«Дух китайской философии». Под отдающей плесенью обложкой значится, что труд был переведен Э. Р. Хьюзом из Оксфордского университета и опубликован в Лондоне в 1947 году. На титульном листе стоит штамп, свидетельствующий, что книга принадлежит отделу раритетов библиотеки Калифорнийского университета, и, судя по дате, должна была быть возвращена шестнадцать лет тому назад. Пока я листаю пожелтевшие страницы, мой приятель занимается поисками своей одежды, ни на мгновение при этом не умолкая.
– Ты держишь в руках третий том его четырехтомной «Истории китайской философии», которая до сих пор считается самым выдающимся исследованием в этой области. Можно сказать, революционным. Вместо того чтобы писать текст с помощью привычных для элиты клише, он воспользовался обычной разговорной речью, тем самым сделав высочайший полет мысли доступным низам. Отчаянная дерзость, которая его тут же рассорила с феодальными властями. Однако с помощью каких-то хитростей и уловок Фэну удалось сохранить место в университете и продолжить работу над своим трудом.
И вот, как раз в разгар написания им четвертого тома, японцы захватили Пекин. Вполне естественно, представители Страны восходящего солнца сразу почувствовали угрозу, которая может исходить от старого лиса, слушающего Глена Миллера. И как-то вечером после занятий до Фэна доходит слух, что он снова в немилости, на сей раз у японцев. Он поспешно выходит из своего кабинета и слышит, что из вестибюля раздаются тяжелые шаги. Сзади тоже охранники. Он попался! Тогда мистер Фэн со скоростью межзвездной ракеты принимает решение: отнимает у уборщицы платок и метлу и благополучно проходит мимо японского соглядатая. Размахивая метлой, он минует весь кампус, добирается до предгорий, а там вступает в армию сопротивления Чан Кайши.
К концу Второй мировой генералиссимус Чан и прочие националисты испытывают к нему такое уважение, что он становится деканом философского факультета Пекинского университета. И тут ему начинает казаться, что он достиг гармонии с власть предержащими. Но откуда ни возьмись на дирижерском пульте появляется Мао Цзэдун, сбрасывает клику Чан Кайши, и Фэн понимает, что снова выкинут за борт, и тихо отползает на задворки бытия. Он не только находился в близких отношениях с националистами, он еще и печатал тексты, превозносящие феодальное прошлое Китая. С точки зрения нового режима это являлось огромным недостатком. И что было еще хуже, он происходил из «благородного» сословия и получил «элитарное образование». Этого было вполне достаточно. Фэну уже доводилось видеть, как его коллег и за меньшие провинности отправляют в колхозы на сбор капусты. Поэтому он поспешил сделать первый ход, не дожидаясь, когда его загонят в угол, и написал личное письмо Мао. Он признался в своем буржуазном прошлом, подверг себя необходимой критике и попросил Достопочтенного Председателя об отставке: «Я считаю, что в интересах нашей великой державы, вашей славной революции и т. д. мне следует оставить университетскую кафедру и отправиться в сельскую коммуну, чтобы поближе познакомиться со славными корнями социализма». Я же говорил тебе, он был еще той лисой!
Я поднимаю голову как раз в тот момент, когда священник опрокидывает ломберный столик, пытаясь запрыгнуть в слишком узкие джинсы. Упавшие ручки, карандаши и бумага смешиваются на полу с ореховой скорлупой и бумажными стаканчиками. Священник продолжает ругаться и скакать на одной ноге.
– Нетрудно себе представить, что при таком подобострастии Фэн довольно быстро вернулся в университет и начал там излагать новые идеи, одновременно раскаиваясь в заблуждениях прошлого, стараясь по возможности не высовываться и не привлекать к своей особе внимания.
Я снова киваю. Постепенно за всеми этими историческими изысканиями начинает вырисовываться смутный, но довольно привлекательный образ.
– А потом старый маэстро Папа Мао начал терять власть над дирижерским пультом. Поскольку этот процесс занял некоторое время, дирижерскую палочку успела перехватить Мама Мао со своим квартетом. Боже милостивый, что они заиграли! Тема оказалась настолько какофонической, диссонансной и немилосердно-безжалостной, что даже хитрый Фэн не смог от нее скрыться. Их власть была подобна грозовой туче, распространявшейся во всех направлениях. Она походила на ядовитое темное облако, кипящее яростью и чреватое воплями боли и брызгами крови, которое все разрасталось и чернело, пока не поглотило весь Китай вместе с его наукой, искусством, национальной историей и бедным доктором Фэн Юланем.
Это произносится, стоя на одной ноге в процессе обувания сандалии на другую. Но тут мой приятель, кажется, сдается. Он, понурившись, с каким-то странно изможденным видом опускает босую ногу на пол, а сандалия остается висеть у него в руке.
– Короче, уже пятнадцать лет никто ничего не слышал о старом учителе. Ни публикаций, ни открыток. Ничего. Даже некролога не было. Гробовое молчание. Не правда ли, интересно?
– Так он жив?
– На философском факультете Калифорнийского университета его уже похоронили. Внесли в каталоги и убрали в запасники вместе с другими чуть было не состоявшимися гениями. Все считают, что он уже давно сгнил в могиле. Даже если он уцелел во время первой чистки интеллигенции, когда, как сейчас выясняется, были уничтожены миллионы, что, возможно, и уступает размаху Гитлера, зато может соперничать с достижениями Иосифа Сталина, вряд ли человек в его возрасте мог пережить все тяготы того времени.
– А сколько ему было бы сейчас?
– Не знаю. – Он наконец надевает на ногу сандалию. – Думаю, должен быть уже стариком. Посмотри, там где-то в книге есть его биография.
Я нахожу ее во Введении. «Родился во время Японо-китайской войны в Кантоне в 1894 году». Значит теперь ему… восемьдесят семь! И это в стране с самой низкой продолжительностью жизни.
– О нет! Теперь все изменилось. Реформы Папы Мао принесли много бед, но они же почти вдвое увеличили продолжительность жизни китайцев. Поэтому доктор Фэн все еще может быть жив. Вполне допускаю, что он где-нибудь сидит и пытается примирить непререкаемую марксистскую диалектику с неуловимостью жизни свободного духа.
– И он по-прежнему в Китае?
– Наверняка. Думаю, новая клика считает его абсолютно безвредным книжным червем.
– Понятно, – отвечаю я, все отчетливее представляя этого старого восточного лиса. – Очень интересно, но пока я плохо себе представляю, как это можно вписать в спортивную командировку. Где связь? Где суть? Где мораль?
– А я откуда знаю, – откликается священник из-под задранного свитера. Наконец его выражающая обреченность физиономия вновь появляется из потрепанного воротника, и он глубоко вздыхает. – Но на самом деле, старина, мне на это наплевать. Какая разница… Я прошу тебя найти Фэна. Вот тогда ты его обо всем и расспросишь. Он – как раз человек, который умеет отвечать на такие вопросы.
И он, опустив голову, направляется к двери.
– Пошли пройдемся. Мне надо пива. К тому же я знаком с парой книжников в районе Телеграфа, у которых может быть более свежая информация о нем.
Чтобы развеять его подавленное состояние, я принимаюсь расхваливать церковь, когда мы проходим мимо, но он даже не оборачивается.
– Ненавижу эту кучу ханжеского дерьма, – замечает он. – Чистый бутик. Никакой духовности. Может, прядильная фабрика и была лишена этого шпиля, зато она обладала неким духом. Помнишь, чего мы только не получали на ее отжимном прессе? А теперь все кончилось. – Он засовывает руки в карманы и ускоряет шаг. – Мне больше нравилось, как было прежде. Старомодно, зато круто.
– Зачем же ты позволил ее перестраивать?
– Я не позволял. Это все мои боссы – Экуменический совет Калифорнии. Ты случайно не видел, как пару лет назад меня наградили благодарностью от президента? За нашу программу Беглых Рейнджеров? С этого все и началось. «Ассошиэйтед-пресс» сняло наших ребят на заднем крыльце, и когда епархиальные власти в Беркли увидели, что мы собой представляем, они чуть не обосрались от стыда. Думаю, если бы они нашли мою хижину, они бы и ее уделали кирпичами. Это – часть интеграционной политики городского совета по благоустройству Беркли – закладывать кирпичом все, что режет глаз. Наплевать, что внутри, главное скрыть гнойники. Да ты сейчас все сам увидишь.
И я действительно увидел, как только мы добрались до района Телеграфа. Улицы по-прежнему были полны оборванцев, но штаны на них были почище, а заплаты казались не столько данью необходимости, сколько моде. Кофейни, когда-то бурлившие песнями протеста, столь же черными и горькими, как подававшийся в них кофе, теперь предлагали сладкие травяные чаи в сопровождении классической гитары. Нищие покупали «Перье», а кришнаиты разгуливали в брючных костюмах и париках. Потайные проходы, в которых призрачные дилеры с полуприкрытыми глазами шептали: «Кислота? Гашиш?», теперь были откровенно разукрашены всевозможными абсурдными картинками, а дилеры расхваливали свой товар как льстивые зазывалы: «Мы вас не разочаруем! Все честно, без дураков!»
Не было видно даже молодняка, обычно играющего на бонго в переулках. Теперь он двигался по главной улице с орущими хромированными магнитофонами. Мне ничего не оставалось, как только покачать головой:
– Теперь я понимаю, о чем ты.
Мой приятель мрачно ухмыляется.
– «Девочки – кокетки, мальчики – конфетки», – мрачно напевает мой приятель. – Все истерически возбуждены и живут в ожидании чуда. Ты слышал о реинкарнации Кливера? Ты знаешь, что парк Народов Земли собираются переименовать в Сады Геев? Господи, что стало с нашим Отважным Юным Беркли?
Мне нечего было на это ответить, а библиофилы не смогли добавить к тому, что мне уже было известно о судьбе Фэна, ничего нового. Да и обитатели Пекина тоже мало что смогли мне рассказать. Уже целую неделю после приземления в Китае я бросаюсь на всех местных обитателей, владеющих английским, однако произносимое мною имя не вызывает у них ровным счетом никаких реакций. Наш постоянно улыбающийся гид, крайне лояльный и добросовестный мистер Муд, вообще заявляет, что никогда не слышал о китайце со столь странным именем.
А затем по иронии судьбы тот же самый мистер Муд дарит мне первый луч надежды на то, что, возможно, старик все еще жив. Доведенный до изнеможения непрерывными расспросами о пропавшем учителе, Муд стоит в дверях маленького туристического автобуса, готовясь провести нас через главные ворота Пекинского университета, где нам предстоит ознакомиться с факультетом физической культуры. Мрачно нахмурившись, он советует отложить расспросы на следующий этап путешествия по Китайской Народной Республике. Так будет лучше для всех. И, снова расплывшись в улыбке, добавляет:
– Потому что, гм-гм, не каждому полезно встречаться с доктором Фэном, даже если он и существует.
Подтверждая таким образом, что данное лицо, хоть и в опале, все еще может где-то находиться. Но в какой конуре и в какой провинции? Муд, судя по всему, знал, однако, прежде чем мне удалось что-либо выяснить, он уже перешел к следующей теме. Но если это известно ему, должны знать и остальные. Кто? И вот, когда мы покидаем обшарпанный гимнастический зал и следуем за Блингом через кампус, мне в голову приходит самоочевидная мысль.
– Послушай, Блинг, а что, если мы забежим на философский факультет?
– Чтобы расспросить о твоем ископаемом мыслителе? – смеется Блинг. – Старик, я в течение нескольких недель пытался отыскать профессора, который, я знаю, живет в этом чертовом кампусе, всех расспрашивал. Но пекинские бюрократы ничего не знают и не хотят знать, а даже если и знают, все равно ничего тебе не скажут.
И тем не менее первая же женщина, на которую мы натыкаемся в голом старом здании, озаряется светом, когда Блинг переводит ей мой вопрос. В течение некоторого времени он слушает ее щебет, а потом поворачивается к нам с округлившимися от изумления глазами.
Она говорит «да», черт побери! он абсолютно жив и до сих пор преподает на факультете, а живет в двух кварталах отсюда, рядом с гимнастическим залом, где мы только что были. Более того, она готова позвонить ему и узнать, сможет ли он принять зарубежных паломников.
И вот я стою со своими тремя спутниками перед маленьким коттеджем, приютившимся под нависшими ветвями эвкалипта, и жду, когда маленькая девочка с хвостиками на голове выяснит у своего прадеда, готов ли он принять посетителей. Американские шуточки стихают, и мы глупо стоим рядком в чисто выметенном маленьком дворике, ожидая встречи с человеком, в существование которого мы даже не верили. В Пекине царит полдневная тишина, лишь издали доносится странно знакомая музыка, сопровождающаяся треском иголки проигрывателя.
– Послушай, а это не Гудман? – шепотом спрашивает фотограф. – Бенни Гудман и оркестр Дорси.
Однако, прежде чем кто-либо успевает высказать свои предположения, раздвижные двери открываются и в их проеме появляется девочка, а за ней, по прошествии некоторого времени, старик в Суньясеновском прикиде эпохи Мао и серых фетровых тапочках. Вид у него призрачный, как у прошлогодней плесени.
За исключением выражения глаз и улыбки. Глаза из-за очков в металлической оправе смотрят с остротой нефритовых осколков. А таинственная и в то же время бесшабашная улыбка светится чем-то, напоминающим одновременно Мону Лизу и орка. Старик выдерживает паузу, с интересом оглядывая нас, а затем протягивает мне руку, покрытую старческими пятнами, с таким видом, словно держит в ней камень, а с его губ вот-вот сорвется известная фраза: «Ну что, Кузнечик… явился?»
Однако вместо этого он произносит по-английски: «Прошу, господа».
Я пожимаю ему руку и уже собираюсь осведомиться: «Полагаю, что вижу перед собой доктора Фэна?», однако вместо этого с трудом выдавливаю из себя: «Да… с удовольствием… мистер Юлань… это честь…»
Девочка придерживает дверь и кланяется каждому из нас. Мы минуем небольшую переднюю и проходим в помещение, которое, вероятно, служит ему кабинетом и гостиной. Окна почти полностью закрыты свисающей серо-зеленой листвой эвкалипта, однако в комнате довольно светло, даже светлее, чем на улице. Древняя мебель, как перегной, излучает фосфоресцирующий свет. Он мерцает на старой штукатурке и поблескивает в трещинах кожаной обшивки. Сияет даже темное дерево кухонной двери и книжных стеллажей, отполированное до блеска многолетними уборками.
Стены пусты, за исключением длинного рукописного календаря и студенческой фотографии в рамочке, напоминающей о далеком черно-белом прошлом. На лакированном полу стоит торшер, пустая урна для бумаг, кожаный диван, козетка на двоих и кресло, которое в двадцатые годы могло бы украсить любую американскую гостиную. Очевидно, что оно-то и является любимым местом доктора. Он встает рядом с ним и кивком головы указывает редактору и Блингу на диван, а тучному фотографу – на козетку. Мне, как студенту, вызванному на собеседование с профессором, он указывает на керамическую урну.
Когда мы наконец рассаживаемся в соответствии с его пожеланиями, он опускается в кресло, складывает на коленях руки и, улыбаясь, поворачивается ко мне. Я чувствую, как к голове приливает кровь, а все мысли из нее испаряются, и начинаю молоть всякую ерунду, пытаясь объяснить причину нашего появления. Думаю, мне бы никогда не удалось восстановить наш разговор, если бы я случайно не сунул руки в карманы своей широкой куртки и не нащупал бы там кассетный магнитофон Блинга. Мне хватило журналистского самообладания незаметно включить его.
И сейчас, когда я по прошествии нескольких недель и на расстоянии нескольких тысяч миль от места нашей встречи в тиши своего кабинета пытаюсь расшифровать запись, чтобы получить образчик восточной мудрости, который мог бы отослать своему приятелю в разлагающийся Беркли, я по-прежнему ощущаю всю неловкость ситуации.
Встреча с Фэном в Пекинском университете за день до марафона
Доктор Фэн: Не согласитесь ли вы выпить чаю, господа?
Американцы: Да-да, конечно, будьте любезны.
Доктор Фэн: Прошу прощения.
Произносит что-то по-китайски. Из-за стены доносится стук деревянных сандалий, и дверь на кухню со скрипом открывается, впуская звуки классического джаза в исполнении биг-бэнда.
Доктор Фэн: Что вас привело в Китай?
Блинг: Я живу здесь… и учусь в этом университете.
Доктор Фэн: И что же вы изучаете?
Блинг: Китайское право, а также занимаюсь легкой атлетикой.
Доктор Фэн: Очень хорошо. А остальные?
Дебори: А мы – журналисты, сэр.
Доктор Фэн: Извините, но с годами я стал хуже слышать.
Дебори: Мы – журналисты! И приехали сюда освещать соревнования по бегу. Пекинский марафон, который состоится завтра. Пол – редактор нашего журнала, Брайан – фотограф, а я – журналист.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
– Ты держишь в руках третий том его четырехтомной «Истории китайской философии», которая до сих пор считается самым выдающимся исследованием в этой области. Можно сказать, революционным. Вместо того чтобы писать текст с помощью привычных для элиты клише, он воспользовался обычной разговорной речью, тем самым сделав высочайший полет мысли доступным низам. Отчаянная дерзость, которая его тут же рассорила с феодальными властями. Однако с помощью каких-то хитростей и уловок Фэну удалось сохранить место в университете и продолжить работу над своим трудом.
И вот, как раз в разгар написания им четвертого тома, японцы захватили Пекин. Вполне естественно, представители Страны восходящего солнца сразу почувствовали угрозу, которая может исходить от старого лиса, слушающего Глена Миллера. И как-то вечером после занятий до Фэна доходит слух, что он снова в немилости, на сей раз у японцев. Он поспешно выходит из своего кабинета и слышит, что из вестибюля раздаются тяжелые шаги. Сзади тоже охранники. Он попался! Тогда мистер Фэн со скоростью межзвездной ракеты принимает решение: отнимает у уборщицы платок и метлу и благополучно проходит мимо японского соглядатая. Размахивая метлой, он минует весь кампус, добирается до предгорий, а там вступает в армию сопротивления Чан Кайши.
К концу Второй мировой генералиссимус Чан и прочие националисты испытывают к нему такое уважение, что он становится деканом философского факультета Пекинского университета. И тут ему начинает казаться, что он достиг гармонии с власть предержащими. Но откуда ни возьмись на дирижерском пульте появляется Мао Цзэдун, сбрасывает клику Чан Кайши, и Фэн понимает, что снова выкинут за борт, и тихо отползает на задворки бытия. Он не только находился в близких отношениях с националистами, он еще и печатал тексты, превозносящие феодальное прошлое Китая. С точки зрения нового режима это являлось огромным недостатком. И что было еще хуже, он происходил из «благородного» сословия и получил «элитарное образование». Этого было вполне достаточно. Фэну уже доводилось видеть, как его коллег и за меньшие провинности отправляют в колхозы на сбор капусты. Поэтому он поспешил сделать первый ход, не дожидаясь, когда его загонят в угол, и написал личное письмо Мао. Он признался в своем буржуазном прошлом, подверг себя необходимой критике и попросил Достопочтенного Председателя об отставке: «Я считаю, что в интересах нашей великой державы, вашей славной революции и т. д. мне следует оставить университетскую кафедру и отправиться в сельскую коммуну, чтобы поближе познакомиться со славными корнями социализма». Я же говорил тебе, он был еще той лисой!
Я поднимаю голову как раз в тот момент, когда священник опрокидывает ломберный столик, пытаясь запрыгнуть в слишком узкие джинсы. Упавшие ручки, карандаши и бумага смешиваются на полу с ореховой скорлупой и бумажными стаканчиками. Священник продолжает ругаться и скакать на одной ноге.
– Нетрудно себе представить, что при таком подобострастии Фэн довольно быстро вернулся в университет и начал там излагать новые идеи, одновременно раскаиваясь в заблуждениях прошлого, стараясь по возможности не высовываться и не привлекать к своей особе внимания.
Я снова киваю. Постепенно за всеми этими историческими изысканиями начинает вырисовываться смутный, но довольно привлекательный образ.
– А потом старый маэстро Папа Мао начал терять власть над дирижерским пультом. Поскольку этот процесс занял некоторое время, дирижерскую палочку успела перехватить Мама Мао со своим квартетом. Боже милостивый, что они заиграли! Тема оказалась настолько какофонической, диссонансной и немилосердно-безжалостной, что даже хитрый Фэн не смог от нее скрыться. Их власть была подобна грозовой туче, распространявшейся во всех направлениях. Она походила на ядовитое темное облако, кипящее яростью и чреватое воплями боли и брызгами крови, которое все разрасталось и чернело, пока не поглотило весь Китай вместе с его наукой, искусством, национальной историей и бедным доктором Фэн Юланем.
Это произносится, стоя на одной ноге в процессе обувания сандалии на другую. Но тут мой приятель, кажется, сдается. Он, понурившись, с каким-то странно изможденным видом опускает босую ногу на пол, а сандалия остается висеть у него в руке.
– Короче, уже пятнадцать лет никто ничего не слышал о старом учителе. Ни публикаций, ни открыток. Ничего. Даже некролога не было. Гробовое молчание. Не правда ли, интересно?
– Так он жив?
– На философском факультете Калифорнийского университета его уже похоронили. Внесли в каталоги и убрали в запасники вместе с другими чуть было не состоявшимися гениями. Все считают, что он уже давно сгнил в могиле. Даже если он уцелел во время первой чистки интеллигенции, когда, как сейчас выясняется, были уничтожены миллионы, что, возможно, и уступает размаху Гитлера, зато может соперничать с достижениями Иосифа Сталина, вряд ли человек в его возрасте мог пережить все тяготы того времени.
– А сколько ему было бы сейчас?
– Не знаю. – Он наконец надевает на ногу сандалию. – Думаю, должен быть уже стариком. Посмотри, там где-то в книге есть его биография.
Я нахожу ее во Введении. «Родился во время Японо-китайской войны в Кантоне в 1894 году». Значит теперь ему… восемьдесят семь! И это в стране с самой низкой продолжительностью жизни.
– О нет! Теперь все изменилось. Реформы Папы Мао принесли много бед, но они же почти вдвое увеличили продолжительность жизни китайцев. Поэтому доктор Фэн все еще может быть жив. Вполне допускаю, что он где-нибудь сидит и пытается примирить непререкаемую марксистскую диалектику с неуловимостью жизни свободного духа.
– И он по-прежнему в Китае?
– Наверняка. Думаю, новая клика считает его абсолютно безвредным книжным червем.
– Понятно, – отвечаю я, все отчетливее представляя этого старого восточного лиса. – Очень интересно, но пока я плохо себе представляю, как это можно вписать в спортивную командировку. Где связь? Где суть? Где мораль?
– А я откуда знаю, – откликается священник из-под задранного свитера. Наконец его выражающая обреченность физиономия вновь появляется из потрепанного воротника, и он глубоко вздыхает. – Но на самом деле, старина, мне на это наплевать. Какая разница… Я прошу тебя найти Фэна. Вот тогда ты его обо всем и расспросишь. Он – как раз человек, который умеет отвечать на такие вопросы.
И он, опустив голову, направляется к двери.
– Пошли пройдемся. Мне надо пива. К тому же я знаком с парой книжников в районе Телеграфа, у которых может быть более свежая информация о нем.
Чтобы развеять его подавленное состояние, я принимаюсь расхваливать церковь, когда мы проходим мимо, но он даже не оборачивается.
– Ненавижу эту кучу ханжеского дерьма, – замечает он. – Чистый бутик. Никакой духовности. Может, прядильная фабрика и была лишена этого шпиля, зато она обладала неким духом. Помнишь, чего мы только не получали на ее отжимном прессе? А теперь все кончилось. – Он засовывает руки в карманы и ускоряет шаг. – Мне больше нравилось, как было прежде. Старомодно, зато круто.
– Зачем же ты позволил ее перестраивать?
– Я не позволял. Это все мои боссы – Экуменический совет Калифорнии. Ты случайно не видел, как пару лет назад меня наградили благодарностью от президента? За нашу программу Беглых Рейнджеров? С этого все и началось. «Ассошиэйтед-пресс» сняло наших ребят на заднем крыльце, и когда епархиальные власти в Беркли увидели, что мы собой представляем, они чуть не обосрались от стыда. Думаю, если бы они нашли мою хижину, они бы и ее уделали кирпичами. Это – часть интеграционной политики городского совета по благоустройству Беркли – закладывать кирпичом все, что режет глаз. Наплевать, что внутри, главное скрыть гнойники. Да ты сейчас все сам увидишь.
И я действительно увидел, как только мы добрались до района Телеграфа. Улицы по-прежнему были полны оборванцев, но штаны на них были почище, а заплаты казались не столько данью необходимости, сколько моде. Кофейни, когда-то бурлившие песнями протеста, столь же черными и горькими, как подававшийся в них кофе, теперь предлагали сладкие травяные чаи в сопровождении классической гитары. Нищие покупали «Перье», а кришнаиты разгуливали в брючных костюмах и париках. Потайные проходы, в которых призрачные дилеры с полуприкрытыми глазами шептали: «Кислота? Гашиш?», теперь были откровенно разукрашены всевозможными абсурдными картинками, а дилеры расхваливали свой товар как льстивые зазывалы: «Мы вас не разочаруем! Все честно, без дураков!»
Не было видно даже молодняка, обычно играющего на бонго в переулках. Теперь он двигался по главной улице с орущими хромированными магнитофонами. Мне ничего не оставалось, как только покачать головой:
– Теперь я понимаю, о чем ты.
Мой приятель мрачно ухмыляется.
– «Девочки – кокетки, мальчики – конфетки», – мрачно напевает мой приятель. – Все истерически возбуждены и живут в ожидании чуда. Ты слышал о реинкарнации Кливера? Ты знаешь, что парк Народов Земли собираются переименовать в Сады Геев? Господи, что стало с нашим Отважным Юным Беркли?
Мне нечего было на это ответить, а библиофилы не смогли добавить к тому, что мне уже было известно о судьбе Фэна, ничего нового. Да и обитатели Пекина тоже мало что смогли мне рассказать. Уже целую неделю после приземления в Китае я бросаюсь на всех местных обитателей, владеющих английским, однако произносимое мною имя не вызывает у них ровным счетом никаких реакций. Наш постоянно улыбающийся гид, крайне лояльный и добросовестный мистер Муд, вообще заявляет, что никогда не слышал о китайце со столь странным именем.
А затем по иронии судьбы тот же самый мистер Муд дарит мне первый луч надежды на то, что, возможно, старик все еще жив. Доведенный до изнеможения непрерывными расспросами о пропавшем учителе, Муд стоит в дверях маленького туристического автобуса, готовясь провести нас через главные ворота Пекинского университета, где нам предстоит ознакомиться с факультетом физической культуры. Мрачно нахмурившись, он советует отложить расспросы на следующий этап путешествия по Китайской Народной Республике. Так будет лучше для всех. И, снова расплывшись в улыбке, добавляет:
– Потому что, гм-гм, не каждому полезно встречаться с доктором Фэном, даже если он и существует.
Подтверждая таким образом, что данное лицо, хоть и в опале, все еще может где-то находиться. Но в какой конуре и в какой провинции? Муд, судя по всему, знал, однако, прежде чем мне удалось что-либо выяснить, он уже перешел к следующей теме. Но если это известно ему, должны знать и остальные. Кто? И вот, когда мы покидаем обшарпанный гимнастический зал и следуем за Блингом через кампус, мне в голову приходит самоочевидная мысль.
– Послушай, Блинг, а что, если мы забежим на философский факультет?
– Чтобы расспросить о твоем ископаемом мыслителе? – смеется Блинг. – Старик, я в течение нескольких недель пытался отыскать профессора, который, я знаю, живет в этом чертовом кампусе, всех расспрашивал. Но пекинские бюрократы ничего не знают и не хотят знать, а даже если и знают, все равно ничего тебе не скажут.
И тем не менее первая же женщина, на которую мы натыкаемся в голом старом здании, озаряется светом, когда Блинг переводит ей мой вопрос. В течение некоторого времени он слушает ее щебет, а потом поворачивается к нам с округлившимися от изумления глазами.
Она говорит «да», черт побери! он абсолютно жив и до сих пор преподает на факультете, а живет в двух кварталах отсюда, рядом с гимнастическим залом, где мы только что были. Более того, она готова позвонить ему и узнать, сможет ли он принять зарубежных паломников.
И вот я стою со своими тремя спутниками перед маленьким коттеджем, приютившимся под нависшими ветвями эвкалипта, и жду, когда маленькая девочка с хвостиками на голове выяснит у своего прадеда, готов ли он принять посетителей. Американские шуточки стихают, и мы глупо стоим рядком в чисто выметенном маленьком дворике, ожидая встречи с человеком, в существование которого мы даже не верили. В Пекине царит полдневная тишина, лишь издали доносится странно знакомая музыка, сопровождающаяся треском иголки проигрывателя.
– Послушай, а это не Гудман? – шепотом спрашивает фотограф. – Бенни Гудман и оркестр Дорси.
Однако, прежде чем кто-либо успевает высказать свои предположения, раздвижные двери открываются и в их проеме появляется девочка, а за ней, по прошествии некоторого времени, старик в Суньясеновском прикиде эпохи Мао и серых фетровых тапочках. Вид у него призрачный, как у прошлогодней плесени.
За исключением выражения глаз и улыбки. Глаза из-за очков в металлической оправе смотрят с остротой нефритовых осколков. А таинственная и в то же время бесшабашная улыбка светится чем-то, напоминающим одновременно Мону Лизу и орка. Старик выдерживает паузу, с интересом оглядывая нас, а затем протягивает мне руку, покрытую старческими пятнами, с таким видом, словно держит в ней камень, а с его губ вот-вот сорвется известная фраза: «Ну что, Кузнечик… явился?»
Однако вместо этого он произносит по-английски: «Прошу, господа».
Я пожимаю ему руку и уже собираюсь осведомиться: «Полагаю, что вижу перед собой доктора Фэна?», однако вместо этого с трудом выдавливаю из себя: «Да… с удовольствием… мистер Юлань… это честь…»
Девочка придерживает дверь и кланяется каждому из нас. Мы минуем небольшую переднюю и проходим в помещение, которое, вероятно, служит ему кабинетом и гостиной. Окна почти полностью закрыты свисающей серо-зеленой листвой эвкалипта, однако в комнате довольно светло, даже светлее, чем на улице. Древняя мебель, как перегной, излучает фосфоресцирующий свет. Он мерцает на старой штукатурке и поблескивает в трещинах кожаной обшивки. Сияет даже темное дерево кухонной двери и книжных стеллажей, отполированное до блеска многолетними уборками.
Стены пусты, за исключением длинного рукописного календаря и студенческой фотографии в рамочке, напоминающей о далеком черно-белом прошлом. На лакированном полу стоит торшер, пустая урна для бумаг, кожаный диван, козетка на двоих и кресло, которое в двадцатые годы могло бы украсить любую американскую гостиную. Очевидно, что оно-то и является любимым местом доктора. Он встает рядом с ним и кивком головы указывает редактору и Блингу на диван, а тучному фотографу – на козетку. Мне, как студенту, вызванному на собеседование с профессором, он указывает на керамическую урну.
Когда мы наконец рассаживаемся в соответствии с его пожеланиями, он опускается в кресло, складывает на коленях руки и, улыбаясь, поворачивается ко мне. Я чувствую, как к голове приливает кровь, а все мысли из нее испаряются, и начинаю молоть всякую ерунду, пытаясь объяснить причину нашего появления. Думаю, мне бы никогда не удалось восстановить наш разговор, если бы я случайно не сунул руки в карманы своей широкой куртки и не нащупал бы там кассетный магнитофон Блинга. Мне хватило журналистского самообладания незаметно включить его.
И сейчас, когда я по прошествии нескольких недель и на расстоянии нескольких тысяч миль от места нашей встречи в тиши своего кабинета пытаюсь расшифровать запись, чтобы получить образчик восточной мудрости, который мог бы отослать своему приятелю в разлагающийся Беркли, я по-прежнему ощущаю всю неловкость ситуации.
Встреча с Фэном в Пекинском университете за день до марафона
Доктор Фэн: Не согласитесь ли вы выпить чаю, господа?
Американцы: Да-да, конечно, будьте любезны.
Доктор Фэн: Прошу прощения.
Произносит что-то по-китайски. Из-за стены доносится стук деревянных сандалий, и дверь на кухню со скрипом открывается, впуская звуки классического джаза в исполнении биг-бэнда.
Доктор Фэн: Что вас привело в Китай?
Блинг: Я живу здесь… и учусь в этом университете.
Доктор Фэн: И что же вы изучаете?
Блинг: Китайское право, а также занимаюсь легкой атлетикой.
Доктор Фэн: Очень хорошо. А остальные?
Дебори: А мы – журналисты, сэр.
Доктор Фэн: Извините, но с годами я стал хуже слышать.
Дебори: Мы – журналисты! И приехали сюда освещать соревнования по бегу. Пекинский марафон, который состоится завтра. Пол – редактор нашего журнала, Брайан – фотограф, а я – журналист.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45