Американец побледнел.
– У меня и в мыслях не было просить у тебя денег, – процедил он сквозь зубы. – Я сказал это просто так, к слову.
– Тогда помолчите, – сухо сказал Онофре.
Американец понял, насколько глупым и жалким выглядит он в глазах сына. Он быстро вскочил со стула и сказал:
– Пойду в курятник за яйцами.
По дороге он прихватил с собой низкую табуретку, не объясняя, зачем она нужна ему в курятнике. Оставшись наедине с матерью, Онофре обвел взглядом комнату: конечно, она должна была показаться ему меньше, чем та, что запечатлелась в памяти, но он и представить себе не мог, какой бедной и убогой она была на самом деле. Рядом с кроватью родителей стояла его собственная, застеленная свежим бельем, словно кто-то провел на ней предыдущую ночь и собирается провести следующую. Мать опередила его вопрос.
– Когда ты уехал, мы почувствовали себя такими одинокими, – сказала она извиняющимся тоном.
Измученный тряской в двуколке, Онофре опустился на стул и, не рассчитав движения, больно ударился о жесткую поверхность сиденья.
– Значит, у меня есть брат? – спросил он.
Мать опустила глаза.
– Если бы мы хотя бы знали, куда тебе писать… – уклончиво сказала она после долгого молчания.
– Где он? – опять спросил Онофре таким тоном, точно хотел поскорее положить конец затянувшемуся притворству.
– Скоро придет, – ответила мать. – Он нам большое подспорье. Она немного помолчала и продолжила: – Ты знаешь, каково это – работать в поле. Твой отец на это не способен; он никогда не мог работать на земле, даже в молодые годы. Думаю, поэтому-то и уехал на Кубу. Ему пришлось много страдать, – она говорила торопливо, не делая перерыва между фразами, будто сама с собой, – он чувствует себя бесконечно виноватым после твоего отъезда. Проходил месяц за месяцем, от тебя не было вестей, и он стал выяснять, где ты. Ему сообщили, что в Бассоре тебя нет и будто тебя видели в Барселоне. Тогда отец опять занял денег и отправился на твои поиски. До этого он ни разу не просил взаймы. Отец провел в Барселоне около месяца и повсюду о тебе спрашивал, но вернулся ни с чем. Мне стало его жаль. Я впервые поняла, как тяжко переживал он свои неудачи. Тогда у нас родился сын, ты его сейчас увидишь. Он на тебя не похож, разве что такой же молчаливый, но характером пошел в отца.
– Чем он занимается? – спросил Онофре Боувила.
– Да так… Дела его могли быть намного хуже, чем теперь, – ответила мать, поняв, что он спрашивает об отце. – Он только недавно выкинул из головы ту историю – ну, с теми сеньорами из Бассоры, помнишь? Они еще хотели засадить его в тюрьму. Но потом дали ему работу, чтобы он хоть как-то держался на плаву. Думаю, несмотря на все случившееся, они обошлись с ним по-людски. Дали ему чемодан и послали по селениям и фермам продавать страховки – тогда еще большая невидаль в наших краях. О его приключениях ходили легенды, поэтому его хорошо везде знали. Люди валом валили, завидев его белый полотняный костюм. Нашлись и насмешники – не без того, но он умудрялся время от времени продать одну-другую страховку. Этим да еще тем, что дает земля и разведение птицы, мы кое-как сводим концы с концами. Она подошла к двери и стала пристально вглядываться в темноту. – Странно, как долго он не возвращается, – сказала она, не уточнив, кого имеет в виду. Туман рассеялся, и в свете луны было видно, как кружили летучие мыши. – Меня очень беспокоит его здоровье. Годы идут и плохо на нем сказываются. Ему приходится вышагивать пешком многие километры – и все в жару и в холод; он устает, много пьет, плохо и скудно питается. А тут еще пять лет назад потерял панаму. Ее сорвало с головы порывом ветра и унесло в пшеничное поле, и он проискал ее до ночи. Я пыталась Убедить его купить себе обычную шапку, но бесполезно… А вот и он.
– Я ходил попросить несколько луковиц и мяты, – сказал Американец, входя в дом. Табуретки в руках не было.
– Я рассказывала Онофре о панаме, – сказала мать.
Отец положил луковицы и мяту на стол, потом сел, явно довольный темой разговора:
– Здесь не найдешь такой – ни в Бассоре, ни в Барселоне. Это настоящая панама.
– Еще я рассказала ему о Жоане, – сказала мать.
Американец покраснел до корней волос.
– Ты помнишь, как мы ездили в Бассору сделать из обезьяны чучело? – спросил он. – Ты никогда до этого не бывал в городе, и все казалось тебе…
Онофре увидел мальчика. Тот замер на пороге и не осмеливался войти. Тогда Онофре сказал:
– Проходи и подойди к свету, чтобы я мог тебя рассмотреть. Как твое имя?
– Жоан Боувила-и-Монт, Божьей и вашей милостью, – ответил мальчик.
– Не называй меня на вы, – ответил Онофре. – Я твой брат. Ты обо мне должен знать, ведь верно? – Мальчик утвердительно кивнул головой. – То-то! Никогда мне не лги, – сказал Онофре.
– Садитесь за стол, – поспешила вмешаться мать. – Давайте ужинать. Онофре, благослови еду.
За ужином все четверо хранили молчание. Когда кончили, Онофре спросил:
– Надеюсь, вы не подумали, что я приехал сюда жить?
Никто не ответил: такое никому даже в голову не могло прийти. Достаточно было бросить на него один только взгляд, чтобы убедиться – прежнего не вернуть.
– Мне нужна ваша подпись на кое-каких бумагах, – сказал Онофре, обращаясь к отцу. Он вытащил из кармана пиджака сложенный пополам документ и положил его на стол. Американец протянул к нему руку, но не взял – замер и опустил глаза. – Это закладная на дом и землю, – пояснил Онофре. – Мне нужны деньги для вложения в одно прибыльное дело, и я не вижу другого способа их достать, кроме как под залог нашего имущества. Не бойтесь. Вы сможете, как и прежде, жить в этом доме и обрабатывать землю. Вас могут выкинуть отсюда лишь в случае моего разорения, но я не разорюсь.
– Не беспокойся, – ответила мать, – твой отец все подпишет. Правда, Жоан?
Отец не читая подписал контракт, который привез с собой Онофре. Покончив с этим, он поднялся со стула и вышел из комнаты. Онофре проводил его взглядом, потом посмотрел на мать. Она одобрительно кивнула. Онофре вышел во двор вслед за Американцем и отправился на его поиски. Наконец он нашел отца сидящим под смоковницей на колченогом табурете; им пользовались при дойке коров, и он узнал его: это был тот самый табурет, который отец раньше унес с собой из дома. Онофре молча прислонился к стволу дерева – оттуда ему были видны спина Американца, его затылок и удрученно опущенные плечи. Отец заговорил, хотя Онофре ничего у него не спрашивал.
– Всю жизнь я думал, – Американец ткнул рукой куда-то вдаль, словно пытаясь одним жестом охватить все пространство вокруг и дотянуться до черной бездны, посеребренной светом Луны, – что испокон веков все это было таким, каким выглядит сейчас, и что все это результат постоянной смены природных циклов и времен года. А выходит, я потратил уйму лет только на то, чтобы понять, как сильно я ошибаюсь. Теперь я знаю: все эти поля и леса до последней пяди обильно политы кровью и потом людей, творивших эту благодать по капле, час за часом, месяц за месяцем; мои родители, а раньше дед и бабка, а еще раньше мои прадед и прабабка, которых я никогда не знал, и еще многие мои предки задолго до того, как родились на свет, были обречены на постоянную борьбу с Природой ради своей и нашей жизни на этой земле. В Природе нет мудрости, что бы о ней ни говорили; она глупа и груба, если не сказать – жестока. Каждое поколение своим вмешательством преобразовывало этот мир: поворачивало реки вспять, изменяло состав воды, режим дождей и очертания гор; были приручены животные, появлялись новые виды деревьев и злаков и вообще растений, – все, что прежде было разрушительным, сделали созидательным. И плоды этих титанических усилий теперь перед нами. Раньше я этого не замечал; для меня самым важным в жизни был город, а на деревню я смотрел свысока. Но сейчас мои представления перевернулись. Работа на земле требует много времени, она делается постепенно, шаг за шагом и дает результаты только тогда, когда приходит черед, – ни часом раньше, ни часом позже, и у нас создается впечатление, что вроде бы ничего не изменилось. В городе все наоборот: необычное кажется нормальным, нас не смущают ни его протяженность, ни высота построек, ни бесчисленное количество кирпичей, затраченных на их возведение, и нам кажется, что он незыблем, как вечность. Но и в этом мы сильно заблуждаемся: ведь любой город можно построить всего за несколько лет. Поэтому крестьяне так отличаются от горожан: они молчаливы и кротки. Сумей я понять это раньше, возможно, у меня была бы другая судьба, однако ничего не поделаешь – эти вещи либо у нас в крови и впитываются с молоком матери, либо приобретаются ценой всей жизни и страшных ошибок.
– Полноте, отец, – сказал Онофре. – Пусть вас это больше не волнует. Как я уже сказал, деньги вам будут возвращены в целости и сохранности и очень скоро.
– Меня меньше всего беспокоит эта закладная, сынок, – ответил Американец. – Я даже и не знал, что за наши земли можно выручить какие-то деньги. Если бы знал, то, вероятно, и сам заложил бы их много лет тому назад, чтобы завести собственное дело. Хотя в этом случае мы наверняка лишились бы всего. Но у тебя все получится, я уверен.
– У меня осечки не будет, – подтвердил Онофре.
– Не думай больше об этом и иди спать, – сказал Американец, – завтра тебе предстоит долгий путь. А может, останешься денька на два?
– Нет, это дело решенное, – отрезал Онофре. На следующий день он вернулся в Барселону.
В Бассоре ему пришлось ненадолго задержаться, чтобы заверить подпись отца у нотариуса. Однако ночь он провел в своей старой постели: маленького Жоана родители положили с собой. Уезжал Онофре со спокойной душой и по дороге созерцал пейзаж. «Прошлый раз, – думал он, – мне казалось, что я никогда больше не увижу эти поля, теперь же знаю: они всегда будут маячить у меня перед глазами. Хотя какое это имеет значение? Но если мне предстоит так часто их видеть, то почему бы не извлечь из них максимум пользы?» Покупать и продавать, продавать и покупать снова – в этом заключалась вся философия Онофре Боувилы на данном отрезке его жизненного пути.
3
Реализация Плана реконструкции Барселоны, того пресловутого плана, по поводу которого было сломано столько копий и который в один прекрасный день министр внутренних дел вынул из рукава, словно фокусник, поначалу проходила более или менее последовательно, в рамках хоть какой-то элементарной логики. В первую очередь стали заселять долину, предварительно разбитую на земельные участки, причем предпочтение отдавалось тем районам, где существовали естественные условия для водоснабжения: например, вблизи ручьев, оросительных каналов или рек (нынешняя улица Бруч до места ее пересечения с улицей Арагон еще недавно была судоходной рекой), рядом с колодцами и другими источниками питьевой воды. Особенно ценились участки близ каменоломен, что в значительной степени удешевляло затраты на строительство, и зоны, куда тянулись трамвайные или железнодорожные линии. В тех районах, где по названным причинам разворачивалось строительство первых жилых массивов, стоимость участков сразу взлетала до небес, поскольку никто из западных народов не может сравниться с каталонцами по силе стадного чувства, проявляемого в момент выбора места проживания: стоит кому-то захотеть поселиться в том или ином месте, как тут же находится уйма желающих приобрести жилье поблизости. «Где бы ни жить, лишь бы вместе» – таков девиз каталонца. Спекуляции тоже велись по шаблонной схеме и проходили приблизительно так: какой-нибудь ловкач скупал максимальное количество участков в наиболее благоприятном для проживания районе и строил там один, в крайнем случае – два дома, потом выжидал, пока все квартиры будут проданы и заселены новыми владельцами, а затем реализовывал свободные от застройки земли по ценам, во сто крат превышающим их первоначальную стоимость. Осознав, что изрядно переплатили, новые владельцы старались возместить финансовые потери следующим образом: они делили землю на две равные части, одну застраивали, а вторую продавали, но по стоимости целого участка. По логике вещей тот, кто покупал незастроенную половину, действовал так же, как предыдущий хозяин, и, в свою очередь, делил купленный участок пополам, и так – до бесконечности. Поэтому первое здание, возведенное в каком-нибудь районе, имело вокруг достаточно свободного пространства, в то время как следующее – уже значительно меньше, и так продолжалось до тех пор, пока жилые дома не упирались друг в друга торцами и не оказывались сдавленными со всех сторон. По этой же причине на каждом этаже могла разместиться только одна квартирка, причем настолько темная, дурно отделанная и плохо проветриваемая, что говорить об элементарных удобствах и качестве жизни уже не приходилось. В результате создавалось впечатление, будто эти мышиные норы, которые существуют и по сей день, стоили в двадцать пять, тридцать, а то и в тридцать пять раз дороже, чем просторное, светлое и соответствующее всем санитарным нормам жилье, построенное в начале заселения нового района. Недаром тогда бытовало выражение: чемменьше и грязнее квартира, тем дороже она стоит.Разумеется, это преувеличение, и оно не вполне соответствовало истине. На самом деле происходило вот что: собственники привилегированного жилья, или жилья первой волны, как его иногда называли, спешили от него избавиться, едва заканчивалось строительство, и таким образом цена формировалась, исходя из максимальной стоимости, за которую продавали маленькие и плохонькие квартиры; цены же на просторное и комфортабельное жилище превышали стоимость последних в сорок, сорок пять, а порой и в пятьдесят раз. Как только продавались здания первой застройки, выставлялись на продажу те, которые строились на половинках участков, затем следующие, пока не пускалось в оборот все жилье. Иногда этот процесс не прекращался даже тогда, когда оказывались распроданными уже все квартиры в данном районе, и все начиналось сначала по второму, третьему и четвертому кругу при условии, что имелись те, кто готов купить, и те, кто готов продать, и наоборот. И будьте уверены, таковые всегда находились. Чтобы понять суть этого явления, эту, с позволения сказать, квартирную лихорадку, охватившую всех без исключения барселонцев, надо помнить, что это особая порода людей с уникальной коммерческой жилкой; кроме того, они привыкли с незапамятных времен ютиться в тесноте, точно сбившиеся в кучу вши на лысеющей голове бродяги. Плевать они хотели и на жилье, и на комфорт, вместе взятые. И помани их хоть роскошными дворцами с одалисками, они и тогда бы не двинулись с места, зато перспектива скорой наживы лишает их последних проблесков разума и манит за собой подобно тому, как пение сирен увлекает моряков в бездонную пучину вод. В этот водоворот спекуляций погружались не только те, кто был обеспечен и имел свободные деньги, или, как говаривали в те времена, «деньги, которые можно заставить работать», но и те, кому не так повезло. Последние ставили на карту все свое благосостояние и изо всех сил старались разбогатеть. Первые же покупали и продавали участки, здания и квартиры (они также умудрялись торговать разрешениями на покупку, правами на приобретение недвижимости по стартовой цене и совершение обратной сделки; они сами устанавливали размер ежегодных налогов на имущество, равно как и размер арендной платы; они передавали друг другу права и акции, обменивались ими и закладывали все, что попадало под руку, включая собственную и взятую в аренду недвижимость), а сами переселялись в доходные дома либо меблированные комнаты, поскольку жить – сидя верхом на капитале – в те времена считалось верхом человеческой дурости. «Пусть другие держат деньги в чулке под матрасом, – рассуждали они, – а я лучше буду платить каждый месяц за съем жилья, но свой капитал пущу в оборот, чтобы он на меня работал». Меж тем как вторая категория спекулянтов – эти вороны в павлиньих перьях – часто попадали в ужасные переделки. Когда над ними нависала угроза разорения, они были вынуждены продавать собственное жилье и оказывались на улице вместе с чадами и домочадцами, пожитками и мебелью, а потом стучали во все двери, которые только попадались им на пути, умоляя пустить на ночлег либо временно приютить кого-нибудь из заболевших членов семейства или грудного ребенка с кормилицей. Невозможно было без слез смотреть, как они бродят под дождем по ночным улицам Барселоны с детьми на закорках, толкая перед собой тележки с домашним скарбом и кое-какой обстановкой и бормоча себе под нос: «Допустим, я вложил столько-то и столько-то капитала, в таком случае мне причитается столько-то прибыли, и столько-то я смогу инвестировать в новое дело».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62