Надо бы с ним покончить, но я не знаю, как подступиться к этому делу, – размышлял он. – Нет, пока нельзя его трогать: он еще слишком мало значит и пройдет у меня сквозь пальцы, словно вода. Попытаться в чем-нибудь его уличить – все равно что ловить руками блох. А с другой стороны, не раздави я его сейчас, потом будет уже поздно с ним бороться». Он решил пойти иным путем, то есть попытаться добиться доверия Онофре, нащупать его слабое место. Он, будто конфетку, подсовывал ему любимую тему для разговоров: хвалил его вкус и восхищался его костюмами, которые Онофре шил на заказ. Как всякий неряшливый человек Маргарито ревностно относился к чужой элегантности. Онофре не догадывался о той ненависти, какую питает к нему его собеседник, и принимал все за чистую монету. Ему казалось, что они совпадают в пристрастии к хорошему покрою одежды и изысканности аксессуаров, и даже спрашивал у него совета, где купить галстук или ботинки. Он сделался завзятым денди: расхаживал по меблированным комнатам в кимоно из набивной ткани, доходившем ему до щиколоток, делал покупки исключительно на улицах Фернандо и Принсеса. Иногда его охватывала смутная тоска. В жаркие летние ночи, когда тело покрывалось липким потом и он никак не мог призвать сон, его била нервная лихорадка. Тогда он набрасывал на плечи кимоно и выходил покурить на балкон. «Что со мной происходит?» – удивлялся Онофре и не мог найти разумного объяснения, хотя мнил себя практичным, трезвым человеком. В действительности, как это часто случается со многими, он был не в состоянии дать себе оценку со стороны, поскольку видел лишь отражение своей личности и своих поступков в других людях. Таким образом, у него сформировалось ошибочное восприятие собственного «Я». При скрупулезном анализе это кажущееся целостным восприятие рассыпалось на обрывочные фрагменты, вызывая смутное неудовлетворение и новые душевные терзания. В памяти вставал образ отца, и Онофре ненавидел его за предательство тех призрачных мечтаний, которыми он подпитывал себя во время его отсутствия, и крушение тех надежд, которые существовали лишь и его воображении. Тем не менее он расценивал эти мечтания и надежды как свое неотъемлемое право и еще больше ненавидел отца. И сейчас он обвинял его в том, что отец лишил его этого естественного права, принадлежавшего ему по рождению. «Это из-за него я убежал из дому и оказался здесь. Именно он в ответе за все, что со мной может произойти», – думал Онофре. Но эта ненависть носила поверхностный характер: в глубине души еще теплилось восхищение, всегда испытываемое им к отцу. Сам не зная почему и не имея никаких доводов в поддержку этого убеждения, он был совершенно уверен, что его отец отнюдь не неудачник, а жертва тайного заговора, в результате чего отца несправедливо лишили состояния и того успеха, который должен был сопутствовать ему в жизни. Именно основываясь на этом убеждении, Онофре присвоил себе право возместить свою потерю и без обиняков завладеть тем, что по справедливости должно принадлежать ему. Потом эти нелепые идеи войдут в противоречие с его натурой и природой окружавших его вещей. Сейчас он был свободен в средствах, омерзительный пансион и воспоминания о Дельфине постепенно растворялись в вихре прожитых месяцев. Теперь у него были друзья, он пожинал богатый урожай успехов, и, когда ему удавалось забыть про мстительное чувство, испытываемое им ко всему миру, он ощущал полнокровный пульс жизни и был почти счастлив. И чтобы заглушить душевную горечь, в эти летние ночи он выходил на балкон и с жадностью прислушивался к знакомым звукам, доносившимся с улицы: стуку тарелок и супниц, звону стаканов, отрывистому смеху, крикам спорщиков, трелям щеглов и канареек в клетках, далеким звукам фортепьяно, экзерцициям начинающей певицы, упорному лаю собаки, мычанию пьяниц, прилипших к фонарным столбам, жалобам слепых нищих, которые просили подаяние Христа ради. «Я смог бы так простоять всю ночь напролет, – умиротворенно думал он, убаюканный звуками безликого в темноте города, и был не в силах покинуть свой наблюдательный пункт. – Да что там ночь! Целую вечность!» Но им снова овладевало страстное желание успеха. Лесть и подобострастие окружавшего его сброда были слишком жалки, чтобы смыть с Души оскорбление, занозой засевшее в памяти, ту печать позора, которая, как ему казалось, была оттиснута у него на лбу. «Я должен добиться большего, – убеждал он себя, – здесь мне не место. Если в ближайшем будущем мне не удастся ничего изменить, – думал он, – моя жизнь кончится и судьба сделает из меня еще одного проходимца». Как бы ни привлекала его легкая жизнь подонков и дешевых шлюх, разум настойчиво твердил: эти маргиналы, в сущности, живут взаймы, общество терпело их постольку, поскольку они были ему выгодны и избавиться от них было бы слишком дорогим удовольствием. Общество благоразумно держит их в определенных рамках, на расстоянии от себя, использует в своих целях и оставляет за собой право покончить с ними раз и навсегда, когда ему это будет угодно. Они же, в свою очередь, наивно считают весь мир собственной вотчиной только оттого, что носят за поясом нож и дешевые шлюхи якобы падают в обморок от одного их взгляда. Онофре все это понимал, однако у него не хватало силы воли покинуть это разудалое братство фанфаронов и веселых плутов. Он не мог отказаться от этой жизни, в которой начинал чувствовать себя словно рыба в воде. Так проходил день за днем, а он все откладывал на потом решение о радикальном изменении своего существования и смене покровителей. Подобные изменения происходят, как правило, по велению сердца, но Онофре этого еще не знал, а поскольку он решил больше никогда не влюбляться и не позволять себе отклоняться от намеченной цели ради женщины, у него отсутствовали побуждения романтического характера для того, чтобы преобразить свою жизнь. Так бы он и продолжал жить год за годом, потеряв ощущение мира, как это произошло с другими, и кончил бы тем же, что и они: был зарезан соперником, замучен в тюрьме или казнен на плахе, а может, и сам превратился бы в профессионального убийцу или алкоголика, если бы не ставший у него на пути Арнау Пунселья. В конце концов, ему пришлось измениться ради того, чтобы выжить.
2
В те годы тайные рычаги управления политической жизнью Барселоны держал в своих руках дон Алещандре Каналс-и-Формига. Это был мужчина сурового вида, скупой на слова и жесты, с большим открытым лбом и черной бородкой клинышком; одевался он в высшей степени опрятно, и от него всегда исходил запах дорогого одеколона. Он почти никогда не покидал свой кабинет, куда каждое утро приходили цирюльник, маникюрша и массажистка, чтобы доставить ему то единственное удовольствие, какое он мог себе позволить в жизни. Остальную часть рабочего дня, кончавшегося, как правило, далеко за полночь, он проводил за принятием ответственных решений и мер, которые самым серьезным образом влияли на жизнь городской общины: манипулировал результатами выборов, покупал и продавал голоса, возносил людей на головокружительную высоту по политическим лестницам и потом сам же сбрасывал их оттуда. Беспринципный и никогда ни в чем не сомневавшийся, он с головой погружался в эти нечистоплотные дела, отдавая им все время и энергию, и таким образом стал обладателем беспредельной власти, однако никогда ей не пользовался до конца и, подобно скупому рыцарю, копил свои сокровища, наслаждаясь их видом и сознанием того, что они у него есть. Политики и влиятельные люди, испытывая к нему страх и одновременно уважение, без колебаний прибегали к его помощи. Самые дальновидные из них уже ощущали, как на горизонте появилась грозная туча синдикалистского движения, и поговаривали, что он был единственным, кто мог остановить или по меньшей мере направить разбушевавшийся поток в нужное русло. Однако сам дон Алещандре проявлял по этому поводу сдержанность.
Если для достижения цели надо было употребить насилие, он делал это, не сомневаясь ни на мгновение. Для этого он держал наготове банду убийц и террористов под предводительством некоего Жоана Сикарта. Его жизненный путь был извилист и драматичен: он жил в Барселоне, но родился и вырос на Кубе, куда его родителей, как и отца Онофре Боувилы, занесло в поисках счастья; когда Жоан Си-карт был еще ребенком, оба они умерли от лихорадки и оставили его брошенным на произвол судьбы без средств к существованию. Мальчика с юных лет влекли к себе насилие и дисциплина, поэтому он выбрал карьеру военного, но из-за пустяковой болезни легких его не приняли в военную академию. Ожесточившись из-за неудачи, он вернулся в Испанию, некоторое время жил в Кадисе, несколько раз сидел в тюрьме, пока, наконец, не всплыл в Барселоне, оказавшись во главе нечистого воинства дона Алещандре Каналса-и-Формиги. Жоан Сикарт был худощав, жилист, имел четкие черты лица и глубоко посаженные глаза, что могло бы придать его внешности восточный колорит, если бы не светлые, цвета соломы, волосы.
Неизбежно вставал вопрос о пересечении интересов этой внушающей ужас организации и банды дона Умберта Фиги-и-Мореры – рано или поздно, но они должны были столкнуться. До этого между ними уже существовали кое-какие трения, но их удалось разрешить без видимых усилий. Как дон Умберт Фига-и-Морера, так и Арнау Пунселья, он же Маргарите, его верный советник и заместитель, были людьми умеренных взглядов и выступали за мировую сделку. Одно время они даже пытались вступить в переговоры с доном Алещандре Канал-сом-и-Формигой, чтобы прийти к окончательному соглашению, но тот, чувствуя себя куда более могущественным, не захотел рассматривать никаких предложений. Банда дона Умберта временно отступила: неравенство сил было бесспорным, и не только по численности, но и в организационном плане. Из людей Жоана Сикарта можно было мгновенно сформировать эскадроны по типу воинских с профессиональными военными во главе; у них также имелся большой опыт по срыву забастовок и разгону митингов, меж тем как банда дона Умберта представляла собой сбившуюся в стаю шпану, которая годилась лишь для пьяных драк. Однако город был слишком беден и тесен для того, чтобы его чрево могло безболезненно переварить членов обеих банд, тем более что количество их беспрерывно росло. Рано или поздно между ними должно было произойти столкновение, и хотя все это прекрасно понимали, никто не хотел себе в этом признаться.
Встреча состоялась в одну из мартовских пятниц на исходе дня. Последние лучи угасающего солнца скользили по занавескам, закатное небо было безоблачным, и на площади ощущалось ароматное дыхание весны, пробивавшейся на свет сквозь почки Деревьев. Дон Умберт ребром ладони раздвинул занавески, выглянул на балкон, осмотрел площадь и приложил пылающий лоб к оконному стеклу. «Не знаю, правильно ли я поступаю, – подумал он. – Время летит, а ничего не меняется. Мне грустно и тяжело, а почему – и сам не знаю». Он вдруг вспомнил о Всемирной выставке, потом подумал об Онофре Боувиле и бессознательно соединил в уме оба образа: выставку и деревенского парнишку, пытавшегося пробиться наверх всеми доступными ему средствами. Теперь выставка захлопнула свои двери: от колоссальной затраты сил не осталось почти ничего, кроме кое-каких зданий, слишком больших для практического использования, нескольких скульптур и горы долгов, которые муниципалитет не знал, как покрыть. «Все общество, – думал он, – стоит на четырех столпах: тупое невежество, инертная бездеятельность, вопиющая несправедливость и несусветная глупость». Прошлым вечером он виделся с Арнау Пунсельей, и то, о чем сообщил ему верный помощник, сильно его встревожило: дело принимало опасный оборот.
– Надо либо перейти к активным действиям, – сказал ему Арнау Пунселья, – либо примириться с неизбежным уничтожением.
– Конечно, это когда-нибудь должно было случиться, но чтобы так скоро, я и представить себе не мог, – задумчиво проговорил дон Умберт. Предложенный его помощником план показался ему совершенно нелепым, даже абсурдным – он не увидел в нем ни малейшей возможности выиграть партию. – И как только тебе пришла в голову такая глупость?
Маргарито возразил, что речь идет не о победе или выигрыше, а лишь о том, чтобы заявить а себе и таким образом укрепить свои позиции., Надо нанести удар первыми, втолковывал он, и тут же возобновить переговоры.
– Пусть они видят – у нас есть руки, способные держать оружие, пусть знают – мы их не боимся. Это единственный язык, который они поймут, так как язык разума им недоступен. Мы потеряем несколько наших людей – это неизбежно.
– А как же мы? С нами, надеюсь, ничего не случится? – спросил дон Умберт.
– Нет, – ответил его заместитель, – нам нечего бояться. У меня все продумано до малейших деталей. Я тщательно спланировал нанесение удара. Кроме того, у нас есть прекрасный исполнитель: я уже давно присматриваюсь к этому пареньку, он многого стоит и все сделает без сучка без задоринку, = тут он вздохнул. – Вот только придется им пожертвовать – какая жалость!
Вообще-то у Арнау Пунсельи было доброе сердце, но в тот момент им владело чувство зависти, смешанное со страхом. Он вызвал Онофре Боувилу в свой кабинет и сказал, что собирается поручить ему работу неимоверной важности.
– Посмотрим, как ты справишься, – сказал ему Маргарито.
В этот момент распахнулись обе створки высокой узкой двери и в кабинет вошел дон Умберт Фига-и-Морера.
– Дон Арнау Пунселья охарактеризовал тебя с наилучшей стороны, – проговорил он. – Посмотрим, как ты справишься, – добавил дон Умберт, не подозревая, что точь-в-точь повторил слова своего заместителя.
Затем оба подробно изложили Онофре план. Тот слушал их с открытым от изумления ртом. «Этот несмышленыш не понял ни слова, – отметил про себя дон Арнау Пунселья. – Все, о чем мы тут толковали, для него так же непостижимо, как существование жизни на Луне».
И проговорил, обращаясь к Онофре:
– Главное – осмотрительность и еще раз осмотрительность.
Оставшись наедине, Онофре несколько часов посвятил обдумыванию услышанного, а затем пошел искать Одона Мостасу. Встретившись со своим задиристым дружком, он сказал ему:
– Слушай внимательно, мы сделаем так… – и изложил ему свой план. Тот, который предложил Арнау Пунселья, показался ему неприемлемым, и он решил действовать на свой страх и риск. «Хватит подчиняться чужой воле», – решил он. От Одона Мостасы, детально информировавшего его обо всем, он уже давно знал о существовании дона Алещандре Ка-налса-и-Формиги, равно как и о Жоане Сикарте с его прекрасно организованной армией преступников, и даже иногда подумывал о том, чтобы предложить тому свои услуги. Онофре по натуре не был вероломным, но прекрасно отдавал себе отчет, на стороне какой банды находилась подлинная сила, и не был расположен поддерживать заведомо провальное дело. Он также понимал, что вся власть дона Алещандре Каналса-и-Формиги зиждется на Жоане Сикарте, что именно вокруг него крутится вся организация. Принимая во внимание это последнее обстоятельство, Онофре Боувила составил свой собственный, план и тщательно продумал его во всех деталях перед тем, как увидеться с Одоном Мостасой.
– Наша слабость очевидна, – сказал он, – поэтому никто не воспримет нас всерьез. Это одно очко в нашу пользу, а вторым будет внезапность и дерзость нападения.
А про себя добавил: «И еще звериная жестокость», – но не сказал этого вслух. Он уже давно пришел к заключению: в мире правит жестокость, и добиться успеха можно лишь решительными беспощадными действиями. Так он и сделал. Барселона до сих пор не знала ничего похожего. Пока длилась кровавая схватка, город замер, затаив дыхание. Возможно, в других условиях, исключавших столь очевидное неравенство сил, Онофре мог бы действовать с меньшим изуверством. Кто знает?
Этой же ночью началась война. Несколько человек из банды Сикарта сидели в погребке на улице Арко-де-Сан-Сильвестре, неподалеку от площади Санта-Каталина, когда туда вошел Одон Мостаса со своими молодчиками. Похоже, они искали повод, чтобы затеять ссору, а поскольку это случалось сплошь и рядом, никто особенно не обратил на это внимания. В таких местах Одон Мостаса был известной личностью, и женщины вообще называли его первым красавцем и щеголем во всей Барселоне. Люди Сикарта только язвительно посмеивались: «Нас больше, и мы лучше обучены», – казалось, говорили они всем своим видом. Убийцы отреагировали молниеносно: они достали ножи и буквально изрезали на куски тех, кто оказался ближе, затем покинули погребок, не дав никому опомниться. На площади Санта-Каталина их подхватил конный экипаж, на котором они бесследно исчезли с места преступления. Новость облетела трущобы, и меньше чем через два часа последовало возмездие:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
2
В те годы тайные рычаги управления политической жизнью Барселоны держал в своих руках дон Алещандре Каналс-и-Формига. Это был мужчина сурового вида, скупой на слова и жесты, с большим открытым лбом и черной бородкой клинышком; одевался он в высшей степени опрятно, и от него всегда исходил запах дорогого одеколона. Он почти никогда не покидал свой кабинет, куда каждое утро приходили цирюльник, маникюрша и массажистка, чтобы доставить ему то единственное удовольствие, какое он мог себе позволить в жизни. Остальную часть рабочего дня, кончавшегося, как правило, далеко за полночь, он проводил за принятием ответственных решений и мер, которые самым серьезным образом влияли на жизнь городской общины: манипулировал результатами выборов, покупал и продавал голоса, возносил людей на головокружительную высоту по политическим лестницам и потом сам же сбрасывал их оттуда. Беспринципный и никогда ни в чем не сомневавшийся, он с головой погружался в эти нечистоплотные дела, отдавая им все время и энергию, и таким образом стал обладателем беспредельной власти, однако никогда ей не пользовался до конца и, подобно скупому рыцарю, копил свои сокровища, наслаждаясь их видом и сознанием того, что они у него есть. Политики и влиятельные люди, испытывая к нему страх и одновременно уважение, без колебаний прибегали к его помощи. Самые дальновидные из них уже ощущали, как на горизонте появилась грозная туча синдикалистского движения, и поговаривали, что он был единственным, кто мог остановить или по меньшей мере направить разбушевавшийся поток в нужное русло. Однако сам дон Алещандре проявлял по этому поводу сдержанность.
Если для достижения цели надо было употребить насилие, он делал это, не сомневаясь ни на мгновение. Для этого он держал наготове банду убийц и террористов под предводительством некоего Жоана Сикарта. Его жизненный путь был извилист и драматичен: он жил в Барселоне, но родился и вырос на Кубе, куда его родителей, как и отца Онофре Боувилы, занесло в поисках счастья; когда Жоан Си-карт был еще ребенком, оба они умерли от лихорадки и оставили его брошенным на произвол судьбы без средств к существованию. Мальчика с юных лет влекли к себе насилие и дисциплина, поэтому он выбрал карьеру военного, но из-за пустяковой болезни легких его не приняли в военную академию. Ожесточившись из-за неудачи, он вернулся в Испанию, некоторое время жил в Кадисе, несколько раз сидел в тюрьме, пока, наконец, не всплыл в Барселоне, оказавшись во главе нечистого воинства дона Алещандре Каналса-и-Формиги. Жоан Сикарт был худощав, жилист, имел четкие черты лица и глубоко посаженные глаза, что могло бы придать его внешности восточный колорит, если бы не светлые, цвета соломы, волосы.
Неизбежно вставал вопрос о пересечении интересов этой внушающей ужас организации и банды дона Умберта Фиги-и-Мореры – рано или поздно, но они должны были столкнуться. До этого между ними уже существовали кое-какие трения, но их удалось разрешить без видимых усилий. Как дон Умберт Фига-и-Морера, так и Арнау Пунселья, он же Маргарите, его верный советник и заместитель, были людьми умеренных взглядов и выступали за мировую сделку. Одно время они даже пытались вступить в переговоры с доном Алещандре Канал-сом-и-Формигой, чтобы прийти к окончательному соглашению, но тот, чувствуя себя куда более могущественным, не захотел рассматривать никаких предложений. Банда дона Умберта временно отступила: неравенство сил было бесспорным, и не только по численности, но и в организационном плане. Из людей Жоана Сикарта можно было мгновенно сформировать эскадроны по типу воинских с профессиональными военными во главе; у них также имелся большой опыт по срыву забастовок и разгону митингов, меж тем как банда дона Умберта представляла собой сбившуюся в стаю шпану, которая годилась лишь для пьяных драк. Однако город был слишком беден и тесен для того, чтобы его чрево могло безболезненно переварить членов обеих банд, тем более что количество их беспрерывно росло. Рано или поздно между ними должно было произойти столкновение, и хотя все это прекрасно понимали, никто не хотел себе в этом признаться.
Встреча состоялась в одну из мартовских пятниц на исходе дня. Последние лучи угасающего солнца скользили по занавескам, закатное небо было безоблачным, и на площади ощущалось ароматное дыхание весны, пробивавшейся на свет сквозь почки Деревьев. Дон Умберт ребром ладони раздвинул занавески, выглянул на балкон, осмотрел площадь и приложил пылающий лоб к оконному стеклу. «Не знаю, правильно ли я поступаю, – подумал он. – Время летит, а ничего не меняется. Мне грустно и тяжело, а почему – и сам не знаю». Он вдруг вспомнил о Всемирной выставке, потом подумал об Онофре Боувиле и бессознательно соединил в уме оба образа: выставку и деревенского парнишку, пытавшегося пробиться наверх всеми доступными ему средствами. Теперь выставка захлопнула свои двери: от колоссальной затраты сил не осталось почти ничего, кроме кое-каких зданий, слишком больших для практического использования, нескольких скульптур и горы долгов, которые муниципалитет не знал, как покрыть. «Все общество, – думал он, – стоит на четырех столпах: тупое невежество, инертная бездеятельность, вопиющая несправедливость и несусветная глупость». Прошлым вечером он виделся с Арнау Пунсельей, и то, о чем сообщил ему верный помощник, сильно его встревожило: дело принимало опасный оборот.
– Надо либо перейти к активным действиям, – сказал ему Арнау Пунселья, – либо примириться с неизбежным уничтожением.
– Конечно, это когда-нибудь должно было случиться, но чтобы так скоро, я и представить себе не мог, – задумчиво проговорил дон Умберт. Предложенный его помощником план показался ему совершенно нелепым, даже абсурдным – он не увидел в нем ни малейшей возможности выиграть партию. – И как только тебе пришла в голову такая глупость?
Маргарито возразил, что речь идет не о победе или выигрыше, а лишь о том, чтобы заявить а себе и таким образом укрепить свои позиции., Надо нанести удар первыми, втолковывал он, и тут же возобновить переговоры.
– Пусть они видят – у нас есть руки, способные держать оружие, пусть знают – мы их не боимся. Это единственный язык, который они поймут, так как язык разума им недоступен. Мы потеряем несколько наших людей – это неизбежно.
– А как же мы? С нами, надеюсь, ничего не случится? – спросил дон Умберт.
– Нет, – ответил его заместитель, – нам нечего бояться. У меня все продумано до малейших деталей. Я тщательно спланировал нанесение удара. Кроме того, у нас есть прекрасный исполнитель: я уже давно присматриваюсь к этому пареньку, он многого стоит и все сделает без сучка без задоринку, = тут он вздохнул. – Вот только придется им пожертвовать – какая жалость!
Вообще-то у Арнау Пунсельи было доброе сердце, но в тот момент им владело чувство зависти, смешанное со страхом. Он вызвал Онофре Боувилу в свой кабинет и сказал, что собирается поручить ему работу неимоверной важности.
– Посмотрим, как ты справишься, – сказал ему Маргарито.
В этот момент распахнулись обе створки высокой узкой двери и в кабинет вошел дон Умберт Фига-и-Морера.
– Дон Арнау Пунселья охарактеризовал тебя с наилучшей стороны, – проговорил он. – Посмотрим, как ты справишься, – добавил дон Умберт, не подозревая, что точь-в-точь повторил слова своего заместителя.
Затем оба подробно изложили Онофре план. Тот слушал их с открытым от изумления ртом. «Этот несмышленыш не понял ни слова, – отметил про себя дон Арнау Пунселья. – Все, о чем мы тут толковали, для него так же непостижимо, как существование жизни на Луне».
И проговорил, обращаясь к Онофре:
– Главное – осмотрительность и еще раз осмотрительность.
Оставшись наедине, Онофре несколько часов посвятил обдумыванию услышанного, а затем пошел искать Одона Мостасу. Встретившись со своим задиристым дружком, он сказал ему:
– Слушай внимательно, мы сделаем так… – и изложил ему свой план. Тот, который предложил Арнау Пунселья, показался ему неприемлемым, и он решил действовать на свой страх и риск. «Хватит подчиняться чужой воле», – решил он. От Одона Мостасы, детально информировавшего его обо всем, он уже давно знал о существовании дона Алещандре Ка-налса-и-Формиги, равно как и о Жоане Сикарте с его прекрасно организованной армией преступников, и даже иногда подумывал о том, чтобы предложить тому свои услуги. Онофре по натуре не был вероломным, но прекрасно отдавал себе отчет, на стороне какой банды находилась подлинная сила, и не был расположен поддерживать заведомо провальное дело. Он также понимал, что вся власть дона Алещандре Каналса-и-Формиги зиждется на Жоане Сикарте, что именно вокруг него крутится вся организация. Принимая во внимание это последнее обстоятельство, Онофре Боувила составил свой собственный, план и тщательно продумал его во всех деталях перед тем, как увидеться с Одоном Мостасой.
– Наша слабость очевидна, – сказал он, – поэтому никто не воспримет нас всерьез. Это одно очко в нашу пользу, а вторым будет внезапность и дерзость нападения.
А про себя добавил: «И еще звериная жестокость», – но не сказал этого вслух. Он уже давно пришел к заключению: в мире правит жестокость, и добиться успеха можно лишь решительными беспощадными действиями. Так он и сделал. Барселона до сих пор не знала ничего похожего. Пока длилась кровавая схватка, город замер, затаив дыхание. Возможно, в других условиях, исключавших столь очевидное неравенство сил, Онофре мог бы действовать с меньшим изуверством. Кто знает?
Этой же ночью началась война. Несколько человек из банды Сикарта сидели в погребке на улице Арко-де-Сан-Сильвестре, неподалеку от площади Санта-Каталина, когда туда вошел Одон Мостаса со своими молодчиками. Похоже, они искали повод, чтобы затеять ссору, а поскольку это случалось сплошь и рядом, никто особенно не обратил на это внимания. В таких местах Одон Мостаса был известной личностью, и женщины вообще называли его первым красавцем и щеголем во всей Барселоне. Люди Сикарта только язвительно посмеивались: «Нас больше, и мы лучше обучены», – казалось, говорили они всем своим видом. Убийцы отреагировали молниеносно: они достали ножи и буквально изрезали на куски тех, кто оказался ближе, затем покинули погребок, не дав никому опомниться. На площади Санта-Каталина их подхватил конный экипаж, на котором они бесследно исчезли с места преступления. Новость облетела трущобы, и меньше чем через два часа последовало возмездие:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62