– Нет, – отвечаю я, не задумываясь.
– Дев? Брат Дебори? Приветствую тебя, брат мой! – и он протягивает мне Библию и свое плохое вино.
– Нет, – повторяю я, не обращая внимания на подношения, и начинаю выталкивать его за дверь. На улице стоит целая толпа дрожащих на декабрьском ветру подростков. И Билла совершенно не устраивает перспектива снова оказаться на улице.
– Дев, ну зачем ты так? Я обещал этим ребятам…
– Нет, – продолжая его выталкивать, повторяю я.
– Да брось ты, чувак, – советует ему один из подростков. – Ты что, не видишь, что ты уже достал его?
– Но ребята…
– Пошли, – добавляет другой.
Они принимаются тащить его на себя, и так совместными усилиями мы доставляем его к «тойоте», из которой они все появились.
– Братья! Товарищи! Друзья! – продолжает вопить он.
– Нет, нет и нет! – отвечаю я.
Следующий визит оказывается более проблемным. Хотя бы потому, что этот гость вызывает симпатию. Он появляется на следующее утро, когда мы с Доббсом восстанавливаем разрушенную за ночь коровами изгородь. Всякий раз, как только холодает, Авен-Езер ведет стадо на амбар, надеясь прорваться к сеновалу не столько для того, чтобы поесть, сколько чтобы погреться. А в этот день было по-настоящему холодно. Оставленные после их полуночного рейда следы замерзли и впечатались в землю. Мы с Доббсом в кальсонах, комбинезонах и кожаных перчатках, но все равно замерзаем, и работа продвигается медленно. После часа безуспешных попыток вернуть столбы изгороди на место мы идем домой выпить джин-тоника и согреться. С третьей попытки мы затягиваем пролом проволокой и оставляем все как есть.
Я вижу, как он, согнувшись, стоит у нашей плиты, шевеля скрюченными пальцами и то поднося их к теплу, то отодвигая, как делает окончательно закоченевший человек, уже боящийся отогреться. Я стаскиваю сапоги и комбинезон и наливаю нам с Доббсом джин. Парень продолжает заниматься своим делом. Спустившаяся вниз Бетси говорит, что пустила его в дом, иначе он замерз бы до смерти.
– Он говорит, у него что-то есть для тебя.
– Наверняка, – откликаюсь я и подхожу ближе. Его заскорузлые лапы постепенно начинают краснеть. Да и лицо розовеет, и он улыбается.
Ему около сорока, как и Библейскому Биллу, и у него такое же загрубевшее лицо, обильно покрытое растительностью. Но волосы у него цвета можжевеловых ягод, а взгляд зеленых глаз весел и проницателен. Он говорит, что его зовут – не вру! – Малютка Джон, что мы с ним встречались пятнадцать лет назад на фестивале, и тогда ему кое-что дал я.
– Мне понравилось, и я пристрастился, – признается он, пожимая большими сутулыми плечами, – так что вряд ли уже когда-нибудь отвыкну.
Я спрашиваю, какого черта он забрался так далеко на север в тапочках, дырявых джинсах и одной розовой рубашонке. Он улыбается и снова безмятежно пожимает плечами, объясняя, что его подхватил какой-то хиппи из Лос-Анджелеса, который сказал, что едет в Юджин… ну, Джон и решил прокатиться вместе с ним, так как никогда еще не был в Орегоне. Ведь именно там живет старина Дебори. Можно будет навестить его. Мы, знаешь ли, пару раз встречались.
– К тому же, – добавляет он, пытаясь запихать свою огромную красную лапу в карман, – у меня кое-что есть для тебя.
Это заставляет меня отступить на пару шагов, несмотря на его безмятежность и веселый блеск в глазах. Путешествие в Египет научило меня никогда ничего не брать, особенно у типов, испытывающих к тебе чувство благодарности: «Друг мой, прими этот замечательный подарок, абсолютно бесплатно, от моего народа – твоему» – тебе всовывают какого-нибудь вшивого скарабея из козлиного дерьма, и ты начинаешь чувствовать себя обязанным. И чем меньше нужен этот проклятый подарок, тем большим должником себя чувствуешь.
– Вот он, – гордо заявляет Джон, извлекая из кармана клочок бумаги. – Это номер телефона Чета Хелмса.
Я говорю, что мне не нужен телефон Чета Хелмса и никогда не был нужен, даже во времена его взлета в Сан-Франциско, и что я его уже не видел десять лет!
Джон делает шаг ко мне и произносит с доверительным видом:
– Это не автоответчик, старик, – пытается объяснить он, протягивая клочок бумаги с таким видом, словно это комок чистейшего перуанского гашиша. – Это его домашний номер телефона.
– Нет, – отвечаю я, поднимая руки и отстраняясь от дара, который нужен мне так же, как козлиный помет или глоток из бутылки Библейского Билла. – Нет.
Джон снова пожимает плечами и кладет клочок на кофейный столик.
– На всякий случай, если он тебе понадобится, – говорит он.
– Нет, – отвечаю я, запихиваю клочок обратно ему в ладонь и сжимаю его веснушчатые пальцы. – Нет, нет и нет. А теперь я скажу, что я могу тебе предложить: мы тебя накормим и дадим переночевать в сторожке. А завтра я дам тебе пальто, шапку, выведу на шоссе 1–5, покажу южное направление и оставлю тебя там стоять с поднятым вверх большим пальцем. – И награждаю его своей самой непоколебимой улыбкой. – Да что ж это такое – являться без приглашения, без спальника, без носок! Это, по меньшей мере, неучтиво. Я понимаю, что это негостеприимно – так обращаться с путником, но, черт побери, как можно являться в таком виде?!
Он вынужден согласиться.
– Никогда не мог отказаться от путешествия. Хотя меня довольно часто выставляли за порог, хи-хи-ха.
– Ничего не хочу слышать, – продолжаю гнуть свою линию я. – Единственное, что тебе надо знать, – это что я предлагаю тебе ночлег, пищу и помощь в возвращении на Венецианский пляж, если ты перестанешь приставать ко мне со своими телефонными номерами. Понятно?
Он убирает клочок обратно в карман.
– Яснее некуда. Только проводи меня в эту свою сторожку.
Я же говорил – симпатичный гость, по крайней мере понятливый. Классический жилистый кислотный цветочек, который пошел в семена. Вполне возможно, что он уже все перепробовал, и не по разу. И теперь уже ничто не могло его остановить, и он спокойно мог ходить по снегу босиком. Я оставил его завернутым в две коровьи шкуры листающим последний номер «Чудо-бородавочника», с ревущей и позвякивающей ржавой плитой, напоминающей огненного демона парсов.
Когда он пришел во второй раз, было уже темно. Мы поужинали и смотрим вечерние футбольные новости. Я не поворачиваюсь, но вижу в зеркале отражение Бетси, которая помогает ему устроиться. Накануне Квистон с Калебом охотились на уток, и у нас на ужин две кряквы и свиязь, фаршированные рисом и лесными орехами. На столе еще стоит целая утка и два полуобъеденных остова. Джон съедает все, причем настолько чисто обгладывает кости, что рыжие муравьи могут уже не беспокоиться. Плюс к этому буханку хлеба, котелок риса, которого хватило бы на целую семью камбоджийских беженцев, и большую часть фунта масла. Он ест медленно, с отрешенным видом и решимостью, не как какой-нибудь обжора, а как койот, никогда не знающий, когда ему доведется поживиться в следующий раз и поэтому заглатывающий столько, сколько может. Я слежу за игрой, не желая смущать его своими взглядами.
«Дельфины» играют с «Патриотами», и идет последняя четверть. Игра важна для обеих команд, так как обе борются за место в турнире плей-офф. И вдруг Говард Козел прерывает свой красочный комментарий и произносит нечто, не имеющее к футболу никакого отношения. «Какой невосполнимой ни была бы потеря для обеих команд, – говорит он, – не забывайте о том, что это всего лишь игра».
«Крайне несвойственное ему высказывание», – думаю я и прибавляю звук. И после нескольких секунд полной тишины Говард сообщает о том, что сегодня в Нью-Йорке перед своим домом был застрелен Джон Леннон.
Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть, услышал ли это Малютка Джон. Он услышал и теперь сидит с раскрытым ртом и утиным остовом в руке. Мы смотрим друг другу в глаза, и все наше ролевое поведение сползает с нас как змеиная кожа. И нет уже насмешливого хозяина и благодарного бродяги, мы смотрим друг на друга как старые союзники, объединенные общим горем.
В этот момент мы могли бы обняться и плакать на груди друг у друга.
Той же ночью наступила оттепель. Сначала пошел дождь, потом небо расчистилось, и после завтрака из-за туч стыдливо выглянуло солнце, словно стесняясь того, что в дни зимнего солнцестояния не может появиться на более длительный период времени. Бетси закутала Джона, выдала ему вязаную шапку, и я отвез его на шоссе, высадив возле съезда с автомагистрали. Мы пожали друг другу руки, и я пожелал ему удачи. Он сказал, что я могу не волноваться, он прекрасно доберется. Еще не доехав до эстакады, я увидел, как рядом с ним остановилась машина. По дороге домой я услышал по местной радиостанции сообщение, что сегодня можно не прибегать к обманам, и так все всех будут подвозить.
Когда я вошел в дом, звонил телефон. Это был священник из Сан-Франциско, собиравшийся устроить вечер памяти Леннона в парке «Золотые ворота» и нуждавшийся в помощи. Я решил, что он хочет, чтобы я выступил и произнес речь, и поэтому тут же начал извиняться, объясняя, что мне надо починить изгородь и побывать у детей на рождественских праздниках, но он сказал – нет, он имеет в виду совсем другую помощь.
– Какую же? – спросил я.
– Организационную, – ответил он. – Дело в том, что я никогда прежде этим не занимался и не знаю, как получить разрешение. Поэтому я хотел спросить – вы мне не подскажете, как можно связаться с Четом Хелмсом? Парнем, который устраивал все эти роскошные мероприятия? У вас случайно нет его телефона?
Сколько незабываемых сцен за последние полтора десятилетия происходило под музыку «Битлз»! «Я перебьюсь, если друзья мне чуть помогут» – звучало, когда Фрэнк Доббс, Хулиган и Бадди пытались однажды ночью удержать от распада окисленные атомы моего организма. В течение своего полугодового пребывания в отдаленных пределах калифорнийской пенитенциарной системы я слушал пластинку с записью «Битлз» как мантру, литанию, способную в целости и сохранности провести меня сквозь Бардо уничтожения. Этот диск назывался «Единственное, что тебе нужно, – это любовь». Я прослушал ее столько раз, что подсчитал, сколько раз на ней упоминается слово «любовь». Насколько я помню, 128.
И теперь, когда я обращаю взгляд на эти три разрозненные руны Рождества восьмидесятых, пытаясь рассмотреть в них предсказание или другое послание, я воспринимаю их исключительно под аккомпанемент музыкальных пророчеств гуру Леннона.
Урок, полученный от Библейского Билла прост. Мне он был известен и раньше: никогда не поощряй бродяг. Внимание для этих призраков как допинг – чем больше они его получают, тем больше им требуется.
Послание, принесенное Малюткой Джоном, тоже лежит на поверхности: Никогда не забывай Магическое Лето Любви в Студеные Времена Рейгана. Думаю, с этим согласятся даже англичане.
Что усложняет толкование, так это третий гость, приход которого до сих пор остается для меня тайной.
Я знаю, как общаться с Библейским Биллом. Я понимаю, как мне следовало себя вести с Малюткой Джоном. Но я до сих пор не разобрался, что нужно было делать с моим третьим фантомом, призраком грядущих лет, панком Патриком.
Он шел по дороге вдоль моего пастбища в армейских сапогах и с рюкзаком цвета хаки за плечом. Я ехал в город, чтобы поменять видеокассету и купить провод, и только увидев его, сразу понял, что идти ему, кроме моего дома, некуда. Я остановил свой мерседес и опустил стекло.
– Мистер Дебори? – спросил он.
– Садись, – ответил я.
Он забросил рюкзак на заднее сиденье и с тяжелым вздохом устроился рядом со мной.
– Как холодно. Я уж думал, что не дойду. Меня зовут Патрик.
– Привет, Патрик. Откуда ты?
– Автобусом из штата Нью-Йорк. Ограбили меня до последнего цента. Но мне надо было срываться. Это долбаное Восточное побережье – там тебя обирают до нитки. Я пуст, мистер Дебори. Я хочу есть и уже три дня не спал из-за этого чертова сумаха.
Судя по всему, он совсем недавно достиг совершеннолетия, у него прямой немигающий взгляд и подбородок, покрытый первым пушком. Вся правая половина лица у него покрыта белой мазью.
– А где ты нарвался на сумах?
– Когда убегал через лес от этой старой ведьмы не то в Юте, не то в Айдахо. – Он достает сигарету из свежей пачки «Кэмела» и запихивает ее в свой распухший рот. – Решила, что я собираюсь увести ее несчастный пикап.
– А на самом деле?
Он даже плечами не пожимает.
– Этот чертов автобус довел меня до полного посинения. Как можно спать, когда он то едет, то останавливается, то снова едет? Может, алкоголики и бродяги и могут так спать, но лично я не могу.
Мы продолжаем стоять на месте, и я не знаю, что с ним делать. Он мне не нравится – от него разит лекарствами, никотином, яростью и застоявшимся адреналином – и мне совершенно не хочется везти его к себе домой.
– Я приехал, чтобы повидаться с вами, мистер Дебори, – произносит он, не глядя на меня. С губы у него свисает сигарета, похоже, он находится в состоянии шока.
– Чего ради? Мы даже не знакомы.
– Я слышал о том, что вы помогаете людям. Меня дочиста обобрали эти вампиры. Вы должны мне помочь.
Я включаю двигатель и направляю машину прочь от фермы.
– Я не читал ваш роман «Пролетая над гнездом кукушки», но я смотрел фильм. И я читал интервью с вами во «Всемирном каталоге», где вы сказали, что верите в христианское милосердие. Что касается меня, то лично я агностик, но я считаю, что каждый имеет право верить в милосердие. И уж вы можете мне поверить, мистер Дебори, я нуждаюсь в нем больше, чем кто-либо другой. Я не алкоголик и не бродяга. Я интеллигентный человек. Я одарен. У меня была своя собственная группа, и мы неплохо зарабатывали, но эти сукины вампиры… вы же знаете!
– Честно говоря, мне это не очень интересно. Я не хочу, чтобы ты портил мне настроение своими рассказами. Если ты избавишь меня от своих сетований, я, так и быть, куплю тебе в городе ланч.
– Мне не нужен ланч, мистер Дебори.
– Так что же тебе нужно?
– Я – художник, а не попрошайка. Я опытный певец и композитор. Мне нужна работа в приличной группе, исполняющей кантри и вестерны.
Боже милостивый, думаю я, будто вокруг меня кишмя кишат такие группы, а главное – будто они все только и мечтают о таком квелом зомби. Но я молчу и позволяю ему дальше распространяться о том, в какое плачевное состояние привели этот чертов мир долбаные наркодилеры, умственно отсталые феминистки, уроды-психиатры и прочие мудозвоны.
Это происходит через неделю после убийства Леннона, накануне дня зимнего солнцестояния, и потому я слушаю его молча. Я понимаю, что его появление – это своеобразный барометр, свидетельствующий о сгущающемся духовном климате нации. Но еще я знаю, что после самых мрачных эпох наступает победа юного света, о чем ему и сообщаю. Он не поворачивает головы, но я вижу, как край его рта начинает подергиваться не то в ухмылке, не то пытаясь раздвинуться в улыбку. Это зрелище производит неприятное впечатление, он напоминает омара, приподнимающего свою склизкую губу над потухшей сигаретой, но это его первая человеческая реакция после ядовитой напыщенности, и мне это показалось благоприятным знаком. Я ошибался.
– Победа? Когда семьдесят процентов населения голосует за второсортного престарелого актера, считающего, что все лица, получающие пособия, должны быть кастрированы? Ну вот я получал пособие! И продуктовые карточки. Если художник не хочет продаваться вампирам, это единственный способ выжить для него. Вы себе не представляете, чего я наслушался от водителя автобуса и этой ведьмы в Айдахо, а теперь еще этот чертов сумах…
– Послушай, панк, – очень вежливо произношу я, так как понимаю, что человек, преодолевший четыре тысячи мили, чтобы познакомиться со старым толстым лысым писателем, произведения которого он даже не читал, в надежде, что тот пристроит его солистом в несуществующую группу, действительно должен находиться в очень тяжелом положении. Поэтому я решаю поделиться с ним своей мудростью. – Понимаешь, тебе надо изменить свое сознание. По логике твоих мыслей завтра будет хуже, чем вчера, новая неделя хуже, чем предыдущая, а следующая жизнь – если ты, конечно, в нее веришь, хуже, чем нынешняя. Чем это может кончиться? Тем, что ты просто исчезнешь.
Он откидывается на спинку кресла и смотрит в окно на Орегонские пруды, которые мы проезжаем.
– А мне плевать, мистер, – отвечает он.
Поэтому я даю ему три доллара и советую что-нибудь съесть, пока я езжу по магазинам. И тут мы впервые встречаемся с ним глазами. Они у него неестественно большие, свинцово-серые, с огромной радужкой. В соответствии с некоторыми восточными учениями, просвечивающая под зрачком радужка свидетельствует о «разбалансированности и обреченности телесной оболочки» – то, что называется санпаку. Из чего я делаю вывод, что странные глаза Патрика указывают на состояние сверх-санпаку, нечто, находящееся за пределами обреченности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45