» Меж тем на небе появились радужные полоски, и над городом заполыхала алая заря. «Что это? Будто Барселону подожгли сразу с четырех концов», – подумал изобретатель. Мария Бельталь тоже наблюдала за этим красочным величественным рассветом.
– Можно подумать, горизонт лижут языки пламени, – прошептала она. – Как в аду.
Она стояла у окна библиотеки нагая, прикрывшись бархатной занавеской гранатового цвета. Оглянувшись, она увидела разбросанную по ковру одежду, потом опять устремила взор на кровавый рассвет и почувствовала озноб. «Что теперь со мной будет?» – подумала она. В этот момент в саду раздался чей-то крик, и она вздрогнула от неожиданности.
– Что это? – спросила она.
Онофре Боувила уже оделся и теперь с напускным спокойствием раскуривал сигару. Прежде чем ответить, он задул спичку, положил ее в пепельницу и несколько раз затянулся.
– Не знаю, – ответил он. – Может, слуга или погонщик мулов – какая разница?
Крик повторился, Мария опять вздрогнула.
– Это отец, – сказала она тихо.
– Ты о чем? Тебе показалось – просто ты нервничаешь.
Она его не слушала.
– Передай мне, пожалуйста, одежду: я должна посмотреть, что там происходит, – попросила она умоляющим тоном.
Он не двинулся с места. Сквозь сигарный дым она увидела его полуприкрытые глаза; он смотрел на ее оголенные плечи и шею, беззащитно выступавшие из-под гранатовой занавески, на густые спутанные волосы, хрупкую фигурку, грудь, вздымавшуюся от волнения под тяжелыми складками бархата, и умирал от нахлынувшей нежности.
– Я не пущу тебя, – проговорил он, а про себя подумал: «Никогда и ни при каких обстоятельствах я не позволю тебе уйти, потому что люблю тебя, Мария; люблю безумно с той самой минуты, когда впервые увидел тебя двадцать лет назад. Все эти годы я невыносимо страдал, не понимая, что мучаюсь от любви».
– А отец? – услышал он ее голос. – Что ты с ним сделаешь?
– С ним не произойдет ничего плохого, – ответил он.
– Где он сейчас? Что с ним делают твои костоломы? – настаивала Мария Бельталь.
– Его увезут в надежное место, не волнуйся. Разве я способен на действия, которые могут огорчить тебя? – сказал он, натянуто улыбаясь. В этот момент послышался тихий стук в дверь. – Прикройся, – попросил он, – не хочу, чтобы тебя видели, – и громким голосом приказал: – Войдите. – В щель просунулась голова старика. – Все в порядке? – спросил Боувила. Старик молча кивнул. – Хорошо, – сказал Онофре. – Мы скоро выйдем.
Когда старик исчез и закрыл за собой дверь, Онофре Боувила торопливо подошел к столу.
– Можешь выходить, – сказал он и прибавил: – Одевайся, у нас мало времени. – Заметив, что она чего-то ждет, он подумал и сказал: – Хорошо, хорошо! Я не смотрю, хотя не понимаю, кого тебе тут стесняться.
Пока она подбирала с пола одежду, он отвернулся, но продолжал наблюдать за ней краем глаза: он безумно боялся, как бы она, воспользовавшись его минутным невниманием, не сбежала или не ударила по голове чем-нибудь тяжелым. Но у нее и в мыслях не было ничего подобного. Онофре вынул из ящика стола написанное от руки письмо, поставил под ним свою подпись, сложил пополам, засунул в конверт, нацарапал на нем несколько слов, запечатал, пройдясь кончиком языка по краям, и положил конверт на стол так, чтобы он сразу бросался в глаза. Проделав эту несложную операцию, он повернулся к Марии – она застегивала резинки на чулках.
– Готова? – спросил он. Она кивнула в знак согласия. – Тогда пошли!
Взявшись за руки, они вышли в коридор. Когда они спускались по лестнице, Онофре приложил палец к губам и шепнул:
– Тихо! Не дай бог проснется моя жена.
На цыпочках они добрались до входной двери. Там их ждал мажордом с переброшенным через руку пиджаком. Онофре сбросил халат, надел пиджак, потом сунул руку в карман халата, вытащил оттуда бриллиант, завернутый в платок, положил сверток в карман пиджака и похлопал мажордома по плечу.
– Ты знаешь, что надо делать, – сказал он. Мажордом ответил, что знает.
– Не беспокойтесь, сеньор, – добавил он ничего не выражающим голосом.
Не ответив, Онофре Боувила снова сжал руку Марии Бельталь. Они вышли в сад: трава была влажной от росы. На другой стороне моста, там, где занималась кровавая заря, их ждал автомобиль. Онофре Боувила и Мария Бельталь расположились на заднем сиденье. «Ты знаешь, куда ехать», – сказал он шоферу. Пелену утреннего тумана пронзил свет фар, и автомобиль тронулся с места.
Его величество дона Альфонса ХШ одолела глубокая меланхолия, из которой короля не могли вывести ни объявленные им же самим празднества, ни льстивые дифирамбы местных властей, ни злобные перешептывания барселонской элиты, упражнявшейся в пошлых шутках по поводу открытия Всемирной выставки. Стоило ему очутиться во дворце Педральбес, как в памяти ожили воспоминания о страшном событии, случившемся двадцать три года назад. В ту пору он был очень молод и только что заключил брак с принцессой Викторией Евгенией Баттенбергской. Зарядил мелкий надоедливый дождик, но, несмотря на плохую погоду, на пути следования августейшей пары собрались толпы людей, пришедших поглазеть на блестящий кортеж; молодожены вышли из церкви Сан-Херонимо, где состоялась церемония венчания, сели в карету и проследовали к королевской резиденции – Дворцу Орьенте. Когда они проезжали по площади Майор, с верхнего этажа дома бросили бомбу, взорвавшуюся прямо перед каретой. Молодожены были смертельно напуганы, однако не получили ни царапины; его величество похлопал себя по всем частям тела и, убедившись, что остался целым и невредимым, повернулся к жене:
– С тобой все в порядке?
Ее свадебное платье оказалось забрызганным алой кровью уличных зевак и солдат почетного эскорта. Принцесса Виктория Евгения спокойно кивнула головой и ограничилась кратким:
– Yes.
От взрыва бомбы в тот день погибло около тридцати человек. Едва добравшись до своей резиденции, молодожены побежали наверх переодеться. Альфонс ХШ нашел в складках королевской мантии окровавленный палец и быстро, чтобы никто не увидел, засунул его в карман брюк. Потом, во время приема, он незаметно передал его графу Романонесу.
– Возьми, – сказал он, – и выброси в уборную.
– Ваше величество! – воскликнул граф. – Ведь это бренные останки христианина!
– Тогда вели захоронить его в Альмудене и сделай так, чтобы я больше ничего об этом не слышал, – распорядился король.
Пока знать и дипломатический корпус весело отплясывали во дворце, несколько тысяч полицейских рыскали по Мадриду в поисках террориста. Через несколько дней его труп был обнаружен в Торрехон-де-Ардосе. Душегуба якобы задержал сторож одного из окрестных поместий, и тот, поняв всю безнадежность своего положения, сначала застрелил охранника, потом покончил с собой. Версия грешила явными несоответствиями, но поскольку все хотели как можно скорее забыть о случившемся, она была принята без возражений. Вскоре террориста опознали: это был Матео Моррал, сын одного фабриканта из Сабаделя; он являлся то ли преподавателем, то ли управляющим Современной школы, основанной Феррером Гуардиа. С тех пор Альфонс стал относиться к каталонцам с большим предубеждением, считая их непредсказуемыми и необузданными, поэтому счел за благо на всякий случай положить в изголовье своего королевского ложа во дворце Педральбес три охотничьих ружья.
– Целее будем! – заявил он своей супруге.
Это были особые ружья, делавшие его недосягаемым для соперников по охоте. А на охоту он ходил часто и всегда брал с собой эти ружья, из которых ему удавалось подстрелить на лету двух куропаток спереди, двух – у себя над головой и еще двух – за спиной. Только Георг V мог соперничать с ним в искусной стрельбе. Несмотря на принятые меры безопасности, эту ночь король спал плохо. Когда пришли его будить, он был уже на ногах и наблюдал, как за окном пламенеет заря, похожая на разгоревшийся костер. «Великолепное зрелище! – думал король, однако его сердце одолевали недобрые предчувствия. – Какой знак мне подает судьба? Одному только Богу известно!»
А в это время генерал Примо де Ривера, находясь на другом конце города, сверлил небо глазами и искал ответ на тот же вопрос. «Похоже на северное сияние, – размышлял он. – Теперь жди несчастий. А я сижу здесь дурак дураком и ничего не могу сделать». Он тоже дурно спал этой ночью; налитая свинцом голова плохо соображала, на душе было муторно. Генерал позвал денщика и приказал принести кофе, а сам стал возиться с узкими ботфортами, которые никак не хотели налезать на ноги. Вернувшийся денщик поставил прибор на стол и со словами: «Позвольте, мой генерал», – присел на корточки и помог натянуть ботфорты. Примо де Ривера налил себе кофе и поднес дымящуюся чашку к губам.
– Однажды, – сказал он, – это было давно, в Танжере, захожу я, понимаешь, в одну таверну пропустить рюмочку-другую и вдруг вижу – кого бы ты думал? Ну давай, соображай.
Денщик пожал плечами:
– Не могу знать, мой генерал.
– Нет, ты попробуй угадать, ну хотя бы приблизительно!
Денщик поскреб в голове.
– Чем больше я пытаюсь, тем меньше имен приходит на ум, – сказал он после долгих раздумий.
– Нет, ты все-таки назови кого-нибудь, первое попавшееся имя, – не отставал диктатор. – Все равно не попадешь в точку. – Он довольно засмеялся, отхлебнул глоток кофе и шумно вздохнул. – Нет ничего лучше, чем выпить чашку крепкого кофе с утра пораньше! – объявил он.
Предрассветную тишину пронзили фальшивые звуки горна, потом ударили барабаны, а за ними военный оркестр заиграл марш.
– Ох! – застонал диктатор. – Сколько можно! Играют один и тот же марш и всегда отвратительно. Где мои ордена?
Денщик подал ему потемневший от времени деревянный ящичек, на крышке которого была вырезана корона. Он принадлежал его дяде, первому в роду маркизу де Эстелья. Примо де Ривера открыл ящичек и стал перебирать ордена со смешанным чувством гордости и ностальгии.
– Хорошо. Так что ты скажешь о том человеке, встреченном мною в таверне Танжера? – опять спросил он.
Денщик вытянулся во фронт и гаркнул:
– Это был Буфало Билл, мой генерал.
Примо де Ривера от изумления вытаращил глаза:
– Черт подери! Откуда ты знаешь?
– Прошу прощенья, мой генерал. – Денщик густо покраснел. – Я брякнул наугад, клянусь матерью!
– Не извиняйся, сынок. Ты не сделал ничего плохого.
В этот самый час барон де Вивер, уже одетый и при полном параде, собирался приступить к исполнению своих нелегких обязанностей по службе, хотя внутри у него все кипело от злости: за день до этого он принял у себя в муниципалитете начальника протокольного отдела королевского дома, который с беззастенчивым видом показал ему бестолково написанные программы торжественного открытия и на словах передал категорические инструкции, спущенные сверху.
– Какая наглость! – возмущался алькальд, и его рев эхом разносился по всему зданию. – Указывать мне, что, когда и как я должен делать – где это видано? Распоряжаются тут, точно хозяева. Нет уж, ребята, это мой город! – Он сорвался на фальцет и, заламывая руки над водруженным на голове цилиндром, завертелся волчком в тесной гардеробной. – А порядок торжественного выхода! Бог мой, кому только такое пришло в голову? – вопрошал он в полном одиночестве. – Сначала его величество, потом королевская семья, за ними королевский уполномоченный, сеньор епископ, сеньоры послы и папские посланники… А я? Где то чертово место, которое вы отвели мне? Прикажете плестись в хвосте процессии? – Алькальд устремлялся к двери, хватался за ручку, намереваясь выйти, застывал на месте, потом отпускал ручку и снова бежал, но уже в противоположном направлении. – Нет, – сказал он, вдруг утихомирившись. – Такое нарочитое пренебрежение не может быть случайным, не может объясняться неведением или некомпетентностью. Это заранее обдуманное действие с целью нанесения оскорбления моей должности и лично мне, а в моем лице – всей Барселоне. – Его монолог стал походить на бред сумасшедшего. – Я отомщу, клянусь всемогущим Господом, я жестоко отомщу, – говорил он тихо, в ярости стиснув зубы. – Когда начнется церемония открытия, я спущу штаны и орошу им сапоги. Тогда пусть меня расстреляют, если посмеют! – Приступы гнева чередовались с состоянием прострации, и тогда все мешалось в голове бедного алькальда. – А может, все это плод моего воображения? – сомневался он. – И у меня просто мания величия? Какое право я имею отождествлять себя с городом? Ведь я только его смиренный и жалкий слуга, самый последний в ряду чиновников, который даже не попытался протестовать против всего этого безобразия, так как был назначен самим Примо де Риверой. А теперь из-за моих действий может пострадать общее дело. Не знаю, что и думать: в голове сплошной кавардак.
Меж тем солнце прорвалось сквозь тучи и покончило с буйством красок зловещего рассвета: кровавые подтеки растворились на фоне сияющего голубого неба и наступило радостное весеннее утро.
– В чем же тогда смысл жизни? – горестно вздыхал алькальд.
Его величество дон Альфонс ХШ шел по бесконечным залам и коридорам дворца Педральбес, натягивая на ходу перчатки. «Какая нелепость! – думал он. – Отвести мне такой огромный дворец лишь для того, чтобы я смог провести тут пару ночей». Путь ему указывал камергер, а сзади трусили, приноравливаясь к его широкому шагу, придворные; только королева, эта англичанка, без видимых усилий шла с ним в ногу и при этом умудрялась отвечать на его реплики.
– Видишь ли, – говорил он, не умеряя хода, – я открываю уже вторую по счету Всемирную выставку в Барселоне. Во время предыдущей я был двухлетним сопляком и, естественно, ничегошеньки не помню, но мать мне про нее часто рассказывала. – Его воспоминания о детстве всегда носили официозный характер: его отец, дон Альфонс XII скончался до его рождении. – Я был королем Испании еще в утробе матери, – с гордостью говорил он. Принимавшие роды повивальные бабки и акушерки сначала воздали ему соответствующие почести и только потом отвесили шлепок по королевской попке, чтобы услышать его первый крик. Осознание своего величия очень сблизило его с матерью, которая умерла совсем недавно. – Когда человеку сорок четыре года, для него нет ничего нового: все идет своим чередом и, как минимум, по второму кругу, – пробормотал он, влезая в бронированный четырехдверный автомобиль, ждавший у входа, чтобы отвезти королевскую чету на Монжуик.
– Можешь говорить что угодно, – делал внушение Примо де Ривера своему денщику, – но я уверяю тебя: это был комедиант, а то, что ты видел, – просто сценка, поставленная в таверне специально для таких простаков, как ты.
– Если это говорите вы, значит, так тому и быть, мой генерал, – ответил денщик, – но на афише было черным по белому написано его имя. Я как сейчас его вижу: Буфало Билл, настоящий, живой!
– Вздор! – отрезал генерал. – Буфало Билл умер в семнадцатом году, точно тебе говорю. Давай рассуждать здраво. – Он хитро взглянул на денщика. – В этом спектакле индейцы были?
Автомобиль мчался по Барселоне во весь опор. Они опаздывали и очень спешили, чтобы попасть на территорию выставки раньше королевской четы. Если бы диктатор заставил себя ждать, то нарушил бы то хрупкое равновесие, которое существовало между отдельными политическими группировками и обеспечивало продвижение нации вперед; последствия этого, в сущности, банального происшествия могли стать необратимыми. Лицо денщика озарилось радостью.
– Индейцы? Конечно же индейцы, мой генерал! И какие вопли испускали эти сукины дети!
– A cowboys?
–И они тоже, мой генерал.
– Ты уверен? И эти cowboysбросали лассо?
– Клянусь Богом, мой генерал.
По краям дороги неплотной шеренгой стояли любопытные. В последний момент, когда завыли сирены мотоциклистов, мчавшихся впереди кортежа Примо де Риверы, ее ряды пополнили случайные прохожие. Однако народ безмолвствовал: никто не аплодировал, никто не махал платком, а те, кто ошибочно принял кортеж диктатора за королевский, не осмеливались высказывать свое разочарование вслух, опасаясь вездесущей полиции.
– А дилижанс ты видел?
На лице денщика появилось недоуменное выражение.
– Дилижанс? Какой такой дилижанс, мой генерал?
– Ага, я же тебе говорил…
В этот момент автомобиль резко затормозил, и генерал чуть было не упал на покрытый ковриком пол.
– Эй! Что происходит? – Он глянул в окно и увидел прилипшие к бронированному стеклу смеющиеся лица. – Да мы никак приехали? Слава богу! Похоже, его величество еще в дороге. Давай, вылезай! Чего ты ждешь? – заворчал он на денщика.
Генерала встретили аплодисментами и поклонами. Призывно звучали горны и выбивали дробь барабаны. Тем временем, затерянный в толпе людей, которые, напирая и вытягивая шеи, тесным кольцом окружили диктатора, барон де Вивер смотрел на своего заклятого врага налитыми кровью глазами, мутными от бессонницы и ненависти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
– Можно подумать, горизонт лижут языки пламени, – прошептала она. – Как в аду.
Она стояла у окна библиотеки нагая, прикрывшись бархатной занавеской гранатового цвета. Оглянувшись, она увидела разбросанную по ковру одежду, потом опять устремила взор на кровавый рассвет и почувствовала озноб. «Что теперь со мной будет?» – подумала она. В этот момент в саду раздался чей-то крик, и она вздрогнула от неожиданности.
– Что это? – спросила она.
Онофре Боувила уже оделся и теперь с напускным спокойствием раскуривал сигару. Прежде чем ответить, он задул спичку, положил ее в пепельницу и несколько раз затянулся.
– Не знаю, – ответил он. – Может, слуга или погонщик мулов – какая разница?
Крик повторился, Мария опять вздрогнула.
– Это отец, – сказала она тихо.
– Ты о чем? Тебе показалось – просто ты нервничаешь.
Она его не слушала.
– Передай мне, пожалуйста, одежду: я должна посмотреть, что там происходит, – попросила она умоляющим тоном.
Он не двинулся с места. Сквозь сигарный дым она увидела его полуприкрытые глаза; он смотрел на ее оголенные плечи и шею, беззащитно выступавшие из-под гранатовой занавески, на густые спутанные волосы, хрупкую фигурку, грудь, вздымавшуюся от волнения под тяжелыми складками бархата, и умирал от нахлынувшей нежности.
– Я не пущу тебя, – проговорил он, а про себя подумал: «Никогда и ни при каких обстоятельствах я не позволю тебе уйти, потому что люблю тебя, Мария; люблю безумно с той самой минуты, когда впервые увидел тебя двадцать лет назад. Все эти годы я невыносимо страдал, не понимая, что мучаюсь от любви».
– А отец? – услышал он ее голос. – Что ты с ним сделаешь?
– С ним не произойдет ничего плохого, – ответил он.
– Где он сейчас? Что с ним делают твои костоломы? – настаивала Мария Бельталь.
– Его увезут в надежное место, не волнуйся. Разве я способен на действия, которые могут огорчить тебя? – сказал он, натянуто улыбаясь. В этот момент послышался тихий стук в дверь. – Прикройся, – попросил он, – не хочу, чтобы тебя видели, – и громким голосом приказал: – Войдите. – В щель просунулась голова старика. – Все в порядке? – спросил Боувила. Старик молча кивнул. – Хорошо, – сказал Онофре. – Мы скоро выйдем.
Когда старик исчез и закрыл за собой дверь, Онофре Боувила торопливо подошел к столу.
– Можешь выходить, – сказал он и прибавил: – Одевайся, у нас мало времени. – Заметив, что она чего-то ждет, он подумал и сказал: – Хорошо, хорошо! Я не смотрю, хотя не понимаю, кого тебе тут стесняться.
Пока она подбирала с пола одежду, он отвернулся, но продолжал наблюдать за ней краем глаза: он безумно боялся, как бы она, воспользовавшись его минутным невниманием, не сбежала или не ударила по голове чем-нибудь тяжелым. Но у нее и в мыслях не было ничего подобного. Онофре вынул из ящика стола написанное от руки письмо, поставил под ним свою подпись, сложил пополам, засунул в конверт, нацарапал на нем несколько слов, запечатал, пройдясь кончиком языка по краям, и положил конверт на стол так, чтобы он сразу бросался в глаза. Проделав эту несложную операцию, он повернулся к Марии – она застегивала резинки на чулках.
– Готова? – спросил он. Она кивнула в знак согласия. – Тогда пошли!
Взявшись за руки, они вышли в коридор. Когда они спускались по лестнице, Онофре приложил палец к губам и шепнул:
– Тихо! Не дай бог проснется моя жена.
На цыпочках они добрались до входной двери. Там их ждал мажордом с переброшенным через руку пиджаком. Онофре сбросил халат, надел пиджак, потом сунул руку в карман халата, вытащил оттуда бриллиант, завернутый в платок, положил сверток в карман пиджака и похлопал мажордома по плечу.
– Ты знаешь, что надо делать, – сказал он. Мажордом ответил, что знает.
– Не беспокойтесь, сеньор, – добавил он ничего не выражающим голосом.
Не ответив, Онофре Боувила снова сжал руку Марии Бельталь. Они вышли в сад: трава была влажной от росы. На другой стороне моста, там, где занималась кровавая заря, их ждал автомобиль. Онофре Боувила и Мария Бельталь расположились на заднем сиденье. «Ты знаешь, куда ехать», – сказал он шоферу. Пелену утреннего тумана пронзил свет фар, и автомобиль тронулся с места.
Его величество дона Альфонса ХШ одолела глубокая меланхолия, из которой короля не могли вывести ни объявленные им же самим празднества, ни льстивые дифирамбы местных властей, ни злобные перешептывания барселонской элиты, упражнявшейся в пошлых шутках по поводу открытия Всемирной выставки. Стоило ему очутиться во дворце Педральбес, как в памяти ожили воспоминания о страшном событии, случившемся двадцать три года назад. В ту пору он был очень молод и только что заключил брак с принцессой Викторией Евгенией Баттенбергской. Зарядил мелкий надоедливый дождик, но, несмотря на плохую погоду, на пути следования августейшей пары собрались толпы людей, пришедших поглазеть на блестящий кортеж; молодожены вышли из церкви Сан-Херонимо, где состоялась церемония венчания, сели в карету и проследовали к королевской резиденции – Дворцу Орьенте. Когда они проезжали по площади Майор, с верхнего этажа дома бросили бомбу, взорвавшуюся прямо перед каретой. Молодожены были смертельно напуганы, однако не получили ни царапины; его величество похлопал себя по всем частям тела и, убедившись, что остался целым и невредимым, повернулся к жене:
– С тобой все в порядке?
Ее свадебное платье оказалось забрызганным алой кровью уличных зевак и солдат почетного эскорта. Принцесса Виктория Евгения спокойно кивнула головой и ограничилась кратким:
– Yes.
От взрыва бомбы в тот день погибло около тридцати человек. Едва добравшись до своей резиденции, молодожены побежали наверх переодеться. Альфонс ХШ нашел в складках королевской мантии окровавленный палец и быстро, чтобы никто не увидел, засунул его в карман брюк. Потом, во время приема, он незаметно передал его графу Романонесу.
– Возьми, – сказал он, – и выброси в уборную.
– Ваше величество! – воскликнул граф. – Ведь это бренные останки христианина!
– Тогда вели захоронить его в Альмудене и сделай так, чтобы я больше ничего об этом не слышал, – распорядился король.
Пока знать и дипломатический корпус весело отплясывали во дворце, несколько тысяч полицейских рыскали по Мадриду в поисках террориста. Через несколько дней его труп был обнаружен в Торрехон-де-Ардосе. Душегуба якобы задержал сторож одного из окрестных поместий, и тот, поняв всю безнадежность своего положения, сначала застрелил охранника, потом покончил с собой. Версия грешила явными несоответствиями, но поскольку все хотели как можно скорее забыть о случившемся, она была принята без возражений. Вскоре террориста опознали: это был Матео Моррал, сын одного фабриканта из Сабаделя; он являлся то ли преподавателем, то ли управляющим Современной школы, основанной Феррером Гуардиа. С тех пор Альфонс стал относиться к каталонцам с большим предубеждением, считая их непредсказуемыми и необузданными, поэтому счел за благо на всякий случай положить в изголовье своего королевского ложа во дворце Педральбес три охотничьих ружья.
– Целее будем! – заявил он своей супруге.
Это были особые ружья, делавшие его недосягаемым для соперников по охоте. А на охоту он ходил часто и всегда брал с собой эти ружья, из которых ему удавалось подстрелить на лету двух куропаток спереди, двух – у себя над головой и еще двух – за спиной. Только Георг V мог соперничать с ним в искусной стрельбе. Несмотря на принятые меры безопасности, эту ночь король спал плохо. Когда пришли его будить, он был уже на ногах и наблюдал, как за окном пламенеет заря, похожая на разгоревшийся костер. «Великолепное зрелище! – думал король, однако его сердце одолевали недобрые предчувствия. – Какой знак мне подает судьба? Одному только Богу известно!»
А в это время генерал Примо де Ривера, находясь на другом конце города, сверлил небо глазами и искал ответ на тот же вопрос. «Похоже на северное сияние, – размышлял он. – Теперь жди несчастий. А я сижу здесь дурак дураком и ничего не могу сделать». Он тоже дурно спал этой ночью; налитая свинцом голова плохо соображала, на душе было муторно. Генерал позвал денщика и приказал принести кофе, а сам стал возиться с узкими ботфортами, которые никак не хотели налезать на ноги. Вернувшийся денщик поставил прибор на стол и со словами: «Позвольте, мой генерал», – присел на корточки и помог натянуть ботфорты. Примо де Ривера налил себе кофе и поднес дымящуюся чашку к губам.
– Однажды, – сказал он, – это было давно, в Танжере, захожу я, понимаешь, в одну таверну пропустить рюмочку-другую и вдруг вижу – кого бы ты думал? Ну давай, соображай.
Денщик пожал плечами:
– Не могу знать, мой генерал.
– Нет, ты попробуй угадать, ну хотя бы приблизительно!
Денщик поскреб в голове.
– Чем больше я пытаюсь, тем меньше имен приходит на ум, – сказал он после долгих раздумий.
– Нет, ты все-таки назови кого-нибудь, первое попавшееся имя, – не отставал диктатор. – Все равно не попадешь в точку. – Он довольно засмеялся, отхлебнул глоток кофе и шумно вздохнул. – Нет ничего лучше, чем выпить чашку крепкого кофе с утра пораньше! – объявил он.
Предрассветную тишину пронзили фальшивые звуки горна, потом ударили барабаны, а за ними военный оркестр заиграл марш.
– Ох! – застонал диктатор. – Сколько можно! Играют один и тот же марш и всегда отвратительно. Где мои ордена?
Денщик подал ему потемневший от времени деревянный ящичек, на крышке которого была вырезана корона. Он принадлежал его дяде, первому в роду маркизу де Эстелья. Примо де Ривера открыл ящичек и стал перебирать ордена со смешанным чувством гордости и ностальгии.
– Хорошо. Так что ты скажешь о том человеке, встреченном мною в таверне Танжера? – опять спросил он.
Денщик вытянулся во фронт и гаркнул:
– Это был Буфало Билл, мой генерал.
Примо де Ривера от изумления вытаращил глаза:
– Черт подери! Откуда ты знаешь?
– Прошу прощенья, мой генерал. – Денщик густо покраснел. – Я брякнул наугад, клянусь матерью!
– Не извиняйся, сынок. Ты не сделал ничего плохого.
В этот самый час барон де Вивер, уже одетый и при полном параде, собирался приступить к исполнению своих нелегких обязанностей по службе, хотя внутри у него все кипело от злости: за день до этого он принял у себя в муниципалитете начальника протокольного отдела королевского дома, который с беззастенчивым видом показал ему бестолково написанные программы торжественного открытия и на словах передал категорические инструкции, спущенные сверху.
– Какая наглость! – возмущался алькальд, и его рев эхом разносился по всему зданию. – Указывать мне, что, когда и как я должен делать – где это видано? Распоряжаются тут, точно хозяева. Нет уж, ребята, это мой город! – Он сорвался на фальцет и, заламывая руки над водруженным на голове цилиндром, завертелся волчком в тесной гардеробной. – А порядок торжественного выхода! Бог мой, кому только такое пришло в голову? – вопрошал он в полном одиночестве. – Сначала его величество, потом королевская семья, за ними королевский уполномоченный, сеньор епископ, сеньоры послы и папские посланники… А я? Где то чертово место, которое вы отвели мне? Прикажете плестись в хвосте процессии? – Алькальд устремлялся к двери, хватался за ручку, намереваясь выйти, застывал на месте, потом отпускал ручку и снова бежал, но уже в противоположном направлении. – Нет, – сказал он, вдруг утихомирившись. – Такое нарочитое пренебрежение не может быть случайным, не может объясняться неведением или некомпетентностью. Это заранее обдуманное действие с целью нанесения оскорбления моей должности и лично мне, а в моем лице – всей Барселоне. – Его монолог стал походить на бред сумасшедшего. – Я отомщу, клянусь всемогущим Господом, я жестоко отомщу, – говорил он тихо, в ярости стиснув зубы. – Когда начнется церемония открытия, я спущу штаны и орошу им сапоги. Тогда пусть меня расстреляют, если посмеют! – Приступы гнева чередовались с состоянием прострации, и тогда все мешалось в голове бедного алькальда. – А может, все это плод моего воображения? – сомневался он. – И у меня просто мания величия? Какое право я имею отождествлять себя с городом? Ведь я только его смиренный и жалкий слуга, самый последний в ряду чиновников, который даже не попытался протестовать против всего этого безобразия, так как был назначен самим Примо де Риверой. А теперь из-за моих действий может пострадать общее дело. Не знаю, что и думать: в голове сплошной кавардак.
Меж тем солнце прорвалось сквозь тучи и покончило с буйством красок зловещего рассвета: кровавые подтеки растворились на фоне сияющего голубого неба и наступило радостное весеннее утро.
– В чем же тогда смысл жизни? – горестно вздыхал алькальд.
Его величество дон Альфонс ХШ шел по бесконечным залам и коридорам дворца Педральбес, натягивая на ходу перчатки. «Какая нелепость! – думал он. – Отвести мне такой огромный дворец лишь для того, чтобы я смог провести тут пару ночей». Путь ему указывал камергер, а сзади трусили, приноравливаясь к его широкому шагу, придворные; только королева, эта англичанка, без видимых усилий шла с ним в ногу и при этом умудрялась отвечать на его реплики.
– Видишь ли, – говорил он, не умеряя хода, – я открываю уже вторую по счету Всемирную выставку в Барселоне. Во время предыдущей я был двухлетним сопляком и, естественно, ничегошеньки не помню, но мать мне про нее часто рассказывала. – Его воспоминания о детстве всегда носили официозный характер: его отец, дон Альфонс XII скончался до его рождении. – Я был королем Испании еще в утробе матери, – с гордостью говорил он. Принимавшие роды повивальные бабки и акушерки сначала воздали ему соответствующие почести и только потом отвесили шлепок по королевской попке, чтобы услышать его первый крик. Осознание своего величия очень сблизило его с матерью, которая умерла совсем недавно. – Когда человеку сорок четыре года, для него нет ничего нового: все идет своим чередом и, как минимум, по второму кругу, – пробормотал он, влезая в бронированный четырехдверный автомобиль, ждавший у входа, чтобы отвезти королевскую чету на Монжуик.
– Можешь говорить что угодно, – делал внушение Примо де Ривера своему денщику, – но я уверяю тебя: это был комедиант, а то, что ты видел, – просто сценка, поставленная в таверне специально для таких простаков, как ты.
– Если это говорите вы, значит, так тому и быть, мой генерал, – ответил денщик, – но на афише было черным по белому написано его имя. Я как сейчас его вижу: Буфало Билл, настоящий, живой!
– Вздор! – отрезал генерал. – Буфало Билл умер в семнадцатом году, точно тебе говорю. Давай рассуждать здраво. – Он хитро взглянул на денщика. – В этом спектакле индейцы были?
Автомобиль мчался по Барселоне во весь опор. Они опаздывали и очень спешили, чтобы попасть на территорию выставки раньше королевской четы. Если бы диктатор заставил себя ждать, то нарушил бы то хрупкое равновесие, которое существовало между отдельными политическими группировками и обеспечивало продвижение нации вперед; последствия этого, в сущности, банального происшествия могли стать необратимыми. Лицо денщика озарилось радостью.
– Индейцы? Конечно же индейцы, мой генерал! И какие вопли испускали эти сукины дети!
– A cowboys?
–И они тоже, мой генерал.
– Ты уверен? И эти cowboysбросали лассо?
– Клянусь Богом, мой генерал.
По краям дороги неплотной шеренгой стояли любопытные. В последний момент, когда завыли сирены мотоциклистов, мчавшихся впереди кортежа Примо де Риверы, ее ряды пополнили случайные прохожие. Однако народ безмолвствовал: никто не аплодировал, никто не махал платком, а те, кто ошибочно принял кортеж диктатора за королевский, не осмеливались высказывать свое разочарование вслух, опасаясь вездесущей полиции.
– А дилижанс ты видел?
На лице денщика появилось недоуменное выражение.
– Дилижанс? Какой такой дилижанс, мой генерал?
– Ага, я же тебе говорил…
В этот момент автомобиль резко затормозил, и генерал чуть было не упал на покрытый ковриком пол.
– Эй! Что происходит? – Он глянул в окно и увидел прилипшие к бронированному стеклу смеющиеся лица. – Да мы никак приехали? Слава богу! Похоже, его величество еще в дороге. Давай, вылезай! Чего ты ждешь? – заворчал он на денщика.
Генерала встретили аплодисментами и поклонами. Призывно звучали горны и выбивали дробь барабаны. Тем временем, затерянный в толпе людей, которые, напирая и вытягивая шеи, тесным кольцом окружили диктатора, барон де Вивер смотрел на своего заклятого врага налитыми кровью глазами, мутными от бессонницы и ненависти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62