Здесь тоже было тесно, многолюдно, душновато, резко пахло детскими пеленками, но эти каюты считались третьим классом: каждый пассажир имел здесь свое определенное место, свою полку. Одна из таких полок принадлежала Косте. Был у него соблазн взять билет в каюту получше, да трезвый расчет пересилил: путешествие далекое, много еще всяких трат ему предстоит, сойдет и полка – авось с боками ничего не случится…
Он все-таки нашел тихий, укромный уголок – на самой корме, возле ящиков с песком для тушения огня, выкрашенных суриком, и свитых в толстые бухты причальных канатов.
«Итак, – сказал он самому себе, опять раскрывши свою толстую записную книжку в черной клеенчатой обложке, – Серафим Ильич Артамонов… Родился в тысяча девятьсот одиннадцатом году, в городе Макарьеве, на Волге…»
Сведения об Артамонове были разбросаны по разным записям. Чтобы придать им порядок, наглядность, лучше всего их было свести на одну страницу, в столбец.
Шариковым карандашом Костя вывел число, месяц, он старательно соблюдал принятый им дневниковый характер всех своих заметок: ведь это тоже имеет значение, может оказаться важным для дела – когда именно пришла тебе в голову та или иная мысль, та или иная догадка, когда поступила к тебе та или иная информация… Дата, которую он проставил в верху страницы, была не простая, а очень даже знаменательная для него – он вспомнил и мысленно отметил это про себя. В этот день, четыре года назад, случилось событие, которое совсем неожиданно для Кости определило всю его дальнейшую судьбу, его будущую профессию…
Начался этот день большой радостью: придя спозаранку в институт, Костя нашел себя в списках принятых. Он так устал в это лето от учебников, от нервной лихорадки на экзаменах, что даже обрадоваться-то не сумел – принял свою удачу лишь с тихим удовлетворением.
Выйдя из института, он взвесился на углу у старичка в белом медицинском халате, у которого за несколько копеек можно было узнать все свои характеристики: рост, вес, силу рук.
– Я и так могу вам сказать, во что вам обошлись экзамены – четыре килограмма, не меньше, – сказал словоохотливый красноносый старичок, двигая на хромированной планке весов гирьки. – Сколько ви тянули прежде? Пожалуйста, смотрите сами, мой глаз – та же кибернетика: в вашем теле не хватает четыре килограмма пятьсот грамм живого веса… Но ви не должны огорчаться, это вполне в пределах нормы. Я стою на этом углу уже двенадцать лет, я перевешал уже половину города, а всех ваших коллег-студентов я знаю наизусть, как своих внуков и племянников. И я вам скажу, что ви еще легко отделались: на вступительных экзаменах средняя норма похудания значительно више – до шести килограмм, а отдельные восприимчивые индивиды теряют так еще больше… Теперь вам надо приобрести для полного счастья билетик лотереи. Автомобиль «Москвич» – и всего за тридцать копеек. Что такое тридцать копеек! Один кусок мыла!
Костя отсчитал монетки.
– Ви уже за рульом! – сказал старичок, протягивая билетик.
Постепенно в течение дня Костя стряхнул с себя вялость и все же в полной мере осознал и прочувствовал, какая одержана им победа. Вечером, когда ребята и девочки из Костиного класса, которым тоже повезло с поступлением в вузы, собрались и устроили пир на квартире у одного из соклассников, Костя, выпив вишневой наливки, пустился даже в пляс, хотя ни плясать, ни танцевать не умел и даже стыдился длинных ног своих, рук, нескладной фигуры.
Один из парней, которого наливка настроила на романтико-возвышенный, мечтательный лад, все пытался нарисовать картину того, что будет со всеми через двадцать лет.
– Знаменитый физик, член Академии наук, лауреат международных премий Константин Поперечный! – приставал он к Косте, дергая его за рукав, за борт пиджака. – Вашим именем назовут школу, в которой безжалостные учителя лепили вам трояки… и даже, случалось, двойки… не подозревая, что перед ними – будущее светило науки!
Разошлись в одиннадцатом часу. Костя пристроился было проводить одну из девочек, но она дала понять, что ей не требуются его услуги, провожатый у нее уже есть, и Костя, распрощавшись со всеми, одиноко и отрезвело побрел по темным улицам домой.
В той стороне, где находился парк для вечернего отдыха городской молодежи, устроенный на территории бывшего кладбища и потому прозванный острословами «парком живых и мертвых», или сокращенно – «ЖИМ», слышалась музыка и светились гирлянды разноцветных огней. За домами громыхали по рельсам трамваи, вспарывая плотную черноту августовского неба трескучими вспышками сине-фиолетовых электрических разрядов. Та же улица, по которой, ступая из черноты в мутный желтоватый свет уличного фонаря и снова окунаясь в черноту, под листвою тротуарных деревьев шел Костя – была безжизненна и пуста. В редких окнах еще горел свет, большинство были залиты мраком. Это была отдаленная от центра улица, здесь властвовали свои привычки: здешние жители поднимались рано, но и рано укладывались на покой.
В глубокой глухой тени, в проеме калитки, стояли парень и девушка. Костя лишь слегка различил белевшее на девушке платье и темную, размытую фигуру парня, когда он окликнул Костю и попросил спичек.
Костя похлопал по карманам. Он еще не курил тогда, но спички, случалось, у него водились. И на этот раз нашелся коробок, и, чиркнув спичкой, укрыв огонек в ладонях, он поднес его парню. Пока тот прикуривал, пыхая дымком, Костя успел его разглядеть: обыкновенный малый, каких много, белобрысенький, стриженный «под канадку». По годам – ровесник Косте. Явно он и курил-то затем только, чтобы выглядеть перед девушкой более взрослым.
Костя и на девушку успел бросить взгляд. Она стояла, опираясь спиною о столб калитки, с заложенными назад руками, слегка запрокинув голову. Лица ее он почти не разглядел – его скрадывали густые, слегка волнистые волосы, отвесно ниспадавшие до самых тонких, обнаженных вырезом платья плеч. Он только заметил, как, отразив пламя спички, влажно, черным лаком блеснули ее большие, темные глаза, спокойно и приязненно смотревшие на Костю.
У него как-то непонятно сжалось сердце, и он так и пошел дальше, унося в груди сладкую и грустноватую тесноту, какую-то жалость к себе и что-то похожее на зависть к парню. У него, Кости, еще никогда не было своей девушки, и еще никогда не было вот так – чтобы он стоял с кем-нибудь вдвоем, в темноте, и чтобы вот так, для него одного, влажно и тепло и чуть-чуть загадочно, заколдовывая, глядели из темноты девичьи глаза… И чтоб были какие-то разговоры, полуголосом, полушепотом, в которых каждое слово – это доверительность, близость… И пожатие узкой, хрупкой, слабой ладони на прощанье, в котором всё – особый смысл, особое значение… Он только носил в себе желание таких встреч, предчувствие их, застенчиво пряча это и от посторонних, и даже от самого себя…
Отойдя на несколько шагов, он не сдержался и обернулся, хотя знал, что ничего не увидит. И действительно – не увидел: возле дома непроницаемо, угольно чернела тьма, даже платье девушки было не различимо. Только крошечной рубиновой точкой светился огонек папиросы…
Четыре темные фигуры вынырнули из-за угла навстречу Косте. Держась темной кучкой, они приближались торопливой рысцой, словно бы спеша куда-то или от чего-то, от кого-то убегая.
Неприятное чувство безотчетно возникло у Кости. В силуэтах приближавшихся парней, в их рысце, обрывистых, приглушенных фразах, которыми они перебрасывались на ходу, было что-то недоброе, какая-то опасность.
Костя замедлил шаг, стыдливо отмечая про себя, что робеет, и тут же сделал то, что делал всегда, когда при таких вот случаях обнаруживал в себе робость: не сворачивая, пошел прямо на парней. Он по опыту знал – если человек идет так, прямо и смело, это заставляет думать, что он надеется на себя, – значит, либо настолько силен, что ему не страшны никакие противники, либо вооружен, а с таким связываться еще хуже.
Парни темной стеной надвигались на Костю. Когда оставалось метров пять, три фигуры, давая Косте проход, приняли чуть влево, а четвертый, поменьше остальных ростом, в беретике, глубоко насунутом на голову, с топырившимися ушами, держа руки в карманах узкого кургузого пиджачка, выпукло обтянувшего его худой, горбиком, зад, взял вправо, к забору, и чуть приотстал от своих дружков. Чувство подсказало Косте, что трое, посторонившиеся влево, его пропустят, а маленький – привяжется.
Он нащупал в кармане ключ от квартиры, зажал его в кулаке бородкой наружу, и весь напружинился, собрался. Дурак он, что не ходил заниматься в секцию «самбо»! Казалось – зачем это? Так, лишнее…
Трое, пропустив Костю, – он прошел так близко от них, что уловил даже запах табака в их дыхании, – тоже замедлили шаги, оборачиваясь ему вслед.
Маленький пошел наперерез.
Не убыстряя, не замедляя своего движения, Костя шел прямо на нею. Он был готов – если маленький, выполнявший в шайке, как явствовало из всего, роль затравщика, кинется на него – ударить его зажатым в кулаке ключом.
Решительный Костин шаг, видимо, смутил затравщика. Он остановился, дал Косте пройти мимо. Не оборачиваясь, Костя почти как бы видел в эти мгновения все, что происходило позади него – где, на каком расстоянии, в какой позе остался стоять маленький, где и как стоят его дружки, и как они все смотрят в его спину.
– Эй, длинный! – услышал он окрик. Окликнул не маленький, кто-то из троих.
– Ладно, не надо! – произнес чей-то голос, очевидно, старшего, и вслед за этим, удаляясь, по тротуару вновь покатилась дробная рысца каблуков.
На том примерно расстоянии, где остались прикуривавший у Кости парень со своей девушкой, каблуки сбились с ритма, последовала какая-то секундная заминка, послышались два-три невнятных возгласа, невнятный шум – и сразу же каблуки рванулись в бег, будто вспугнутые. Всполошенная, паническая, быстро затихшая дробь их покатилась в глубь улицы, потом – косо перерезая ее, в направлении пустыря с бетонной коробкой строящегося дома.
Костя понял, что возле калитки что-то произошло.
Когда он подбежал, ничего не видя, не различая в потемках, он услыхал тревожный, вопрошающий голос парня, исходивший откуда-то снизу, с земли. Ломая спички, Костя зажег огонь. Парень пытался поднять и поставить на ноги девушку, а она обмякло висела на его руках, неловко подвернув под себя ноги – на том самом месте, на котором всего несколько минут перед тем стояла – так красиво, свободно прислонившись к столбу, слегка откинув пышноволосую голову…
– Что с ней? Что они сделали? – выговорил Костя, весь в волнении, угадывая чувством, что случилось, должно быть, что-то очень страшное.
– Ударили… – глухо, растерянно ответил парень.
Спичка погасла. Костя вытащил из коробки сразу три и запалил их одновременно. Правый бок у девушки был в обильной крови.
– Да ведь это же… это же… ножом! – воскликнул Костя потрясенно.
Ноги у девушки подламывались, она не могла стоять, да, собственно, и незачем было ее ставить. Парень прекратил свои попытки, явно не зная, что же теперь делать с девушкой, как ему поступить. Он продолжал держать ее в руках и, точно она была где-то далеко от него, звал ее по имени: «Таня! Таня!..» – как будто это было очень важно и необходимо, чтобы она услышала его голос и откликнулась. А она не отвечала, молча, остановленно смотрела перед собой расширенными и как-то страшно залитыми чернотою глазами, пугавшими заключенным в них выражением больше, чем ее бессилие, ее немота, пятно крови.
– За что? Почему? – воскликнул Костя.
– Ни за что, просто… Ударили и побежали…
– Ты их знаешь? Они с вашей улицы? Ты их когда-нибудь видел?
– Я их не разглядел… Я даже понять не успел ничего…
– Надо неотложку! – выпрямляясь, сказал Костя. – Кто там в доме?
– Никого там нет. У нее мать, но она на работе еще…
– Откуда тут можно позвонить? А, знаю, – вспомнил Костя про телефонную будку. Он когда-то видел ее – на той стороне улицы, возле булочной. Далековато, два квартала…
Домчавшись, он рванул стеклянную дверь; не попадая пальцем в дырочки диска, срываясь, набрал номер станции «скорой помощи».
Когда-то, в первые послевоенные годы, надо было долго ждать, чтобы в ответ на вызов к больному или пострадавшему приехал врач. И врачей не хватало в городе, и автомобилей. Теперь это были далекие и позабытые, а Костей так даже и вовсе не знаемые времена… Он еще только спешил к Таниному дому, а в перспективе улицы уже показались яркие фары, и, обогнав его, пронеслась «Волга» с красными стрелами на светлом кузове и мигающим маячком-фонариком на крыше.
Когда он, кинувшись за автомобилем, подбежал к месту происшествия, носилки с Таней уже вдвигали внутрь «Волги».
– Кто с нею был? Вы? И вы? – ткнув коротким пальцем в парня и Костю, спросила грузная женщина-врач, энергично распоряжавшаяся возле носилок. – Садитесь, поедете с нами… Черт знает что! За вечер второй случай, и все в этом же районе…
Костя поразился терпению девушки: она ни разу не простонала, когда ее везли. Лицо ее, окруженное прядями в беспорядке сбившихся волос, белело все заметнее и было непередаваемо прекрасно какою-то особенной, бесплотной, почти нечеловеческой красотой…
– Ты вернись потом… Скажи маме, где я… А то она будет волноваться. Только не напугай, осторожней как-нибудь… – сухими губами несколько раз повторила она парню.
У Кости даже защекотало в горле от этой ее заботы, бравшей верх над тревогой о себе самой. Зажатый в угол грузным телом врачихи, он потихоньку спросил у нее:
– Это опасно?
– Ножевое ранение печени – как вы думаете? – ответила она грубо, со злом. – Расстреливала бы таких, без суда и следствия!
Насколько Танино ранение опасно, Косте наглядно показало то, как заспешили санитары, когда машина остановилась во дворе больницы, с какой торопливостью, почти бегом, понесли они носилки с Таней в операционную.
Парень и Костя остались во дворе, возле клумбы, на которой с какою-то ненужной, неприятной яркостью краснели в свете электрического фонаря цветы. Парень, порывшись в кармане, нашел поломанную папиросу, заклеил ее слюной и прикурил – опять от Костиной спички. Руки у него мелко-мелко дрожали, и всего его тоже сотрясало что-то вроде озноба.
– Я ничего не понял… – заговорил он как-то виновато, как бы оправдываясь, хотя никакой вины за ним не существовало. – Я видел – идут, кучкой, быстро. Поравнялись – и вроде стали. Я подумал – прикурить, у меня папироса горела, или спросить время. А один из этой кучки, – я его и не видел-то почти в темноте, – раз! Быстро так, бесшумно – к нам… У меня даже мысли ни о чем таком не мелькнуло… Ведь если бы у меня с ними спор какой вышел или что… А то ведь они нам и слова не сказали, молчком… Когда этот к нам сунулся, я подумал – а, напугать хотят! Бывает так, знаешь, – когда компанией идут, обязательно чего-нибудь откалывают… Собрался еще шуткой им всем ответить… А потом – это все быстро, в момент происходило, – не знаю почему на калитку плечом нажал. За Таню вдруг мне боязно как-то стало. Калитка открылась, я в нее – и Таню с собой… А она вдруг негромко охнула, ну, вроде, как если человек ногу слегка подвернет, и тут же те все побежали. А Таня руками за меня и молча так, молча валится. Я – «что? что?»
Парень часто взмаргивал светлым пушком ресниц, губы у него как-то сводило, дергало. Он едва удерживался, чтоб не расплакаться.
На втором этаже здания ярко, выделяясь из всех окон, горели каким-то едким, фиолетово-белым светом подряд четыре больших окна. За ними была операционная, в ко торой сейчас находилась Таня.
На мотоцикле с коляской подъехал лейтенант милиции, вошел внутрь больницы, скоро вышел, оглядел Костю, белобрысого паренька, спросил: «Это вы с Малининой?»
Костя не понял его вопроса, а паренек встрепенулся, ответил: «Да, мы…»
Лейтенант был оперуполномоченным из угрозыска и приехал, чтобы снять допрос – при каких обстоятельствах произошло ранение. Он завел ребят в пропахшую йодоформом больничную кладовку, с тусклой лампочкой, сел за шаткий стол, достал из планшетки стопку форменных бланков и долго вытирал кусочком бумаги перо дешевой автоматической ручки. Потом стал задавать вопросы. И спрашивал, и писал лейтенант неторопливо, время от времени отвлекаясь, чтобы снова со всем тщанием протереть перо. Не чувствовалось, что он хоть сколько-нибудь взволнован тем, что случилось и что записывает он в протокол.
– Вы найдете их? – спросил Костя, расписавшись под протоколом.
– Примет маловато, – ответил лейтенант, засовывая бумаги в планшетку.
Костя и сам понимал, что трудно найти по тем немногим и слишком неконкретным, общим приметам, которые они сообщили. Но он еще увидел и другое: что лейтенант и не настроен искать в виду слабых надежд на успех, и протокол написан им лишь для того, чтобы была соблюдена положенная форма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66