А я всегда считала, что к тому времени уже избавлюсь от своего поношенного тела. Поэтому я клянусь Тебе Богом, и да будет мне свидетелем высокий ангел, что я не дрожу от страха, стоя здесь на коленях, как какой-нибудь старый крохобор, подсчитывающий свои жалкие пенни. Я прошу Тебя, Господи, лишь о каком-нибудь знаке. Время мое подходит. Но я боюсь не этого, а того, чему и названия-то нет: сегодняшний день – как встреча со свежевылупившимся уродцем. Более того, я даже не знаю, вызван ли мой страх реальной угрозой. Может, это груз прожитых лет наконец повредил мой рассудок, как у бедной мисс Лон и мистера Фаерстоуна, видящего теперь коммунистов за каждым кустом. Да и у других обитателей Тауэрса, которые, насколько я знаю, гораздо моложе меня. Может, и вправду у меня съехала крыша, и все эти необъяснимые страхи, и тени, и злодеи за каждым кустом – не что иное, как заблуждение, очередная фантазия старой белой курицы, вообразившей себе дикаря с Борнео… вот это-то я и хочу понять. Господи Иисусе, так подай же мне знак, о котором я молю Тебя…
Я останавливаюсь, заслышав какой-то отдаленный звук. Ах, это всего лишь товарный поезд на станции. Везет бревна с Пузырящегося ручья. Если у них не поменялось расписание, то это значит, что скоро полночь. Великая Пятница перетекает в то, что тело назвало бы Дурной Субботой. Совсем не похоже на пасхальные дни. Слишком тепло. Впервые с той весны, когда я вышла замуж за Эмери, Пасха приходится на конец апреля, так что Великая Пятница совпадает с моим днем рождения. Та весна в Орегоне. Она тоже была теплой и очень странной. Может, еще похолодает и пройдут обычные ливни. Но сегодня по дороге из Юджина я видела, как фермеры уже поливают поля. А ночной воздух странно сух.
Я сжимаю губы и спокойно напоминаю себе: «Нет в этом ничего странного, старая дура. Это твоя с Эмери старая хижина». Но другой голос продолжает надрываться: «Так почему же тогда все так чертовски странно?» Возможно потому, что впервые за много лет я ночую за пределами дома престарелых в Тауэрсе. Нет, вряд ли это так просто объясняется. Прошлое Рождество и Новый год я проводила у Лены, и все было как всегда. К тому же это странное чувство охватило меня еще до того, как я вышла из своей квартиры. Еще когда утром мне позвонил внук, я сказала ему, что никуда не хочу ехать. «Детка, – сказала я, – сегодня вечером преподобный доктор Пол будет проводить Вдохновляющую службу в вестибюле, и я не хочу ее пропустить». Но он только застонал в ответ, зная, что службы этого доктора вдохновляют не больше, чем глиняная изгородь.
– А ты взгляни на это с медицинской точки зрения. Его службы действуют на меня гораздо эффективнее, чем снотворное, – пытаюсь я пошутить.
Вот тут-то меня и охватывает это чувство. Внук, однако, не уступает. Копия своего деда, когда тот вбивал себе в голову, что знает, как кому будет лучше. Я переношу телефон к телевизору и приглушаю звук, продолжая приводить один довод за другим, пока он со вздохом не заявляет, что, видимо, ему придется открыть мне тайну.
– На самом деле, бабушка, мы подготовили для тебя настоящий праздник, сюрприз, и я бы тебе никогда не сказал об этом, если бы ты не была такой упрямой старой козой.
– Милый, – говорю я, – я вам страшно благодарна, но когда тебе за восемьдесят, начинаешь относиться к любым праздникам как к очередной болячке. – Он отвечает, что я уже год не была у них, черт бы меня побрал, и он хочет, чтобы я взглянула, как они все устроили. Хочет, чтобы его похвалили, – думаю я, – еще одна черта, унаследованная от деда. Я говорю, что не имею ни малейшего намерения усугублять боли в спине поездкой на эту старую соляную шахту (хотя врач говорит, что дело вовсе не в спине, а в желчном пузыре, который начинает болеть от долгого сидения, особенно в машине).
– Я нахожусь в совершенно жалком состоянии.
– Чушь собачья, – отвечает он. – Кроме того, дети испекли фантастический именинный пирог на день рождения своей прабабушки. Ты разобьешь им сердце.
Я предлагаю ему привезти детей вместе с их сердцами сюда, и тогда мы вместе выпьем минеральной воды и полюбуемся из окна на прохожих.
– Ага, – отвечает он. Он терпеть не может Тауэрс. Он считает наше прекрасное двадцатиэтажное ультрасовременное здание пластиковой гробницей с кондиционерами, где хранятся трупы в ожидании места на кладбище. Не стану спорить – возможно, так оно и есть, но мне хватает пенсии и дивидендов, чтобы жить здесь так, как хочу я. Самостоятельно.
– Я тебе очень благодарна за приглашение, мой сладкий, но мне бы не хотелось расстраивать достопочтенного Пола. Особенно учитывая то, что до него я могу быстро добраться на лифте, а к тебе надо долго ехать на машине. Так что привозите свой пирог сюда. Здешним старым швабрам не повредит взглянуть на детишек.
Но он заявляет, что пирог слишком велик и не подлежит перевозке.
– Слишком велик? – переспрашиваю я. И он поясняет, что они намереваются праздновать весь день – с музыкой и уже приглашенными гостями.
– Будет что-то вроде Религиозной ярмарки, – говорит он. – К тому же, – добавляет он, привыкнув вертеть мной как ему заблагорассудится, – приедут «Поющие Брассы».
Внуки всегда еще хуже детей, а первый внук в сотни раз хуже следующих.
– И хватит валять дурака, ба! – Скрепя сердце он сообщает, что уже три часа тому назад встретил Брассов на автобусной остановке с фраками и прочей амуницией, и они обещали спеть по моей просьбе любую песню, хотя обычно никому ничего не посвящают.
– И готов биться об заклад, ты не догадаешься, какую, – говорит он с еще более экстравагантными интонациями, чем обычно. Я не отвечаю. – Они споют «Если бы ты была рядом», которую ты так любила.
– Ты помнишь это? – спрашиваю я. – С тех пор прошло уже двадцать лет.
– Скорее тридцать, – отвечает он. К тому же, говорит он, у них есть специальный автобус с кроватью, и они заедут за мной ровно в четыре. – Хватит вешать мне лапшу на уши. Сегодня у тебя праздник!
И тогда до меня начинает доходить. Его слушает кто-то еще, и он так усердствует не только для своей старенькой бабушки. Это не Бетси и не Бадди. Это кто-то другой.
– К тому же мы намереваемся оставить тебя на ночь. Так что собирай шмотки.
После того как мы вешаем трубки, я места себе не нахожу, пытаясь догадаться, кто же был с ним рядом. Я увеличиваю звук в телевизоре, но там уже показывают рекламу искусственных зубов на присосках: какая-то престарелая идиотка щелкает ими орехи. Поэтому я просто выключаю чертов ящик и подхожу к окну, за которым уличное движение становится все оживленнее. Тауэрс – самое высокое здание во всем Юджине, если не считать крохотного одноэтажного бетонного строения без окон и дверей на вершине Шулерской горы. Думаю, в нем находится какой-нибудь муниципальный передатчик. Оно уже стояло, когда мы впервые приехали сюда с Эмерсоном. Если не ошибаюсь, на новеньком седане 1935 года, купленном Эмерсоном на вырученные той весной от продажи люцерны деньги. Юджин тогда состоял из одной улицы, вдоль которой располагались магазины, зал суда и слесарная мастерская Квакенбуша. Теперь он разросся во всех направлениях, как какая-нибудь игра в монополию, вышедшая из-под контроля. Единственное, что осталось от того времени, это одно бетонное строение, и я до сих пор не знаю, что в нем находится.
Я беру с подоконника полевой бинокль Эмерсона и вынимаю его из футляра. Вообще-то Эмери не служил в армии: когда ему не позволили стать капелланом, он стал ярым противником службы. Он выиграл этот бинокль в бинго. Я люблю рассматривать через него пассажиров, прибывающих по вечерам в понедельник, однако в пятницу днем смотреть особенно не на что. Разве что на новую дорожную развязку, Господи, и зачем я только согласилась! У меня до сих пор колотится сердце от его слов. Я поворачиваю бинокль другой стороной и некоторое время смотрю в него так, пытаясь унять сердцебиение (нет, это были не Бетси и не Бадди, и не кто-либо из его обычной компании), и тут вдруг замечаю, что, откуда ни возьмись, за моей спиной оказывается мисс Лон, уже пристроившаяся к моим леденцам.
– Миссис Уиттиер…
От неожиданности я подпрыгиваю как лягушка, пугаясь в основном ее налитых кровью глаз. Цвета розового вина. Иногда, по ее собственным словам, она еще до ланча успевает выпить кварту… «…Неужели вы не видите, что опять смотрите не с той стороны?» Переминаясь с ноги на ногу и дыша таким перегаром, что у ежа бы колючки выпали, она принимается ворковать:
– Я слышала, как у вас вдруг отключился телевизор, и забеспокоилась – не случилось ли чего…
Одета она соответственно своему предположению – кое-как. Я точно знаю, что когда она слышит звук спускаемой воды или звон какого-нибудь моего пузырька, она тут же проскальзывает в ванную, проверяя, не оставила ли я открытой свою аптечку. Наши ванные примыкают друг к другу, и в ее аптечке есть крохотная щель, ведущая к моей аптечке, так что если она не поостережется, дело кончится тем, что я возьму пилку для ногтей и лишу ее одного из налитых кровью глаз. Шучу. На самом деле мы старые знакомые. Приятельницы. Старая дева и вдова – одного поля ягоды. И я говорю, что выключила телевизор, так как говорила по телефону.
– Да, кажется, я слышала звонок и подумала, не Библейский ли это Боб снова предлагает деньги.
Он позвонил мне однажды и спросил, кто сказал: «Скорбь моя горше моих слез». Я вспомнила, что это Иов, так как из всей Библии это была единственная книга, которую нам вслух читал дядюшка Диккер (он утверждал, что она поможет мне примириться с моими шрамами, но я-то думаю, он делал это, чтобы унять свою постоянно болевшую грыжу). Дав правильный ответ, я выиграла сорок долларов и медную фигурку мадонны, чего мисс Лон никак не могла пережить. Если я была в ванной или дремала, она после первого же звонка бросалась ко мне в надежде на то, что это может быть новый опрос, и успевала ответить на третий звонок. Поэтому она считает меня счастливицей. Иногда она просто приходит и ждет, когда зазвонит телефон. Она божится на чем свет стоит, что у меня проблемы со слухом: она всегда стучится, прежде чем войти, а я отвечаю: наверное, резиновой колотушкой.
– Нет, это был не Библейский Боб, – заверяю ее я, – это был мой внук.
– Тот, знаменитый?
Я киваю и убираю бинокль в футляр.
– Он приезжает сегодня на специальном автобусе, чтобы забрать свою бабку на торжественную вечеринку, которую они устраивают в честь ее дня рождения. – Признаюсь, что переборщила, но она может довести до ручки кого угодно. – Вероятно, меня не будет весь вечер, – добавляю я.
– А как же служба преподобного Пола? И пончики? И «Сумеречное трио»? Миссис Уиттиер, вы сошли с ума.
Я сообщаю ей, что в мою честь будет отслужена другая служба и вместо непропеченных пончиков я буду угощаться именинным пирогом. И лишь сообщить ей о «Поющих Брассах» у меня не хватает духу. Глаза ее и так уже начинают зеленеть, переключившись с красного, как светофор на перекрестке. Она уже полтора года живет у меня за стенкой, и единственными ее посетителями были Свидетели Иеговы.
– Да, – отвечаю я, – мисс Лон, я сошла с ума, но прежде, чем впасть в безумие, я хочу как следует напиться «Сардо». – А за сим прошу у нее прощения и, не говоря больше ни слова, удаляюсь в ванную.
Я испытываю симпатию к мисс Лон. Мы долго ходили с ней в одну церковь и отлично ладили друг с другом, разве что она всегда слишком воображала. Думаю, это связано с тем, что она происходит из очень старой и известной в Орегоне семьи – владельцев компании «Песок и гравий». Только после начала городской перестройки, заставившей ее перебраться в Тауэрс, я поняла, насколько она одинока. И завистлива. Она не выносит, когда люди оказывают мне внимание. Говорит, все так ко мне относятся, что можно подумать, я единственная живу в этом доме. А я каждый раз отвечаю: «Ну и что? Просто я нравлюсь людям». «Нет, это я должна им нравиться, – говорит она, – потому что я никогда не сделала им ничего плохого». Я говорю: «Просто я стараюсь быть ко всем доброй». «Да уж, – отвечает она, – добренькой, и вам наплевать, хорошие они или плохие; а мне не нужна дружба такой ценой». На самом деле я человек достаточно прямолинейный, но тут я говорю: «Если хочешь с кем-нибудь дружить, проще любить своего соседа, чем все время судить его. К тому же я никогда в своей жизни не встречала по-настоящему дурных людей». «Наверняка бы встретили, если бы знали жизнь так же хорошо, как я, – заявляет она, – в один прекрасный день что-нибудь происходит, и ты понимаешь, что некоторые – просто чудовища! Ну, мы еще посмотрим, к чему приведет ваша любвеобильность», – добавляет она.
Бедная старая жаба! На что она может надеяться при таких взглядах? Как говорил папа: все зависит от того, что ты говоришь. Не знаю. Окликаю ее и сообщаю, что в холодильнике есть бутылочка вина.
Я заполняю ванну горячей водой и залезаю внутрь. «Поющие Брассы» – ну надо же! Первый и единственный раз я их слышала, когда Лена вышла замуж за Даниэля и уехала из дома. Я так плакала, что Эмерсон повез меня к ней в Арканзас. На обратном пути, проезжая через Колорадо, мы заехали в Сад Богов, где выступало все семейство Брассов. После этого Эмери стал дьяконом Эмерсоном Topo Уиттиером и стал ездить по религиозным встречам. Я всегда отказывалась от этих поездок под предлогом, что кто-то должен присматривать за фермой. А когда дом сгорел и мы перебрались в город, мне пришлось искать другие доводы, например, что он так плохо водит машину, что у меня начинается икота. Это, кстати, полностью соответствовало действительности. Но дело, конечно же, было не в этом. Дело было в суете – беготне туда-сюда, поездах, автобусах, самолетах и остальных видах транспорта. В настоящую минуту мои адвокаты поставили меня в известность, что я буду терять по шестьдесят пять долларов в месяц из-за того, что отказалась лично съездить в Литл-Рок и подписать там какие-то бумаги. Меня это не интересует. «Вспомните о лилиях – они не прядут», – говорю я, слыша при этом, как хлопает сначала дверца холодильника, а потом – крышка моей хрустальной конфетницы. Бедная старая жаба. Когда я надеваю халат и выхожу из ванной, телевизор орет на полную мощность. Мисс Лон уже отбыла с большей частью конфет, которые я собиралась отвезти детям на ферму.
Я узнаю свое средство передвижения в тот момент, когда оно сворачивает на стоянку. Даже с высоты восемнадцатого этажа без всякого бинокля я различаю огромный автобус с блестящими хромированными частями и пурпурным летящим крестом на боку. Когда я подношу к глазам бинокль и фокусирую линзы, то понимаю, что это птицы, прекрасные пурпурные птицы. Он сворачивает на автобусную стоянку и открывает переднюю дверцу из которой появляется мой внук. Я его мгновенно узнаю по высокому блестящему лбу – еще одна черта, унаследованная от деда.
За ним колобком выкатывается тип из Лос-Анджелеса по имени Отис Коун. Это маменькин сынок-переросток, он из всей компании внука производит на меня самое неприятное впечатление. Вот и сейчас он смотрит на Тауэрс с таким видом, словно собирается его купить. На голове у него маленькая черная шапочка, а на талии ремень с ножнами. Он вытаскивает из них длинный меч и принимается на виду у всех размахивать им над головой. Единственный его плюс заключается в том, что как только у нас начинаются осенние дожди, он тут же уезжает в свою южную Калифорнию и сидит там, пока они не прекращаются. То есть, слава Тебе Господи, большую часть года. Видя, как он кружит вокруг Девлина со своим мечом, я говорю себе: «Ага, так вот кто меня напугал по телефону!»
Затем из автобуса появляется третий персонаж. Здоровенный детина, весь в белом, как араб. На него стоит посмотреть! Я пытаюсь разглядеть его в бинокль, но лицо расплывается. К тому же такое ощущение, что его окружает какой-то водоворот. Он выходит из автобуса и проплывает мимо одновременно быстро и медленно, останавливаясь в пространстве, снова начиная движение и постепенно раскрываясь как цветок. Рядом с ним мальчик, тоже в белом – в шортах и рубашке. Они оба чернокожие. Он сажает ребенка на плечи и следует за Отисом и моим внуком, удаляющимися в сторону входа в здание. Могу себе представить реакцию медсестры, регистраторши, отрывающей взгляд от своего «Органического садоводства», и всех остальных присутствующих в холле. Могу поклясться, там наступает такая тишина, что даже стук шашек прекращается.
Я едва успеваю вытащить из волос последнее бигуди, как в дверь раздается стук – два коротких, длинный и еще два коротких.
– Скорее, Варюшка, за нами гонятся! Надо уничтожить микропленку!
Естественно, это придурок Отис. Мне даже страшно подумать, что было бы, если бы он выкинул этот номер перед дверью мистера Фаерстоуна. Я через цепочку открываю дверь и вижу что у него в руках театральный деревянный меч, выкрашенный серебристой краской.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Я останавливаюсь, заслышав какой-то отдаленный звук. Ах, это всего лишь товарный поезд на станции. Везет бревна с Пузырящегося ручья. Если у них не поменялось расписание, то это значит, что скоро полночь. Великая Пятница перетекает в то, что тело назвало бы Дурной Субботой. Совсем не похоже на пасхальные дни. Слишком тепло. Впервые с той весны, когда я вышла замуж за Эмери, Пасха приходится на конец апреля, так что Великая Пятница совпадает с моим днем рождения. Та весна в Орегоне. Она тоже была теплой и очень странной. Может, еще похолодает и пройдут обычные ливни. Но сегодня по дороге из Юджина я видела, как фермеры уже поливают поля. А ночной воздух странно сух.
Я сжимаю губы и спокойно напоминаю себе: «Нет в этом ничего странного, старая дура. Это твоя с Эмери старая хижина». Но другой голос продолжает надрываться: «Так почему же тогда все так чертовски странно?» Возможно потому, что впервые за много лет я ночую за пределами дома престарелых в Тауэрсе. Нет, вряд ли это так просто объясняется. Прошлое Рождество и Новый год я проводила у Лены, и все было как всегда. К тому же это странное чувство охватило меня еще до того, как я вышла из своей квартиры. Еще когда утром мне позвонил внук, я сказала ему, что никуда не хочу ехать. «Детка, – сказала я, – сегодня вечером преподобный доктор Пол будет проводить Вдохновляющую службу в вестибюле, и я не хочу ее пропустить». Но он только застонал в ответ, зная, что службы этого доктора вдохновляют не больше, чем глиняная изгородь.
– А ты взгляни на это с медицинской точки зрения. Его службы действуют на меня гораздо эффективнее, чем снотворное, – пытаюсь я пошутить.
Вот тут-то меня и охватывает это чувство. Внук, однако, не уступает. Копия своего деда, когда тот вбивал себе в голову, что знает, как кому будет лучше. Я переношу телефон к телевизору и приглушаю звук, продолжая приводить один довод за другим, пока он со вздохом не заявляет, что, видимо, ему придется открыть мне тайну.
– На самом деле, бабушка, мы подготовили для тебя настоящий праздник, сюрприз, и я бы тебе никогда не сказал об этом, если бы ты не была такой упрямой старой козой.
– Милый, – говорю я, – я вам страшно благодарна, но когда тебе за восемьдесят, начинаешь относиться к любым праздникам как к очередной болячке. – Он отвечает, что я уже год не была у них, черт бы меня побрал, и он хочет, чтобы я взглянула, как они все устроили. Хочет, чтобы его похвалили, – думаю я, – еще одна черта, унаследованная от деда. Я говорю, что не имею ни малейшего намерения усугублять боли в спине поездкой на эту старую соляную шахту (хотя врач говорит, что дело вовсе не в спине, а в желчном пузыре, который начинает болеть от долгого сидения, особенно в машине).
– Я нахожусь в совершенно жалком состоянии.
– Чушь собачья, – отвечает он. – Кроме того, дети испекли фантастический именинный пирог на день рождения своей прабабушки. Ты разобьешь им сердце.
Я предлагаю ему привезти детей вместе с их сердцами сюда, и тогда мы вместе выпьем минеральной воды и полюбуемся из окна на прохожих.
– Ага, – отвечает он. Он терпеть не может Тауэрс. Он считает наше прекрасное двадцатиэтажное ультрасовременное здание пластиковой гробницей с кондиционерами, где хранятся трупы в ожидании места на кладбище. Не стану спорить – возможно, так оно и есть, но мне хватает пенсии и дивидендов, чтобы жить здесь так, как хочу я. Самостоятельно.
– Я тебе очень благодарна за приглашение, мой сладкий, но мне бы не хотелось расстраивать достопочтенного Пола. Особенно учитывая то, что до него я могу быстро добраться на лифте, а к тебе надо долго ехать на машине. Так что привозите свой пирог сюда. Здешним старым швабрам не повредит взглянуть на детишек.
Но он заявляет, что пирог слишком велик и не подлежит перевозке.
– Слишком велик? – переспрашиваю я. И он поясняет, что они намереваются праздновать весь день – с музыкой и уже приглашенными гостями.
– Будет что-то вроде Религиозной ярмарки, – говорит он. – К тому же, – добавляет он, привыкнув вертеть мной как ему заблагорассудится, – приедут «Поющие Брассы».
Внуки всегда еще хуже детей, а первый внук в сотни раз хуже следующих.
– И хватит валять дурака, ба! – Скрепя сердце он сообщает, что уже три часа тому назад встретил Брассов на автобусной остановке с фраками и прочей амуницией, и они обещали спеть по моей просьбе любую песню, хотя обычно никому ничего не посвящают.
– И готов биться об заклад, ты не догадаешься, какую, – говорит он с еще более экстравагантными интонациями, чем обычно. Я не отвечаю. – Они споют «Если бы ты была рядом», которую ты так любила.
– Ты помнишь это? – спрашиваю я. – С тех пор прошло уже двадцать лет.
– Скорее тридцать, – отвечает он. К тому же, говорит он, у них есть специальный автобус с кроватью, и они заедут за мной ровно в четыре. – Хватит вешать мне лапшу на уши. Сегодня у тебя праздник!
И тогда до меня начинает доходить. Его слушает кто-то еще, и он так усердствует не только для своей старенькой бабушки. Это не Бетси и не Бадди. Это кто-то другой.
– К тому же мы намереваемся оставить тебя на ночь. Так что собирай шмотки.
После того как мы вешаем трубки, я места себе не нахожу, пытаясь догадаться, кто же был с ним рядом. Я увеличиваю звук в телевизоре, но там уже показывают рекламу искусственных зубов на присосках: какая-то престарелая идиотка щелкает ими орехи. Поэтому я просто выключаю чертов ящик и подхожу к окну, за которым уличное движение становится все оживленнее. Тауэрс – самое высокое здание во всем Юджине, если не считать крохотного одноэтажного бетонного строения без окон и дверей на вершине Шулерской горы. Думаю, в нем находится какой-нибудь муниципальный передатчик. Оно уже стояло, когда мы впервые приехали сюда с Эмерсоном. Если не ошибаюсь, на новеньком седане 1935 года, купленном Эмерсоном на вырученные той весной от продажи люцерны деньги. Юджин тогда состоял из одной улицы, вдоль которой располагались магазины, зал суда и слесарная мастерская Квакенбуша. Теперь он разросся во всех направлениях, как какая-нибудь игра в монополию, вышедшая из-под контроля. Единственное, что осталось от того времени, это одно бетонное строение, и я до сих пор не знаю, что в нем находится.
Я беру с подоконника полевой бинокль Эмерсона и вынимаю его из футляра. Вообще-то Эмери не служил в армии: когда ему не позволили стать капелланом, он стал ярым противником службы. Он выиграл этот бинокль в бинго. Я люблю рассматривать через него пассажиров, прибывающих по вечерам в понедельник, однако в пятницу днем смотреть особенно не на что. Разве что на новую дорожную развязку, Господи, и зачем я только согласилась! У меня до сих пор колотится сердце от его слов. Я поворачиваю бинокль другой стороной и некоторое время смотрю в него так, пытаясь унять сердцебиение (нет, это были не Бетси и не Бадди, и не кто-либо из его обычной компании), и тут вдруг замечаю, что, откуда ни возьмись, за моей спиной оказывается мисс Лон, уже пристроившаяся к моим леденцам.
– Миссис Уиттиер…
От неожиданности я подпрыгиваю как лягушка, пугаясь в основном ее налитых кровью глаз. Цвета розового вина. Иногда, по ее собственным словам, она еще до ланча успевает выпить кварту… «…Неужели вы не видите, что опять смотрите не с той стороны?» Переминаясь с ноги на ногу и дыша таким перегаром, что у ежа бы колючки выпали, она принимается ворковать:
– Я слышала, как у вас вдруг отключился телевизор, и забеспокоилась – не случилось ли чего…
Одета она соответственно своему предположению – кое-как. Я точно знаю, что когда она слышит звук спускаемой воды или звон какого-нибудь моего пузырька, она тут же проскальзывает в ванную, проверяя, не оставила ли я открытой свою аптечку. Наши ванные примыкают друг к другу, и в ее аптечке есть крохотная щель, ведущая к моей аптечке, так что если она не поостережется, дело кончится тем, что я возьму пилку для ногтей и лишу ее одного из налитых кровью глаз. Шучу. На самом деле мы старые знакомые. Приятельницы. Старая дева и вдова – одного поля ягоды. И я говорю, что выключила телевизор, так как говорила по телефону.
– Да, кажется, я слышала звонок и подумала, не Библейский ли это Боб снова предлагает деньги.
Он позвонил мне однажды и спросил, кто сказал: «Скорбь моя горше моих слез». Я вспомнила, что это Иов, так как из всей Библии это была единственная книга, которую нам вслух читал дядюшка Диккер (он утверждал, что она поможет мне примириться с моими шрамами, но я-то думаю, он делал это, чтобы унять свою постоянно болевшую грыжу). Дав правильный ответ, я выиграла сорок долларов и медную фигурку мадонны, чего мисс Лон никак не могла пережить. Если я была в ванной или дремала, она после первого же звонка бросалась ко мне в надежде на то, что это может быть новый опрос, и успевала ответить на третий звонок. Поэтому она считает меня счастливицей. Иногда она просто приходит и ждет, когда зазвонит телефон. Она божится на чем свет стоит, что у меня проблемы со слухом: она всегда стучится, прежде чем войти, а я отвечаю: наверное, резиновой колотушкой.
– Нет, это был не Библейский Боб, – заверяю ее я, – это был мой внук.
– Тот, знаменитый?
Я киваю и убираю бинокль в футляр.
– Он приезжает сегодня на специальном автобусе, чтобы забрать свою бабку на торжественную вечеринку, которую они устраивают в честь ее дня рождения. – Признаюсь, что переборщила, но она может довести до ручки кого угодно. – Вероятно, меня не будет весь вечер, – добавляю я.
– А как же служба преподобного Пола? И пончики? И «Сумеречное трио»? Миссис Уиттиер, вы сошли с ума.
Я сообщаю ей, что в мою честь будет отслужена другая служба и вместо непропеченных пончиков я буду угощаться именинным пирогом. И лишь сообщить ей о «Поющих Брассах» у меня не хватает духу. Глаза ее и так уже начинают зеленеть, переключившись с красного, как светофор на перекрестке. Она уже полтора года живет у меня за стенкой, и единственными ее посетителями были Свидетели Иеговы.
– Да, – отвечаю я, – мисс Лон, я сошла с ума, но прежде, чем впасть в безумие, я хочу как следует напиться «Сардо». – А за сим прошу у нее прощения и, не говоря больше ни слова, удаляюсь в ванную.
Я испытываю симпатию к мисс Лон. Мы долго ходили с ней в одну церковь и отлично ладили друг с другом, разве что она всегда слишком воображала. Думаю, это связано с тем, что она происходит из очень старой и известной в Орегоне семьи – владельцев компании «Песок и гравий». Только после начала городской перестройки, заставившей ее перебраться в Тауэрс, я поняла, насколько она одинока. И завистлива. Она не выносит, когда люди оказывают мне внимание. Говорит, все так ко мне относятся, что можно подумать, я единственная живу в этом доме. А я каждый раз отвечаю: «Ну и что? Просто я нравлюсь людям». «Нет, это я должна им нравиться, – говорит она, – потому что я никогда не сделала им ничего плохого». Я говорю: «Просто я стараюсь быть ко всем доброй». «Да уж, – отвечает она, – добренькой, и вам наплевать, хорошие они или плохие; а мне не нужна дружба такой ценой». На самом деле я человек достаточно прямолинейный, но тут я говорю: «Если хочешь с кем-нибудь дружить, проще любить своего соседа, чем все время судить его. К тому же я никогда в своей жизни не встречала по-настоящему дурных людей». «Наверняка бы встретили, если бы знали жизнь так же хорошо, как я, – заявляет она, – в один прекрасный день что-нибудь происходит, и ты понимаешь, что некоторые – просто чудовища! Ну, мы еще посмотрим, к чему приведет ваша любвеобильность», – добавляет она.
Бедная старая жаба! На что она может надеяться при таких взглядах? Как говорил папа: все зависит от того, что ты говоришь. Не знаю. Окликаю ее и сообщаю, что в холодильнике есть бутылочка вина.
Я заполняю ванну горячей водой и залезаю внутрь. «Поющие Брассы» – ну надо же! Первый и единственный раз я их слышала, когда Лена вышла замуж за Даниэля и уехала из дома. Я так плакала, что Эмерсон повез меня к ней в Арканзас. На обратном пути, проезжая через Колорадо, мы заехали в Сад Богов, где выступало все семейство Брассов. После этого Эмери стал дьяконом Эмерсоном Topo Уиттиером и стал ездить по религиозным встречам. Я всегда отказывалась от этих поездок под предлогом, что кто-то должен присматривать за фермой. А когда дом сгорел и мы перебрались в город, мне пришлось искать другие доводы, например, что он так плохо водит машину, что у меня начинается икота. Это, кстати, полностью соответствовало действительности. Но дело, конечно же, было не в этом. Дело было в суете – беготне туда-сюда, поездах, автобусах, самолетах и остальных видах транспорта. В настоящую минуту мои адвокаты поставили меня в известность, что я буду терять по шестьдесят пять долларов в месяц из-за того, что отказалась лично съездить в Литл-Рок и подписать там какие-то бумаги. Меня это не интересует. «Вспомните о лилиях – они не прядут», – говорю я, слыша при этом, как хлопает сначала дверца холодильника, а потом – крышка моей хрустальной конфетницы. Бедная старая жаба. Когда я надеваю халат и выхожу из ванной, телевизор орет на полную мощность. Мисс Лон уже отбыла с большей частью конфет, которые я собиралась отвезти детям на ферму.
Я узнаю свое средство передвижения в тот момент, когда оно сворачивает на стоянку. Даже с высоты восемнадцатого этажа без всякого бинокля я различаю огромный автобус с блестящими хромированными частями и пурпурным летящим крестом на боку. Когда я подношу к глазам бинокль и фокусирую линзы, то понимаю, что это птицы, прекрасные пурпурные птицы. Он сворачивает на автобусную стоянку и открывает переднюю дверцу из которой появляется мой внук. Я его мгновенно узнаю по высокому блестящему лбу – еще одна черта, унаследованная от деда.
За ним колобком выкатывается тип из Лос-Анджелеса по имени Отис Коун. Это маменькин сынок-переросток, он из всей компании внука производит на меня самое неприятное впечатление. Вот и сейчас он смотрит на Тауэрс с таким видом, словно собирается его купить. На голове у него маленькая черная шапочка, а на талии ремень с ножнами. Он вытаскивает из них длинный меч и принимается на виду у всех размахивать им над головой. Единственный его плюс заключается в том, что как только у нас начинаются осенние дожди, он тут же уезжает в свою южную Калифорнию и сидит там, пока они не прекращаются. То есть, слава Тебе Господи, большую часть года. Видя, как он кружит вокруг Девлина со своим мечом, я говорю себе: «Ага, так вот кто меня напугал по телефону!»
Затем из автобуса появляется третий персонаж. Здоровенный детина, весь в белом, как араб. На него стоит посмотреть! Я пытаюсь разглядеть его в бинокль, но лицо расплывается. К тому же такое ощущение, что его окружает какой-то водоворот. Он выходит из автобуса и проплывает мимо одновременно быстро и медленно, останавливаясь в пространстве, снова начиная движение и постепенно раскрываясь как цветок. Рядом с ним мальчик, тоже в белом – в шортах и рубашке. Они оба чернокожие. Он сажает ребенка на плечи и следует за Отисом и моим внуком, удаляющимися в сторону входа в здание. Могу себе представить реакцию медсестры, регистраторши, отрывающей взгляд от своего «Органического садоводства», и всех остальных присутствующих в холле. Могу поклясться, там наступает такая тишина, что даже стук шашек прекращается.
Я едва успеваю вытащить из волос последнее бигуди, как в дверь раздается стук – два коротких, длинный и еще два коротких.
– Скорее, Варюшка, за нами гонятся! Надо уничтожить микропленку!
Естественно, это придурок Отис. Мне даже страшно подумать, что было бы, если бы он выкинул этот номер перед дверью мистера Фаерстоуна. Я через цепочку открываю дверь и вижу что у него в руках театральный деревянный меч, выкрашенный серебристой краской.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45