Соратники прозвали его Эль Моно – обезьяна, французы – «проклятьем ада», а в глазах простых крестьян, населявших Андалузию, он был героем.
– Я могу петь еще, – Софья не знала усталости, когда вот так, запросто, сидела с партизанами в их тайных убежищах и пела им песни. Ей было жаль этих одиноких и решительных людей. – Если вам нравится, я могу спеть еще.
Позади ее Энрике бренчал на гитаре. В те далекие дни, когда она еще жила в Мадриде и имела слуг, он был ее возничим, потом этот мужчина и привел Софью на войну к этим людям.
– Все, что ты поешь, нам очень нравится, – сказал Санчес, – Но мы обещали тебя завтра доставить в Хаэн целой и невредимой. Они нам не скажут спасибо, если ты явишься туда с охрипшим голосом.
Санчес встал и протянул ей руку.
– Пойдем, мы приготовили для тебя постель, можешь отдохнуть.
В отдаленном уголке пещеры была постлана чистая солома, а это место завешено мешковиной.
– Конечно, это не то, к чему ты привыкла, – сказал Санчес с улыбкой, открыв свой беззубый рот, – но это лучшее, что у нас есть.
– Ничего, в свое время мне очень часто приходилось так спать, нельзя сказать, что я успела совсем отвыкнуть. – Софья улыбнулась ему в ответ. – Мне от вас никуда не хочется.
Сейчас ей об этом говорить было легко, но привыкать к любой перемене в жизни всегда не просто. Когда началась война, Софья считала, что она к ней не имеет никакого отношения. Ей хватало собственных побед и поражений. Кроме того, у нее был сын Рафаэль. Она стала известной и была на пути к богатству. Эти ее достижения должны были обеспечить ее сыну будущее, и поэтому Софья не обращала внимания ни на войну, ни на французских солдат, которых было полно на улицах испанских городов.
– Донья Софья, – обратился однажды к ней возница. Это было весной 1809 года, – я не смогу больше вас возить.
Они сидели в доме Софьи у Толедских ворот в Мадриде. В тот вечер, она планировала совершить еще один тайный вояж в Касерес, навестить Рафаэля и Розу.
Ее это заявление сильно озадачило – перспектива потерять возницу, которому она доверяла не один год, Софью не устраивала.
– Что ты имеешь в виду? Почему не сможешь? Я думала, тебе у меня нравится, Энрике, мне казалось, что…
– Я счастлив у вас работать, – не дослушал ее возница, – но теперь для счастья нет времени.
– Из-за войны, ты ведь это имеешь в виду?
– Да, сеньорита, из-за войны.
– Послушай меня, все, что ты говоришь – глупости. Одним герильеро больше, одним меньше, – что с того?
Энрике пожал плечами.
– Может и так, но…
– Впрочем как хочешь. В конце концов есть и другие возчики.
Она уже собиралась отпустить его, но решила предложить поработать у себя еще недельку, пока она не подберет себе другого возчика.
– Это должен быть человек, которому можно полностью доверять, Энрике. Ты меня понимаешь?
– Конечно, Гитанита. Такой, с кем не опасно ездить в Касерес. Кто, кто, а Энрике все понимает.
Все, что у нее осталось, находилось в Касересе. Боже! Остальное унесено прочь: семья, которую она никогда не знала и не могла вспомнить, дочь, которую убил Пако, постоянное чувство вины за то, что он так и не наказан за преступление, Пабло, Карлос… И Роберт. Роберт Мендоза, заставивший ее до последней капли испить чашу отверженности. Но, несмотря ни на что, он наградил ее самым дорогим – сыном.
Этим вечером они все же поехали в Касерес. Энрике вез ее туда в последний раз. Когда он подсаживал Софью в карету, она разглядела в его глазах, которые он отводил в сторону, упрек. Она не выдержала.
– Послушай, я не могу потребовать от тебя, чтобы ты меня понимал, но… – Она прервала свою фразу.
Софья вдруг поняла, что ей нечего сказать этому созданию, каким был Энрике, что у нее не осталось в душе ничего, кроме своего Рафаэля. Не интересует ее ни война, ни французские солдаты, ни даже деньги… Войну же она еще и не понимала – зачем она, для чего… И что она могла сделать для того, чтобы война поскорее закончилась.
Дорога на юго-восток от Мадрида, была обычно довольно оживленной, но не ночью. Вообще ночные поездки в последнее время стали более рискованны, чем до войны. Но Софья не могла отважиться на то, чтобы посещать Касерес днем. Если бы выяснилось, что она мать незаконнорожденного ребенка, то ее перестали бы приглашать выступать перед публикой.
Энрике был опытный кучер. Они проехали довольно длительный отрезок пути, когда он внезапно натянул поводья и остановил лошадей. Софья высунулась из окна.
– Энрике, что случилось?
– Смотрите, сеньорита, – и показал кнутовищем.
Софья повернула голову в ту сторону, куда он указывал. Ей удалось разглядеть огромные деревянные кресты, стоявшие по обеим сторонам дороги. На каждом кресте висел распятый человек.
– Матерь Божья Пресвятая Богородица, – ошеломленно шептала она. – Нет, нет, я не верю! Нет, не может этого быть!
Энрике слез с облучка и медленно направился к одному из крестов. Софье хотелось отвести взгляд от этого кошмара, но она не в силах была это сделать. Она поспешно полезла в сумочку, вытащила из нее платок и закрыла им рот. Энрике стоял у креста и разглядывал распятого на нем человека. Софья не смогла остаться в карете, вышла из нее и тоже стала смотреть. Ее охватил ужас при виде застывшего лица мертвеца, на котором предсмертная агония оставила следы нечеловеческой боли. Софья перевела глаза на возницу. По его щекам текли слезы. Он медленно брел вдоль стоявших у обочины дороги крестов. Он шел в каком-то бессознательном состоянии, останавливался возле каждого распятого, заглядывал в лица. Софья следовала за ним, ее трясло, она едва не падала от головокружения, но уйти от всего этого не могла. Они обошли все кресты, воздавая таким образом немую, скорбную дань этим несчастным людям.
Они уже решили продолжать свой путь, как вдруг послышался стон. Софью охватил озноб. Энрике, державший в руках поводья, отпустил их и бросился туда, где произошла расправа. Он остановился перед одним из крестов. Софья оказалась рядом с ним, но позже не могла вспомнить, как это произошло.
– Он, наверное, жив… Я видел, как он открывает рот, – еле слышно лепетал Энрике.
Софья протянула вперед руки, как бы пытаясь снять этого человека с креста, хоть чем-нибудь ему помочь. Его бы сорвать с… Скрещенные ноги мужчины пронзал огромный железный гвоздь, такими же гвоздями были прибиты и его запястья… Внутри у нее все похолодело. Крови было немного – она запеклась на жарком солнце ушедшего дня. Черные ее сгустки темнели в местах, где гвозди пробили человеческую плоть.
– Он пытался приподняться и задохнулся, – шептал Энрике. – Это и есть казнь через распятье – тяжесть тела, повисшего на гвоздях, не дает дышать.
– О, Боже мой, – только и могла сказать Софья. – Но сейчас? Он уже умер?
– Я не знаю.
– Сжальтесь… – Губы человека едва шевелились, но шепот все же можно было расслышать. – Сжальтесь.
Сжалиться? А как? Что они могли сделать? Ничего, и Бог тому свидетель. Софья почувствовала слезы на своих щеках, она смотрела на Энрике. Пролей они здесь хоть море слез, скорбя о гибели этого несчастного, они все равно ничем бы не облегчили его предсмертные муки. Боже, дай ему умереть, молились они. Боже милосердный, дай ему умереть! Человек опять застонал.
Софья глубоко вздохнула и вдруг неожиданно запела. Звуки саэты звучали чисто, ясно, ее голос хранил ей верность. Он ей всегда помогал, поможет и сейчас, на него она могла положиться. Софья пела и не сводила глаз с умиравшего, в какой-то момент ей даже показалось, что он ей улыбался. Она пела и пела.
– Хватит, донья Софья. – Энрике коснулся ее руки. – Хватит, он умер… Надо ехать.
Звуки песни замерли, унеслись в ночь.
– Он умер, Энрике?
– Да, я знаю это. Его муки продолжались долго.
– Долго? Не может быть?
– Долго, сеньорита, целый час, мне думается. Ему помогли ваши песни, я видел.
Софья знала, что это так и поняла, что теперь и она отправится на войну.
В пещере герильеро Хуан Санчес продолжал смотреть на Софью. Он вглядывался в ее лицо, как бы не веря в то, что она может оказаться здесь.
– Я видел однажды вас. Это было несколько лет назад, донья Софья. Вы пели в садах Альгамбры в Гранаде. Я не смог купить билет, но вскарабкался на стену и слушал вас оттуда. Я никогда и подумать не мог, что вы будете петь вот так, как сейчас, для меня и моих друзей.
– Никто из нас ни о чем таком и мечтать не мог. А вы из Гранады? – спросила она.
– Когда-то там жил, а сейчас… – он пожал плечами. – Сейчас я посланник ада или как там про меня говорят французы.
– Но когда все это кончится, когда мы их выгоним, вы ведь опять вернетесь в Гранаду?
– Не знаю, может и вернусь.
– Почему не знаете? – Она была удивлена его ответом.
Почитание Гранады, его родины, было в их среде чем-то само собой разумеющимся.
– Потому что там ничего у меня не осталось, кроме разве что крови. Драгуны убили мою жену и четверых моих детей. Пятую, дочку, ослепили, и она умерла через пару недель. Я собирал маслины недалеко и все слышал. А что я мог сделать для них? Драгуны сказали: это за то, что вы приютили герильеро. А я тогда о них и слыхом не слыхивал и в глаза не видывал ни одного. Вот так я сам и стал герильеро.
Софье приходилось слышать сотни подобных историй. Она ничего не могла им сказать такого, чтобы умерить боль страданий этих людей. Она могла лишь петь. Софья прикоснулась ладонью к его щеке.
– Спокойной ночи, Хуан Санчес, и крепкого сна.
Эль Моно прикрыл щеку, к которой она прикоснулась ладонью, своей рукой, как будто хотел сохранить навечно ее прикосновение и вернулся к огню. Один из партизан сидел и углем выводил что-то на куске кожи. Санчес подошел к нему и глянул через его плечо.
– Глаза у тебя не такие вышли, у нее больше. – Рисовавший не стал спорить и нанес еще несколько штрихов на портрет углем. – Вот так, теперь лучше.
Уже стало традицией, что где бы она ни появлялась среди герильеро, всегда находился кто-нибудь, кто делал набросок ее лица. Когда рисовавшим ее партизанам доводилось встречаться, они сравнивали рисунки и иногда ими обменивались. Так ее образ кочевал из одной группы герильеро в другую. Некоторые из рисунков попали даже к французам и ходили слухи, что те объявили награду за ее голову. Не все верили, что это правда, мол, даже такие звери, как французы, не могли объявить награду за голову женщины. Но это ничего не меняло, жизнь ее находилась в опасности, и партизаны передавали ее из одной группы в другую, как драгоценность.
Снаружи послышалась какая-то возня. Санчес, отбросив рисунок, схватился за нож, а другой рукой потянулся к ружью, прислоненному к стене. Мгновенье спустя он, вооруженный, выбежал из пещеры. Вскоре партизаны вернулись, толкая перед собой французского солдата, синяя форма которого была в крови. У драгуна одна рука была по кисть отрублена. Испанец, который взял его в плен, нес кожаную вазилу, в которой вестовые возили ценные бумаги. Софья с ужасом увидела болтавшийся на цепи, к которой крепилась ручка вазилы, обрубок кисти.
– Легче оказалось ему руку отрубить, чем эту цепь рассечь, – сказал герильеро.
– Зачем ты этого скота приволок сюда?
– Он немного говорит по-кастильски, думаю, что ему есть, что нам рассказать, а потом мы с ним разберемся как полагается.
Эль Моно кивнул.
– Ладно, но выведи его наружу. Она уснула. – Он показал рукой вглубь пещеры. – Нечего ей просыпаться, когда он начнет орать благим матом.
Утром Софья, Энрике и еще трое партизан должны были уходить. Когда они спускались вниз по холму, она увидела тело человека в прибрежных кустах. На нем не было никакой одежды, он лежал, раскинув ноги и руки, которые были пробиты вогнанными в землю деревянными кольями. Нет, не сможет она привыкнуть к человеческой жестокости! Когда они с ним поравнялись, Софья отвернулась.
– Не думай о нем, Гитанита, – сказал ей один из партизан. – Какой-то французик съел что-то такое, что ему не пошло впрок и подавился, только-то и делов.
Она не удержалась и еще раз посмотрела на убитого. Софья увидела то, что вначале не бросилось ей в глаза: его половые органы были отрезаны и торчали у него изо рта.
14
Желтые каменные стены, окружавшие Касерес поднимались на вершину крутого холма. Возведенные еще римлянами, укрепленные маврами и сохраненные христианами эти стены представляли собой мощные сооружения с башнями и бойницами и благодаря им это был город-крепость.
Где-то украденный, полуоткрытый фаэтон Софьи во весь опор мчался к городу. Сидя позади возницы и подавшись вперед, она застыла в этом положении, вглядываясь в приближавшиеся к экипажу городские стены. Ее устремленность вперед и сила бушевавшей в ней энергии, способны были пришпорить лошадей, скакавших и так быстрее ветра.
Возницей был, конечно, Энрико. Ее беспокойство передалось и ему, поэтому он без устали щелкал кнутом, приподнимался на козлах, гикал, свистел…
– Сейчас, донья Софья, подъезжаем, еще чуть-чуть, – время от времени кричал он ей через плечо, захлебываясь от бившего в лицо ветра.
Их фаэтон был единственной движущейся точкой на этой опаленной июньской жарой каменистой дороге. Покрытая пылью коляска одиноко грохотала в полуденном мареве. Впереди, над городом, поднимались черные клубы жирного, тяжелого дыма, которые увеличивались по мере приближения их к конечной цели этой безумной гонки.
Не умирай, – молилась про себя Софья. – Не умирай и да пребудешь ты в безопасности, ангел мой, мама едет к тебе, Рафаэль, не умирай.
– Мне кажется, ворота закрыты! – орал Энрике.
– Нет, этого не может быть, – крикнула ему Софья, хотя она видела, что это так и было.
Огромные ворота Пуэрто де Сан Антонио были наглухо закрыты, отрезав Касерес от остального мира. Снаружи ворота охраняли двое вооруженных часовых в мундирах гольфинов – фактических правителей Касереса начиная с 15 века. Сейчас, в 1811 году, их власть усилилась, вследствие узурпации королевской власти в Мадриде французами. Испанцы не признавали теперь никакой власти, кроме местной.
– Въезд в город запрещен! Распоряжение герцога! – кричали путникам часовые.
– У нас в городе срочное дело. – Энрике бросил охранникам монету. – Откройте ворота.
Монета так и осталась лежать в пыли подле ног солдат: ни тот, ни другой не стали ее подбирать.
– Въезд запрещен! В городе оспа!
Софья сжалась в тени поднятого верха коляски, но сейчас наклонилась к ним.
– Пожалуйста, мне надо срочно в город, я заплачу вам сколько попросите.
– Я сожалею, сеньорита. Никто не въезжает в город и никто из него не выезжает. Это мои распоряжения. – Он подошел ближе к карете.
Лицо доньи скрывал капюшон плаща. До него уже доходили истории о какой-то загадочной донье, которая приезжала и уезжала и всегда прятала свое лицо. Несомненно, она пользовалась благосклонностью его командира: никто и никогда не чинил ей никаких препятствий. Но сейчас препятствия чинились всем и так продолжалось уже две недели, с тех пор, как в городе вспыхнула эпидемия оспы.
– Сожалею, – повторил он.
Софья снова забилась вглубь коляски, прикрывая свое лицо. Она заметила, что один из военных узнал ее. Это был молодой человек, совсем еще мальчик, который еще не научился скрывать своих чувств.
– Ну, неужели ты не поможешь мне, мальчик мой? – спросила она, используя все свое обаяние.
– Гитанита, я не знал, что…
– Никто в Касересе никогда не знает, когда я приезжаю. Но сегодня это знаешь ты, потому что я в отчаянии.
Второй охранник был постарше и поопытнее. Он не собирался попадаться на удочку смазливому личику какой-то доньи, корчащей из себя полубогиню. А что Гитаните делать сегодня в Касересе? Софья позволила ему рассмотреть себя, после чего вновь надвинула капюшон на лицо.
– Мать моя! Это действительно вы. Но, Гитанита, – с тревогой сказал он, – что же будет с Испанией, если вы подхватите оспу?
Софья ответила не сразу, она постаралась придать своим словам весомость и значимость, говоря их, она смотрела своими синими глазами то на одного, то на другого.
– Мальчики мои, за стенами этого города находится самое большое сокровище всей моей жизни. Если я его не спасу, то никогда больше не стану петь. И потом, что мои песенки значат для Испании… Она обойдется и без них.
Это не на шутку озадачило охранников. Они молчали. Лишь надсадное дыхание двух гнедых жеребцов нарушало тишину. Часовые посмотрели друг на друга, потом на возницу и женщину, которую знала вся Испания от Галисии до Андалузии и чьи песни подымали народ на борьбу с французскими захватчиками. В конце концов, тот солдат, что был помоложе, наклонился к вознице:
– Поезжай направо, – прошептал он. – К воротам Пласа Соккоро. В это время они всегда открыты на несколько минут. Их открывают, чтобы завести лекарства и продукты.
Он поежился. – И вывести трупы.
Энрике кивнул, взмахнул кнутом и лошади понеслись вперед.
Фаэтон остановился за городскими стенами недалеко от покрытой брусчаткой площади.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
– Я могу петь еще, – Софья не знала усталости, когда вот так, запросто, сидела с партизанами в их тайных убежищах и пела им песни. Ей было жаль этих одиноких и решительных людей. – Если вам нравится, я могу спеть еще.
Позади ее Энрике бренчал на гитаре. В те далекие дни, когда она еще жила в Мадриде и имела слуг, он был ее возничим, потом этот мужчина и привел Софью на войну к этим людям.
– Все, что ты поешь, нам очень нравится, – сказал Санчес, – Но мы обещали тебя завтра доставить в Хаэн целой и невредимой. Они нам не скажут спасибо, если ты явишься туда с охрипшим голосом.
Санчес встал и протянул ей руку.
– Пойдем, мы приготовили для тебя постель, можешь отдохнуть.
В отдаленном уголке пещеры была постлана чистая солома, а это место завешено мешковиной.
– Конечно, это не то, к чему ты привыкла, – сказал Санчес с улыбкой, открыв свой беззубый рот, – но это лучшее, что у нас есть.
– Ничего, в свое время мне очень часто приходилось так спать, нельзя сказать, что я успела совсем отвыкнуть. – Софья улыбнулась ему в ответ. – Мне от вас никуда не хочется.
Сейчас ей об этом говорить было легко, но привыкать к любой перемене в жизни всегда не просто. Когда началась война, Софья считала, что она к ней не имеет никакого отношения. Ей хватало собственных побед и поражений. Кроме того, у нее был сын Рафаэль. Она стала известной и была на пути к богатству. Эти ее достижения должны были обеспечить ее сыну будущее, и поэтому Софья не обращала внимания ни на войну, ни на французских солдат, которых было полно на улицах испанских городов.
– Донья Софья, – обратился однажды к ней возница. Это было весной 1809 года, – я не смогу больше вас возить.
Они сидели в доме Софьи у Толедских ворот в Мадриде. В тот вечер, она планировала совершить еще один тайный вояж в Касерес, навестить Рафаэля и Розу.
Ее это заявление сильно озадачило – перспектива потерять возницу, которому она доверяла не один год, Софью не устраивала.
– Что ты имеешь в виду? Почему не сможешь? Я думала, тебе у меня нравится, Энрике, мне казалось, что…
– Я счастлив у вас работать, – не дослушал ее возница, – но теперь для счастья нет времени.
– Из-за войны, ты ведь это имеешь в виду?
– Да, сеньорита, из-за войны.
– Послушай меня, все, что ты говоришь – глупости. Одним герильеро больше, одним меньше, – что с того?
Энрике пожал плечами.
– Может и так, но…
– Впрочем как хочешь. В конце концов есть и другие возчики.
Она уже собиралась отпустить его, но решила предложить поработать у себя еще недельку, пока она не подберет себе другого возчика.
– Это должен быть человек, которому можно полностью доверять, Энрике. Ты меня понимаешь?
– Конечно, Гитанита. Такой, с кем не опасно ездить в Касерес. Кто, кто, а Энрике все понимает.
Все, что у нее осталось, находилось в Касересе. Боже! Остальное унесено прочь: семья, которую она никогда не знала и не могла вспомнить, дочь, которую убил Пако, постоянное чувство вины за то, что он так и не наказан за преступление, Пабло, Карлос… И Роберт. Роберт Мендоза, заставивший ее до последней капли испить чашу отверженности. Но, несмотря ни на что, он наградил ее самым дорогим – сыном.
Этим вечером они все же поехали в Касерес. Энрике вез ее туда в последний раз. Когда он подсаживал Софью в карету, она разглядела в его глазах, которые он отводил в сторону, упрек. Она не выдержала.
– Послушай, я не могу потребовать от тебя, чтобы ты меня понимал, но… – Она прервала свою фразу.
Софья вдруг поняла, что ей нечего сказать этому созданию, каким был Энрике, что у нее не осталось в душе ничего, кроме своего Рафаэля. Не интересует ее ни война, ни французские солдаты, ни даже деньги… Войну же она еще и не понимала – зачем она, для чего… И что она могла сделать для того, чтобы война поскорее закончилась.
Дорога на юго-восток от Мадрида, была обычно довольно оживленной, но не ночью. Вообще ночные поездки в последнее время стали более рискованны, чем до войны. Но Софья не могла отважиться на то, чтобы посещать Касерес днем. Если бы выяснилось, что она мать незаконнорожденного ребенка, то ее перестали бы приглашать выступать перед публикой.
Энрике был опытный кучер. Они проехали довольно длительный отрезок пути, когда он внезапно натянул поводья и остановил лошадей. Софья высунулась из окна.
– Энрике, что случилось?
– Смотрите, сеньорита, – и показал кнутовищем.
Софья повернула голову в ту сторону, куда он указывал. Ей удалось разглядеть огромные деревянные кресты, стоявшие по обеим сторонам дороги. На каждом кресте висел распятый человек.
– Матерь Божья Пресвятая Богородица, – ошеломленно шептала она. – Нет, нет, я не верю! Нет, не может этого быть!
Энрике слез с облучка и медленно направился к одному из крестов. Софье хотелось отвести взгляд от этого кошмара, но она не в силах была это сделать. Она поспешно полезла в сумочку, вытащила из нее платок и закрыла им рот. Энрике стоял у креста и разглядывал распятого на нем человека. Софья не смогла остаться в карете, вышла из нее и тоже стала смотреть. Ее охватил ужас при виде застывшего лица мертвеца, на котором предсмертная агония оставила следы нечеловеческой боли. Софья перевела глаза на возницу. По его щекам текли слезы. Он медленно брел вдоль стоявших у обочины дороги крестов. Он шел в каком-то бессознательном состоянии, останавливался возле каждого распятого, заглядывал в лица. Софья следовала за ним, ее трясло, она едва не падала от головокружения, но уйти от всего этого не могла. Они обошли все кресты, воздавая таким образом немую, скорбную дань этим несчастным людям.
Они уже решили продолжать свой путь, как вдруг послышался стон. Софью охватил озноб. Энрике, державший в руках поводья, отпустил их и бросился туда, где произошла расправа. Он остановился перед одним из крестов. Софья оказалась рядом с ним, но позже не могла вспомнить, как это произошло.
– Он, наверное, жив… Я видел, как он открывает рот, – еле слышно лепетал Энрике.
Софья протянула вперед руки, как бы пытаясь снять этого человека с креста, хоть чем-нибудь ему помочь. Его бы сорвать с… Скрещенные ноги мужчины пронзал огромный железный гвоздь, такими же гвоздями были прибиты и его запястья… Внутри у нее все похолодело. Крови было немного – она запеклась на жарком солнце ушедшего дня. Черные ее сгустки темнели в местах, где гвозди пробили человеческую плоть.
– Он пытался приподняться и задохнулся, – шептал Энрике. – Это и есть казнь через распятье – тяжесть тела, повисшего на гвоздях, не дает дышать.
– О, Боже мой, – только и могла сказать Софья. – Но сейчас? Он уже умер?
– Я не знаю.
– Сжальтесь… – Губы человека едва шевелились, но шепот все же можно было расслышать. – Сжальтесь.
Сжалиться? А как? Что они могли сделать? Ничего, и Бог тому свидетель. Софья почувствовала слезы на своих щеках, она смотрела на Энрике. Пролей они здесь хоть море слез, скорбя о гибели этого несчастного, они все равно ничем бы не облегчили его предсмертные муки. Боже, дай ему умереть, молились они. Боже милосердный, дай ему умереть! Человек опять застонал.
Софья глубоко вздохнула и вдруг неожиданно запела. Звуки саэты звучали чисто, ясно, ее голос хранил ей верность. Он ей всегда помогал, поможет и сейчас, на него она могла положиться. Софья пела и не сводила глаз с умиравшего, в какой-то момент ей даже показалось, что он ей улыбался. Она пела и пела.
– Хватит, донья Софья. – Энрике коснулся ее руки. – Хватит, он умер… Надо ехать.
Звуки песни замерли, унеслись в ночь.
– Он умер, Энрике?
– Да, я знаю это. Его муки продолжались долго.
– Долго? Не может быть?
– Долго, сеньорита, целый час, мне думается. Ему помогли ваши песни, я видел.
Софья знала, что это так и поняла, что теперь и она отправится на войну.
В пещере герильеро Хуан Санчес продолжал смотреть на Софью. Он вглядывался в ее лицо, как бы не веря в то, что она может оказаться здесь.
– Я видел однажды вас. Это было несколько лет назад, донья Софья. Вы пели в садах Альгамбры в Гранаде. Я не смог купить билет, но вскарабкался на стену и слушал вас оттуда. Я никогда и подумать не мог, что вы будете петь вот так, как сейчас, для меня и моих друзей.
– Никто из нас ни о чем таком и мечтать не мог. А вы из Гранады? – спросила она.
– Когда-то там жил, а сейчас… – он пожал плечами. – Сейчас я посланник ада или как там про меня говорят французы.
– Но когда все это кончится, когда мы их выгоним, вы ведь опять вернетесь в Гранаду?
– Не знаю, может и вернусь.
– Почему не знаете? – Она была удивлена его ответом.
Почитание Гранады, его родины, было в их среде чем-то само собой разумеющимся.
– Потому что там ничего у меня не осталось, кроме разве что крови. Драгуны убили мою жену и четверых моих детей. Пятую, дочку, ослепили, и она умерла через пару недель. Я собирал маслины недалеко и все слышал. А что я мог сделать для них? Драгуны сказали: это за то, что вы приютили герильеро. А я тогда о них и слыхом не слыхивал и в глаза не видывал ни одного. Вот так я сам и стал герильеро.
Софье приходилось слышать сотни подобных историй. Она ничего не могла им сказать такого, чтобы умерить боль страданий этих людей. Она могла лишь петь. Софья прикоснулась ладонью к его щеке.
– Спокойной ночи, Хуан Санчес, и крепкого сна.
Эль Моно прикрыл щеку, к которой она прикоснулась ладонью, своей рукой, как будто хотел сохранить навечно ее прикосновение и вернулся к огню. Один из партизан сидел и углем выводил что-то на куске кожи. Санчес подошел к нему и глянул через его плечо.
– Глаза у тебя не такие вышли, у нее больше. – Рисовавший не стал спорить и нанес еще несколько штрихов на портрет углем. – Вот так, теперь лучше.
Уже стало традицией, что где бы она ни появлялась среди герильеро, всегда находился кто-нибудь, кто делал набросок ее лица. Когда рисовавшим ее партизанам доводилось встречаться, они сравнивали рисунки и иногда ими обменивались. Так ее образ кочевал из одной группы герильеро в другую. Некоторые из рисунков попали даже к французам и ходили слухи, что те объявили награду за ее голову. Не все верили, что это правда, мол, даже такие звери, как французы, не могли объявить награду за голову женщины. Но это ничего не меняло, жизнь ее находилась в опасности, и партизаны передавали ее из одной группы в другую, как драгоценность.
Снаружи послышалась какая-то возня. Санчес, отбросив рисунок, схватился за нож, а другой рукой потянулся к ружью, прислоненному к стене. Мгновенье спустя он, вооруженный, выбежал из пещеры. Вскоре партизаны вернулись, толкая перед собой французского солдата, синяя форма которого была в крови. У драгуна одна рука была по кисть отрублена. Испанец, который взял его в плен, нес кожаную вазилу, в которой вестовые возили ценные бумаги. Софья с ужасом увидела болтавшийся на цепи, к которой крепилась ручка вазилы, обрубок кисти.
– Легче оказалось ему руку отрубить, чем эту цепь рассечь, – сказал герильеро.
– Зачем ты этого скота приволок сюда?
– Он немного говорит по-кастильски, думаю, что ему есть, что нам рассказать, а потом мы с ним разберемся как полагается.
Эль Моно кивнул.
– Ладно, но выведи его наружу. Она уснула. – Он показал рукой вглубь пещеры. – Нечего ей просыпаться, когда он начнет орать благим матом.
Утром Софья, Энрике и еще трое партизан должны были уходить. Когда они спускались вниз по холму, она увидела тело человека в прибрежных кустах. На нем не было никакой одежды, он лежал, раскинув ноги и руки, которые были пробиты вогнанными в землю деревянными кольями. Нет, не сможет она привыкнуть к человеческой жестокости! Когда они с ним поравнялись, Софья отвернулась.
– Не думай о нем, Гитанита, – сказал ей один из партизан. – Какой-то французик съел что-то такое, что ему не пошло впрок и подавился, только-то и делов.
Она не удержалась и еще раз посмотрела на убитого. Софья увидела то, что вначале не бросилось ей в глаза: его половые органы были отрезаны и торчали у него изо рта.
14
Желтые каменные стены, окружавшие Касерес поднимались на вершину крутого холма. Возведенные еще римлянами, укрепленные маврами и сохраненные христианами эти стены представляли собой мощные сооружения с башнями и бойницами и благодаря им это был город-крепость.
Где-то украденный, полуоткрытый фаэтон Софьи во весь опор мчался к городу. Сидя позади возницы и подавшись вперед, она застыла в этом положении, вглядываясь в приближавшиеся к экипажу городские стены. Ее устремленность вперед и сила бушевавшей в ней энергии, способны были пришпорить лошадей, скакавших и так быстрее ветра.
Возницей был, конечно, Энрико. Ее беспокойство передалось и ему, поэтому он без устали щелкал кнутом, приподнимался на козлах, гикал, свистел…
– Сейчас, донья Софья, подъезжаем, еще чуть-чуть, – время от времени кричал он ей через плечо, захлебываясь от бившего в лицо ветра.
Их фаэтон был единственной движущейся точкой на этой опаленной июньской жарой каменистой дороге. Покрытая пылью коляска одиноко грохотала в полуденном мареве. Впереди, над городом, поднимались черные клубы жирного, тяжелого дыма, которые увеличивались по мере приближения их к конечной цели этой безумной гонки.
Не умирай, – молилась про себя Софья. – Не умирай и да пребудешь ты в безопасности, ангел мой, мама едет к тебе, Рафаэль, не умирай.
– Мне кажется, ворота закрыты! – орал Энрике.
– Нет, этого не может быть, – крикнула ему Софья, хотя она видела, что это так и было.
Огромные ворота Пуэрто де Сан Антонио были наглухо закрыты, отрезав Касерес от остального мира. Снаружи ворота охраняли двое вооруженных часовых в мундирах гольфинов – фактических правителей Касереса начиная с 15 века. Сейчас, в 1811 году, их власть усилилась, вследствие узурпации королевской власти в Мадриде французами. Испанцы не признавали теперь никакой власти, кроме местной.
– Въезд в город запрещен! Распоряжение герцога! – кричали путникам часовые.
– У нас в городе срочное дело. – Энрике бросил охранникам монету. – Откройте ворота.
Монета так и осталась лежать в пыли подле ног солдат: ни тот, ни другой не стали ее подбирать.
– Въезд запрещен! В городе оспа!
Софья сжалась в тени поднятого верха коляски, но сейчас наклонилась к ним.
– Пожалуйста, мне надо срочно в город, я заплачу вам сколько попросите.
– Я сожалею, сеньорита. Никто не въезжает в город и никто из него не выезжает. Это мои распоряжения. – Он подошел ближе к карете.
Лицо доньи скрывал капюшон плаща. До него уже доходили истории о какой-то загадочной донье, которая приезжала и уезжала и всегда прятала свое лицо. Несомненно, она пользовалась благосклонностью его командира: никто и никогда не чинил ей никаких препятствий. Но сейчас препятствия чинились всем и так продолжалось уже две недели, с тех пор, как в городе вспыхнула эпидемия оспы.
– Сожалею, – повторил он.
Софья снова забилась вглубь коляски, прикрывая свое лицо. Она заметила, что один из военных узнал ее. Это был молодой человек, совсем еще мальчик, который еще не научился скрывать своих чувств.
– Ну, неужели ты не поможешь мне, мальчик мой? – спросила она, используя все свое обаяние.
– Гитанита, я не знал, что…
– Никто в Касересе никогда не знает, когда я приезжаю. Но сегодня это знаешь ты, потому что я в отчаянии.
Второй охранник был постарше и поопытнее. Он не собирался попадаться на удочку смазливому личику какой-то доньи, корчащей из себя полубогиню. А что Гитаните делать сегодня в Касересе? Софья позволила ему рассмотреть себя, после чего вновь надвинула капюшон на лицо.
– Мать моя! Это действительно вы. Но, Гитанита, – с тревогой сказал он, – что же будет с Испанией, если вы подхватите оспу?
Софья ответила не сразу, она постаралась придать своим словам весомость и значимость, говоря их, она смотрела своими синими глазами то на одного, то на другого.
– Мальчики мои, за стенами этого города находится самое большое сокровище всей моей жизни. Если я его не спасу, то никогда больше не стану петь. И потом, что мои песенки значат для Испании… Она обойдется и без них.
Это не на шутку озадачило охранников. Они молчали. Лишь надсадное дыхание двух гнедых жеребцов нарушало тишину. Часовые посмотрели друг на друга, потом на возницу и женщину, которую знала вся Испания от Галисии до Андалузии и чьи песни подымали народ на борьбу с французскими захватчиками. В конце концов, тот солдат, что был помоложе, наклонился к вознице:
– Поезжай направо, – прошептал он. – К воротам Пласа Соккоро. В это время они всегда открыты на несколько минут. Их открывают, чтобы завести лекарства и продукты.
Он поежился. – И вывести трупы.
Энрике кивнул, взмахнул кнутом и лошади понеслись вперед.
Фаэтон остановился за городскими стенами недалеко от покрытой брусчаткой площади.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50