня двинул…
– Он?! Тебя?! – вскочил Максим Петрович. – Ты его видел? Здесь? Так какого же черта мы тут сидим, как в гостях!
И он опрометью кинулся вон из комнаты.
«Ах, шляпы! Ах, шляпы! – бормотал Максим Петрович, рывком распахивая плетневую калитку в сад. – Ну я, старая транда, ладно… Но Евстратов-то, Евстратов!..»
Луч фонаря прыгал во всех направлениях, пронзал, рубил темноту, как бы вырывая из нее клочья: ветку, осыпанную матовыми, словно фарфоровыми яблоками; яркий беленый ствол дерева, тропинку, похожую на расстеленный по траве холст, полуразвалившуюся скамейку… «Тут он, тут! – отчаянно металась, билась в голове настойчивая мысль. – Негде ему кроме быть… затаился, выжидает, а мы… Нет, голубчик, не уйдешь… не уйдешь! Три месяца тыкаться в поисках, как слепые котята, кидаться от одной ошибки к другой, исписать ненужными протоколами груду бумаги, – и вдруг, когда воочию увидел его в двух шагах, так оплошать! Так оплошать!»
Кончились нарядные белоствольные яблони, черной стеной перед Максимом Петровичем встала чаща дикого терна. Корявые кусты его росли в такой тесноте, колючие сучья так цепко, так хитро переплелись между собой, что тут, казалось, и шагу не ступить. «Здесь, здесь! – тревожно и радостно стучало в висках. – Никуда ему отсюда не уйти…»
А свет фонаря между тем тускнел да тускнел. Все мутней, все туманней вырисовывалась, робко выхваченная из тьмы, затейливая путаница сучьев. «Батарейка садится, черт! – с досадой чуть ли не вскрикнул Максим Петрович. – Ведь думал же, уезжая, переменить, вставить новую. Ну еще, ну минуточку хотя бы еще посвети… ах!»
В самой гуще терна фонарь погас. Максим Петрович остановился. Потное, разгоряченное лицо обленила цепкая, клейкая паутина. Какое-то крошечное существо, паучок ли, гусеница ли, попав за воротник, ползало по спине, противно щекотало. Максим Петрович смахнул с лица паутину, передернул плечами, пытаясь избавиться от неприятной щекотки. И в то же мгновение явственно ощутил за спиной присутствие человека. «Наверно, Евстратов», – подумал Максим Петрович. Выбежав из дома, он слышал, как вскоре вслед за ним по ступенькам веранды прогрохотали тяжелые сапоги участкового, но затем, увлеченный поиском, как-то уже и не думал о нем, твердо уверенный в том, что тот ни на шаг не отстанет. Однако сейчас в непроглядной темноте, окруженный колючими ветками терна, он на мгновение потерял эту уверенность: «Евстратов ли?» – мелькнуло в голове.
– Ты? – наконец спросил не очень уверенным голосом Максим Петрович.
– Я, товарищ капитан, – отозвался Евстратов. – Не то батарейка отказала?
– Да вот, видишь…
– Ничего, – бодро сказал Евстратов, – мы сейчас «летучую мышь» засветим. Спасибо, тетя Паня догадалась прихватить, прямо как знала… Да отцепись же ты, дай спички из кармана вынуть, – досадливо ругнулся он в темноту, – ну, чисто арипей к собачьему хвосту, прилепилась…
– Тетя Паня? – переспросил Максим Петрович.
Слышно было, как Евстратов, со скрежетом подняв колпак фонаря, чиркал спичкой по отсыревшей коробке.
– Ну да, тетя Паня… Как, значит, вы кинулись из дома, и я было за вами, а она – «постой, говорит, тут у них в сенцах фонарь где-то должен быть…» Ну вот, видите – первый сорт!
В мутном красноватом свете «летучей мыши» Максим Петрович разглядел тетю Паню: она хоронилась за широкую спину Евстратова, ее толстое, всегда румяное лицо было словно запорошено мукой, лишь круглые испуганные глаза да щелочка полуоткрытого рта темнели на нем; платок сбился на сторону, к затылку, и резко, медно рыжея, виднелись из-под него гладко, прямым пробором расчесанные жиденькие волосы. Одной рукой она цепко держалась за китель участкового, в другой виднелся увесистый дубовый толкач, видимо прихваченный ею на всякий случай из изваловского дома.
– Ну что? – воскликнула она. – Неверно я вам давеча говорила, что черная магия, а? Не верно? Ведь как он его, родименького, – она кивнула на Евстратова, – как он его шарахнул-то, ажник пыль пошла! И вот тебе – моментом обернулся, этак по-над садом полетел, полетел, откудова и крылья взялись… Этакой, товарищ начальник, я в ту пору ж страсти натерпелась – и-их! Ни жива ни мертва стою, привалилась к стенке, ничегошеньки как есть сообразить не могу… Как, стал-быть, энтот крыльями-то захлопал, улетел, хватилась – где ж, мол, участковый-то наш? А он, сердешный, в лопухах, на карачках, не хуже вот как вы давеча, картуз ищет… Тут, товарищ начальник, такая сияние исделалась, такая сияние! Что, думаю, такое? Глядь на нёбушко, а энтот-то – во-он уж где, под самую звездочку подлетает, и свет от него, знаешь, ужасный такой преужасный…
– Ну, пошла! – махнул рукой Евстратов.
– Чего – пошла? Чего – пошла? – так и подскочила тетя Паня. – Что, ай не верно говорю?
– Крылья какие-то приплела…
– Да что ж тебе, заслепило, что ль? – с негодованием всплеснула руками тетя Паня. – Ай он тебе все мозги отшиб?
– Позвольте, Прасковья Николаевна, – вежливо, но твердо сказал Максим Петрович. – У нас с ним, знаете ли, дело служебное. Свети! – приказал он Евстратову, направляясь в самую чащу терновника.
Стоило им только войти туда, как тетя Паня замолчала и снова уцепилась за китель участкового. Обшарив весь терновник и ничего не найдя в нем, они вышли к плетню, за которым начинался лес. В этом месте, видимо, с давних пор существовал перелаз: огорожа была частью разобрана, а частью так примята, что перешагнуть через нее не стоило большого труда. Дальше, за плетнем, по крутым взлобкам и овражкам густой орешник спускался к реке, туда, где над четко вырисовывающимися верхушками деревьев белой пылью сияло зарево от автомобильных фар и слышались веселые, буйные клики подгулявшей компании. Глухо, недобро шумел ветер, по пестрому, словно дырявому небу текли мокрые, грязные, размазанные облака…
– Так, – сказал Максим Петрович. – Раз его в саду нету, мое такое мнение, что он в лес подался.
– Лес велик, – вздохнул Евстратов. – Где его там искать?
– Собаку надо. Сию же минуту, пока свежий след. Давай, вали на почту, звони в райотдел.
Евстратов крякнул и поскреб в затылке.
– Ну, что еще? – нетерпеливо спросил Щетинин.
– Звонить-то звонить, – как-то неохотно проговорил Евстратов, – да почтариха, шут ее знает, где сейчас…
– Найдем, – уверенно сказал Максим Петрович. – Пошли. А что, собственно, с тобой приключилось? Я так ничего толком и не понял.
Оказывалось, что, войдя во двор и никого в нем не обнаружив, Евстратов сперва подумал, что Максим Петрович, не дождавшись его, ушел. Увидев же, что на выходной двери нет замка, он заключил, что Щетинин находится в доме и тихонько окликнул его: «Товарищ капитан! А, товарищ капитан!» Но голос его был заглушён каким-то сильным шумом в комнатах; нимало не колеблясь, он рывком распахнул дверь, и в ту же секунду из дома выскочило что-то непонятное, со страшной силой сшибло его с ног, оглушило, и он упал. Когда же поднялся и пришел в себя, никого уже не было, и как он ни прислушивался – никакого решительно шума нигде не обнаружил. Насколько успел он заметить, неизвестный человек, сбивший его с ног, был в плаще с низко надвинутым капюшоном, никаких крыльев у него, безусловно, не было, и не летел он нисколько, а просто шарахнулся к саду и там исчез.
– Конечно, по-настоящему, мне б его преследовать надо было, – закончил Евстратов, – да я об вас сильно забеспокоился, думаю, пожилой все ж таки товарищ… Вхожу, включаю свет, а вы – вон тебе! – чисто мертвые, и пистолет в сторонке валяется…
Максим Петрович смущенно засмеялся.
– Он, брат, и мне поддал ничего себе… Да, верно, когда падал, и ударился я еще обо что-то… А все-таки, шляпа ты, экой здоровенный облом, а шляпа!
Он сердито замолчал и так и шел до самого дома.
А дом стоял по-прежнему – темный, неприветливый.
– Это ты выключил свет? – спросил Максим Петрович.
– Я, – виновато сказал Евстратов.
– Правильно сделал, не надо привлекать внимание, чтоб лишних толков не было.
– Да уж будьте покойны, товарищ капитан, – покосившись на тетю Паню, усмехнулся Евстратов, – завтра и так черт знает что наплетут… Ну, ладно, побегу звонить. Айда, – обратился он к тете Пане, – пошли, что ли, провожу до дому-то…
– Ох, уж и не знаю! – пролепетала тетя Паня. – Боязно в избе одной-то сидеть… Мой небось на цельную ночь закубрил, погибели на него нету… Я уж лучше тут, с товарищем начальником посижу…
«Комедия! – улыбнулся про себя Максим Петрович. – И страшно-то ей, и любопытство разбирает…»
– Уж вы извините, Прасковья Николаевна, – присаживаясь на ступеньках веранды, сказал он. – Втянул я вас, голубушка, в историю… Честное слово, не думал, что так получится.
– Что ж исделаешь-то, – смиренно потупилась тетя Паня, – дело, конечно, ваше служебное, как вы к тому приставлены, только напрасно все это…
– Как то есть напрасно? – не понял Щетинин.
– Да так… Какие ж от него могут быть следы? Вы, конечно, веры моим словам не даете, а вот увидите – по-моему выйдет, напрасно, только его хуже раздражните… Уж раз, товарищ начальник, напущено…
– А, вы вон про что! – догадался Максим Петрович. – Ну, что ж, поживем, как говорится, увидим…
– Нет уж, раз на потолок повадился ходить – то всё, – убежденно сказала тетя Паня. – Тут, товарищ начальник, одна средствие – попа звать. Так-то у нас в Лохмотах, – это я еще в девках ходила, – купил, стал-быть, папаша-покойник у лохмотовского мельника избу, как их, кулаков-то, значит, разорять стали… Ну, купил и купил, дешево, за сколько там – я уж не буду брехать, не помню, взошли мы в нее так-то под вечер, поужинали, конечно, легли спать. Слышим ночью – туп-туп! – ктой-то на потолке тупает… Что за оказия? Ну, папаша у нас страшно какой смелый был – цоп фонарь, да на потолок – никого нету. Только было улеглись, задремали…
Максим Петрович слушал тети Панину трескотню, а сам напряженно думал. Кем же все-таки может быть этот чудной, таинственный человек? Еще весной высказывалось предположение, что преступник – случайный, залетный, может быть, даже бежавший из места заключения. Эта версия была отвергнута тогда, – Авдохин, Тоська, ее мальчики из города показались следствию более достоверными. Но вот сейчас она вспомнилась, эта отвергнутая версия… А почему бы и нет? Он убивает Извалова и, опасаясь розыска, скрывается. Где? Бог ты мой, да где угодно, Евстратов прав – лее действительно велик, малолюден, берега реки и ручьев изрыты бобрами, в любой покинутой норе – живи, пожалуйста, сколько угодно!
Вот она, простейшая отгадка нечто необъяснимого: убийца Извалова – бежавший преступник. Максиму Петровичу припомнилось его маленькое, неестественно бледное, опухшее личико в обрамлении чудовищном бороды, его детский смех, нелепое притоптывание ногами от радости при виде плаща… Сомнений не оставалось, – это был человек, долгое время проведший в заключении, может быть, даже в строгой изоляции, без воздуха (его бледность, его странно припухшее лицо), отвыкший от людей, боящийся людского шума и, конечно же, боящийся, что вот по разосланным из места его заключения розыскным бумагам его найдут, схватят, посадят опять в ту тесную, темную камеру, из которой так смело и хитро он сумел убежать… Совершив убийство, он не в силах уйти, покинуть эти края, он как бы загипнотизирован смертельным страхом быть пойманным. «Боязнь пространства» им овладела. Максим Петрович, помнится, когда-то читал об этом крайне тяжелом психическом состоянии. Отсюда все: и дикий вид человека, его заросшее лицо, оборванная одежда, ночные блуждания. Деньги? Шесть тысяч, взятые из комода? Да что эти шесть тысяч, когда он из них и копейки не может истратить, когда по рукам и по ногам он скован страхом! Но он голоден, раздет, разут, все его помыслы сосредоточены на еде, на том, как бы защитить свое тело от холодов и дождей: ведь осень-то с каждым днем сказывается все ощутимей, все настойчивей… И вот он покидает свое надежное убежище, в котором скрывался все это время, и бродит в поисках пищи и хоть какой-нибудь одежды…
– Вот так-то, стал-быть, кажную ночь – все ходит, все ходит, – сыпала тетя Паня словесные горошинки, – уж мы его и святой водой кропили и что ни что… ничего не берет! Что ж ты думаешь – так ведь и продали мельникову избу-то!
– Скажите пожалуйста! – вежливо отозвался Максим Петрович. – Бывает, конечно… Ну, что? – спросил он, увидев показавшегося в калитке Евстратова. – Звонил?
– Позвонишь! – с досадой сказал Евстратов. – Нинка-почтариха в район к двоюродной сестре на свадьбу уехала. Замок на почте. Может, взломаем?
– Стоп! – насторожился Максим Петрович. – слышишь?
– Петька, завклубом, домой жмет, – сказал Евстратов.
Где-то невдалеке мчался мотоцикл. Судя по нарастающей стрельбе выхлопов, он приближался и, когда Максим Петрович с Евстратовым выскочили за калитку, был шагах в пятидесяти. Это действительно оказался Петька Кузнецов. Увидев на дороге людей, он резко затормозил.
– Моя милиция меня бережет! – узнавая участкового и Щетинина, весело воскликнул он. – Привет! Судя по всему – чепе?
– Вот что, товарищ Кузнецов, – сказал Максим Петрович, – очень, понимаешь, нужна собака. Немедленно. Что, если б ты сейчас в райотдел слетал, а?
– Пишите, – Петька изобразил пальцем на ладони писание, – кому, что… В полтора часа обернусь… Молния! – хвастливо похлопал он по рулю мотоцикла.
При свете фары Максим Петрович нацарапал записку.
– Засеките время! – сквозь грохот и рев мотора крикнул Петька, газанув с места так, что чуть не вылетел из седла.
Не успел замереть вдали треск мотоцикла, как где-то рядом, за углом изваловской усадьбы, дробно затарахтел трактор и послышались дикие, истошные вопли:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
Трудно сказать, как долог был этот провал в сознании, – минуту ли, две ли тянулся он, кто знает. Просветление пришло так же неожиданно и мгновенно, как неожиданна и мгновенна была потеря сознания. Когда Максим Петрович очнулся, он с удивлением увидел себя лежащим на полу. Яркий свет висячей электрической лампы в матово-белом абажуре заливал всю комнату – этажерку с книгами, которую Максим Петрович в темноте вовсе не заметил, стол, стоящий в простенке между окон, валявшуюся на полу табуретку с круглым вертящимся сиденьем, пианино в углу, распахнутую в черноту сеней дверь. Трудно было представить себе, что вот в этой, сейчас такой тихой, опрятной, ярко освещенной комнате только что ходило, неуклюже топталось, глупо, по-идиотски хихикало нечто такое, что и человеком-то не хотелось назвать – так оно было страшно, так не соответствовало самому понятию – человек. Но почему все же свет? И кто это склонился над ним и говорит что-то, и что-то вроде бы даже спрашивает? В ушах стоял гул, звон, правый глаз словно сделался меньше, заплыл, какой-то заслон мешал ему видеть так, как видел левый, и от скулы до виска чувствовалась тупая, хотя и не очень сильная боль.
– А здорово он вас! – услышал Максим Петрович знакомый голос. – Ишь, дулю-то под глазом какую припечатал!
– О-о! – простонал Максим Петрович и вспомнил все.
Кряхтя, поднялся он на ноги, пошарил глазами по полу, видимо что-то ища. Евстратов молча подал ему фуражку и пистолет. Максим Петрович покраснел, буркнул «спасибо», поднял табурет и, поставив на место, к пианино, в изнеможении опустился на него.
– Ушел! – после минутного молчания выдавил он наконец хрипло, с коротким, злым смешком, норовя спрятать револьвер в карман и никак не попадая в него. – Ведь в руках, понимаешь, в руках был! Вот тут, рядом… эх!
Он отвернулся, сердито сопя.
– Да вы напрасно так переживаете, – искренне жалея старика, сказал Евстратов. – Такого громилу как не упустишь! На что я, сказать бы, мужик здоровый, не старый, а и то турманом летел, как он меня двинул…
– Он?! Тебя?! – вскочил Максим Петрович. – Ты его видел? Здесь? Так какого же черта мы тут сидим, как в гостях!
И он опрометью кинулся вон из комнаты.
«Ах, шляпы! Ах, шляпы! – бормотал Максим Петрович, рывком распахивая плетневую калитку в сад. – Ну я, старая транда, ладно… Но Евстратов-то, Евстратов!..»
Луч фонаря прыгал во всех направлениях, пронзал, рубил темноту, как бы вырывая из нее клочья: ветку, осыпанную матовыми, словно фарфоровыми яблоками; яркий беленый ствол дерева, тропинку, похожую на расстеленный по траве холст, полуразвалившуюся скамейку… «Тут он, тут! – отчаянно металась, билась в голове настойчивая мысль. – Негде ему кроме быть… затаился, выжидает, а мы… Нет, голубчик, не уйдешь… не уйдешь! Три месяца тыкаться в поисках, как слепые котята, кидаться от одной ошибки к другой, исписать ненужными протоколами груду бумаги, – и вдруг, когда воочию увидел его в двух шагах, так оплошать! Так оплошать!»
Кончились нарядные белоствольные яблони, черной стеной перед Максимом Петровичем встала чаща дикого терна. Корявые кусты его росли в такой тесноте, колючие сучья так цепко, так хитро переплелись между собой, что тут, казалось, и шагу не ступить. «Здесь, здесь! – тревожно и радостно стучало в висках. – Никуда ему отсюда не уйти…»
А свет фонаря между тем тускнел да тускнел. Все мутней, все туманней вырисовывалась, робко выхваченная из тьмы, затейливая путаница сучьев. «Батарейка садится, черт! – с досадой чуть ли не вскрикнул Максим Петрович. – Ведь думал же, уезжая, переменить, вставить новую. Ну еще, ну минуточку хотя бы еще посвети… ах!»
В самой гуще терна фонарь погас. Максим Петрович остановился. Потное, разгоряченное лицо обленила цепкая, клейкая паутина. Какое-то крошечное существо, паучок ли, гусеница ли, попав за воротник, ползало по спине, противно щекотало. Максим Петрович смахнул с лица паутину, передернул плечами, пытаясь избавиться от неприятной щекотки. И в то же мгновение явственно ощутил за спиной присутствие человека. «Наверно, Евстратов», – подумал Максим Петрович. Выбежав из дома, он слышал, как вскоре вслед за ним по ступенькам веранды прогрохотали тяжелые сапоги участкового, но затем, увлеченный поиском, как-то уже и не думал о нем, твердо уверенный в том, что тот ни на шаг не отстанет. Однако сейчас в непроглядной темноте, окруженный колючими ветками терна, он на мгновение потерял эту уверенность: «Евстратов ли?» – мелькнуло в голове.
– Ты? – наконец спросил не очень уверенным голосом Максим Петрович.
– Я, товарищ капитан, – отозвался Евстратов. – Не то батарейка отказала?
– Да вот, видишь…
– Ничего, – бодро сказал Евстратов, – мы сейчас «летучую мышь» засветим. Спасибо, тетя Паня догадалась прихватить, прямо как знала… Да отцепись же ты, дай спички из кармана вынуть, – досадливо ругнулся он в темноту, – ну, чисто арипей к собачьему хвосту, прилепилась…
– Тетя Паня? – переспросил Максим Петрович.
Слышно было, как Евстратов, со скрежетом подняв колпак фонаря, чиркал спичкой по отсыревшей коробке.
– Ну да, тетя Паня… Как, значит, вы кинулись из дома, и я было за вами, а она – «постой, говорит, тут у них в сенцах фонарь где-то должен быть…» Ну вот, видите – первый сорт!
В мутном красноватом свете «летучей мыши» Максим Петрович разглядел тетю Паню: она хоронилась за широкую спину Евстратова, ее толстое, всегда румяное лицо было словно запорошено мукой, лишь круглые испуганные глаза да щелочка полуоткрытого рта темнели на нем; платок сбился на сторону, к затылку, и резко, медно рыжея, виднелись из-под него гладко, прямым пробором расчесанные жиденькие волосы. Одной рукой она цепко держалась за китель участкового, в другой виднелся увесистый дубовый толкач, видимо прихваченный ею на всякий случай из изваловского дома.
– Ну что? – воскликнула она. – Неверно я вам давеча говорила, что черная магия, а? Не верно? Ведь как он его, родименького, – она кивнула на Евстратова, – как он его шарахнул-то, ажник пыль пошла! И вот тебе – моментом обернулся, этак по-над садом полетел, полетел, откудова и крылья взялись… Этакой, товарищ начальник, я в ту пору ж страсти натерпелась – и-их! Ни жива ни мертва стою, привалилась к стенке, ничегошеньки как есть сообразить не могу… Как, стал-быть, энтот крыльями-то захлопал, улетел, хватилась – где ж, мол, участковый-то наш? А он, сердешный, в лопухах, на карачках, не хуже вот как вы давеча, картуз ищет… Тут, товарищ начальник, такая сияние исделалась, такая сияние! Что, думаю, такое? Глядь на нёбушко, а энтот-то – во-он уж где, под самую звездочку подлетает, и свет от него, знаешь, ужасный такой преужасный…
– Ну, пошла! – махнул рукой Евстратов.
– Чего – пошла? Чего – пошла? – так и подскочила тетя Паня. – Что, ай не верно говорю?
– Крылья какие-то приплела…
– Да что ж тебе, заслепило, что ль? – с негодованием всплеснула руками тетя Паня. – Ай он тебе все мозги отшиб?
– Позвольте, Прасковья Николаевна, – вежливо, но твердо сказал Максим Петрович. – У нас с ним, знаете ли, дело служебное. Свети! – приказал он Евстратову, направляясь в самую чащу терновника.
Стоило им только войти туда, как тетя Паня замолчала и снова уцепилась за китель участкового. Обшарив весь терновник и ничего не найдя в нем, они вышли к плетню, за которым начинался лес. В этом месте, видимо, с давних пор существовал перелаз: огорожа была частью разобрана, а частью так примята, что перешагнуть через нее не стоило большого труда. Дальше, за плетнем, по крутым взлобкам и овражкам густой орешник спускался к реке, туда, где над четко вырисовывающимися верхушками деревьев белой пылью сияло зарево от автомобильных фар и слышались веселые, буйные клики подгулявшей компании. Глухо, недобро шумел ветер, по пестрому, словно дырявому небу текли мокрые, грязные, размазанные облака…
– Так, – сказал Максим Петрович. – Раз его в саду нету, мое такое мнение, что он в лес подался.
– Лес велик, – вздохнул Евстратов. – Где его там искать?
– Собаку надо. Сию же минуту, пока свежий след. Давай, вали на почту, звони в райотдел.
Евстратов крякнул и поскреб в затылке.
– Ну, что еще? – нетерпеливо спросил Щетинин.
– Звонить-то звонить, – как-то неохотно проговорил Евстратов, – да почтариха, шут ее знает, где сейчас…
– Найдем, – уверенно сказал Максим Петрович. – Пошли. А что, собственно, с тобой приключилось? Я так ничего толком и не понял.
Оказывалось, что, войдя во двор и никого в нем не обнаружив, Евстратов сперва подумал, что Максим Петрович, не дождавшись его, ушел. Увидев же, что на выходной двери нет замка, он заключил, что Щетинин находится в доме и тихонько окликнул его: «Товарищ капитан! А, товарищ капитан!» Но голос его был заглушён каким-то сильным шумом в комнатах; нимало не колеблясь, он рывком распахнул дверь, и в ту же секунду из дома выскочило что-то непонятное, со страшной силой сшибло его с ног, оглушило, и он упал. Когда же поднялся и пришел в себя, никого уже не было, и как он ни прислушивался – никакого решительно шума нигде не обнаружил. Насколько успел он заметить, неизвестный человек, сбивший его с ног, был в плаще с низко надвинутым капюшоном, никаких крыльев у него, безусловно, не было, и не летел он нисколько, а просто шарахнулся к саду и там исчез.
– Конечно, по-настоящему, мне б его преследовать надо было, – закончил Евстратов, – да я об вас сильно забеспокоился, думаю, пожилой все ж таки товарищ… Вхожу, включаю свет, а вы – вон тебе! – чисто мертвые, и пистолет в сторонке валяется…
Максим Петрович смущенно засмеялся.
– Он, брат, и мне поддал ничего себе… Да, верно, когда падал, и ударился я еще обо что-то… А все-таки, шляпа ты, экой здоровенный облом, а шляпа!
Он сердито замолчал и так и шел до самого дома.
А дом стоял по-прежнему – темный, неприветливый.
– Это ты выключил свет? – спросил Максим Петрович.
– Я, – виновато сказал Евстратов.
– Правильно сделал, не надо привлекать внимание, чтоб лишних толков не было.
– Да уж будьте покойны, товарищ капитан, – покосившись на тетю Паню, усмехнулся Евстратов, – завтра и так черт знает что наплетут… Ну, ладно, побегу звонить. Айда, – обратился он к тете Пане, – пошли, что ли, провожу до дому-то…
– Ох, уж и не знаю! – пролепетала тетя Паня. – Боязно в избе одной-то сидеть… Мой небось на цельную ночь закубрил, погибели на него нету… Я уж лучше тут, с товарищем начальником посижу…
«Комедия! – улыбнулся про себя Максим Петрович. – И страшно-то ей, и любопытство разбирает…»
– Уж вы извините, Прасковья Николаевна, – присаживаясь на ступеньках веранды, сказал он. – Втянул я вас, голубушка, в историю… Честное слово, не думал, что так получится.
– Что ж исделаешь-то, – смиренно потупилась тетя Паня, – дело, конечно, ваше служебное, как вы к тому приставлены, только напрасно все это…
– Как то есть напрасно? – не понял Щетинин.
– Да так… Какие ж от него могут быть следы? Вы, конечно, веры моим словам не даете, а вот увидите – по-моему выйдет, напрасно, только его хуже раздражните… Уж раз, товарищ начальник, напущено…
– А, вы вон про что! – догадался Максим Петрович. – Ну, что ж, поживем, как говорится, увидим…
– Нет уж, раз на потолок повадился ходить – то всё, – убежденно сказала тетя Паня. – Тут, товарищ начальник, одна средствие – попа звать. Так-то у нас в Лохмотах, – это я еще в девках ходила, – купил, стал-быть, папаша-покойник у лохмотовского мельника избу, как их, кулаков-то, значит, разорять стали… Ну, купил и купил, дешево, за сколько там – я уж не буду брехать, не помню, взошли мы в нее так-то под вечер, поужинали, конечно, легли спать. Слышим ночью – туп-туп! – ктой-то на потолке тупает… Что за оказия? Ну, папаша у нас страшно какой смелый был – цоп фонарь, да на потолок – никого нету. Только было улеглись, задремали…
Максим Петрович слушал тети Панину трескотню, а сам напряженно думал. Кем же все-таки может быть этот чудной, таинственный человек? Еще весной высказывалось предположение, что преступник – случайный, залетный, может быть, даже бежавший из места заключения. Эта версия была отвергнута тогда, – Авдохин, Тоська, ее мальчики из города показались следствию более достоверными. Но вот сейчас она вспомнилась, эта отвергнутая версия… А почему бы и нет? Он убивает Извалова и, опасаясь розыска, скрывается. Где? Бог ты мой, да где угодно, Евстратов прав – лее действительно велик, малолюден, берега реки и ручьев изрыты бобрами, в любой покинутой норе – живи, пожалуйста, сколько угодно!
Вот она, простейшая отгадка нечто необъяснимого: убийца Извалова – бежавший преступник. Максиму Петровичу припомнилось его маленькое, неестественно бледное, опухшее личико в обрамлении чудовищном бороды, его детский смех, нелепое притоптывание ногами от радости при виде плаща… Сомнений не оставалось, – это был человек, долгое время проведший в заключении, может быть, даже в строгой изоляции, без воздуха (его бледность, его странно припухшее лицо), отвыкший от людей, боящийся людского шума и, конечно же, боящийся, что вот по разосланным из места его заключения розыскным бумагам его найдут, схватят, посадят опять в ту тесную, темную камеру, из которой так смело и хитро он сумел убежать… Совершив убийство, он не в силах уйти, покинуть эти края, он как бы загипнотизирован смертельным страхом быть пойманным. «Боязнь пространства» им овладела. Максим Петрович, помнится, когда-то читал об этом крайне тяжелом психическом состоянии. Отсюда все: и дикий вид человека, его заросшее лицо, оборванная одежда, ночные блуждания. Деньги? Шесть тысяч, взятые из комода? Да что эти шесть тысяч, когда он из них и копейки не может истратить, когда по рукам и по ногам он скован страхом! Но он голоден, раздет, разут, все его помыслы сосредоточены на еде, на том, как бы защитить свое тело от холодов и дождей: ведь осень-то с каждым днем сказывается все ощутимей, все настойчивей… И вот он покидает свое надежное убежище, в котором скрывался все это время, и бродит в поисках пищи и хоть какой-нибудь одежды…
– Вот так-то, стал-быть, кажную ночь – все ходит, все ходит, – сыпала тетя Паня словесные горошинки, – уж мы его и святой водой кропили и что ни что… ничего не берет! Что ж ты думаешь – так ведь и продали мельникову избу-то!
– Скажите пожалуйста! – вежливо отозвался Максим Петрович. – Бывает, конечно… Ну, что? – спросил он, увидев показавшегося в калитке Евстратова. – Звонил?
– Позвонишь! – с досадой сказал Евстратов. – Нинка-почтариха в район к двоюродной сестре на свадьбу уехала. Замок на почте. Может, взломаем?
– Стоп! – насторожился Максим Петрович. – слышишь?
– Петька, завклубом, домой жмет, – сказал Евстратов.
Где-то невдалеке мчался мотоцикл. Судя по нарастающей стрельбе выхлопов, он приближался и, когда Максим Петрович с Евстратовым выскочили за калитку, был шагах в пятидесяти. Это действительно оказался Петька Кузнецов. Увидев на дороге людей, он резко затормозил.
– Моя милиция меня бережет! – узнавая участкового и Щетинина, весело воскликнул он. – Привет! Судя по всему – чепе?
– Вот что, товарищ Кузнецов, – сказал Максим Петрович, – очень, понимаешь, нужна собака. Немедленно. Что, если б ты сейчас в райотдел слетал, а?
– Пишите, – Петька изобразил пальцем на ладони писание, – кому, что… В полтора часа обернусь… Молния! – хвастливо похлопал он по рулю мотоцикла.
При свете фары Максим Петрович нацарапал записку.
– Засеките время! – сквозь грохот и рев мотора крикнул Петька, газанув с места так, что чуть не вылетел из седла.
Не успел замереть вдали треск мотоцикла, как где-то рядом, за углом изваловской усадьбы, дробно затарахтел трактор и послышались дикие, истошные вопли:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66