Что бы она сказала? А что бы сказал его отец?”
Алекс припомнил строки из поэмы Виктора Вульфа, посвященной героям Сталинградской битвы. Виктор Вульф называл в ней братьями солдат Красной Армии.
Готов погибнуть брат за брата. И жизнь свою ему отдать, Чтоб злой свинец и град осколков В последний миг в себя принять.
Как братство то чисто и свято, Поймет не каждый человек, Все ради брата, жизнь за брата, Едины братия вовек!
“Отец! – подумал Алекс. – Если бы ты мог быть сейчас рядом со мной, ты понял бы, что я чувствую! Братья едины вовек!”
Из-за угла вывернул и покатился прямо на них автомобиль. Братья поспешно отступили в сторону, давая ему проехать.
– Давай зайдем куда-нибудь, где мы сможем поговорить, – предложил Дмитрий.
– Ты знаешь, что они убили нашу маму? Дмитрий мрачно кивнул.
– И моего отца тоже.
Алекс поморщился как от боли.
– Я не знал. Как это случилось?
– Пойдем куда-нибудь, – снова повторил Дмитрий. – Нам нужно о многом поговорить.
Он швырнул сигарету на мостовую и раздавил окурок каблуком.
– Я хочу найти какое-нибудь место, где будет много света, много еды и много людей. Сегодня великий день. Мы встретились больше чем через двадцать лет. Я хочу отпраздновать это событие, хочу напиться!
– Да, давай выпьем за это, – согласился Алекс, начиная чувствовать какое-то беспокойство. Слова брата музыкой звучали в его ушах, однако его сдержанный тон как-то не очень соответствовал тем чувствам, которые он Должен был бы испытывать.
Они взяли такси на Пон де Сюлли. Уже в машине, в свете проплывающих мимо ночных фонарей, Алекс попытался разглядеть лицо брата. Дмитрий был почти одного с ним роста, широкоплечий, с мощной мускулатурой, которую не мог скрыть даже прекрасно сшитый костюм. Красивое лицо, повернутое в профиль к Алексу, выглядело бы романтичным, если бы не сурово сжатые челюсти и черные глаза, которые смотрели на мир недоброжелательно, чуть ли не со злобой. По углам слегка искривленных губ уже наметились горькие морщинки, а под носом приютилась черная родинка, похожая на запятую. Было, однако, в этом лице еще одно, что беспокоило Алекса. Безусловно, это было лицо человека умеющего владеть собой и скрывать свои истинные чувства, и все же выражение его казалось Алексу немного неестественным, хотя и тщательно отрепетированным. Рот был сомкнут в упрямом молчании, а глаза, казалось, неспособны были отражать никакие, даже неожиданно вспыхивающие чувства.
– Ты все еще живешь в России? – спросил Алекс.
Дмитрий кивнул, бросив быстрый взгляд на водителя.
– Я – представитель советского внешнеторгового объединения в Париже, – сказал он.
– Значит, ты уже давно в Париже?
– Да. А ты? Впрочем, я знаю.
Такси покружило по запруженному бульвару Монпарнас и наконец остановилось. Дмитрий расплатился с водителем одной стофранковой банкнотой, извлеченной из толстой пачки.
Ресторан представлял собой огромный, ярко освещенный зал, наполненный посетителями, в основном молодежью. Воздух слегка гудел от оживленных голосов и взрывов смеха, напоминая улей в жаркий летний полдень. В ресторан постоянно кто-то входил и выходил, небрежно одетые студенты и бородатые художники причудливо смешивались с женщинами в мехах и бриллиантовых украшениях и мужчинами в дорогих костюмах и шелковых галстуках. Стремительные официанты в черных куртках и длинных белых фартуках сновали между столиками с подносами, нагруженными едой и напитками, распространявшими дразнящие ароматы французской кухни. Со всех концов зала доносились хлопки открываемого шампанского.
Дмитрий провел Алекса в глубь зала, мимо бара, украшенного репродукциями картин Пикассо, Тулуз-Лотрека и Магритта.
– Мне здесь нравится, – признал Алекс, когда они уселись за столик у дальней стены. – Давай выпьем немного шампанского.
Дмитрий немного поколебался, оглядываясь по сторонам с неподвижной улыбкой на лице. Взгляд его был зорким и внимательным. За столиком через проход от них официант как раз откупорил бутылку этого знаменитого французского вина. Из горлышка хлынула белая пена, и две длинноногие девицы в коротких юбках вскочили, визжа от восторга.
Они заказали ужин с шампанским подошедшему гарсону и снова повернулись друг к другу. В ярком освещении Алекс впитывал в себя малейшие черточки лица Дмитрия.
Несомненно, у него был красивый брат, хотя сейчас он был слишком напряжен и оттого казался излишне холодным и чопорным. Он был одет в хороший костюм, который на свету оказался темно-голубым, в белоснежную рубашку и узкий шелковый галстук. Теперь Алекс сумел рассмотреть, что и лица их были во многом похожи – тот же высокий чистый лоб, полные губы, прямой нос и решительный подбородок. Даже в форме глаз Дмитрия было что-то странно знакомое, хотя почти неуловимое. На этом их сходство кончалось. У них был разный цвет волос и разный оттенок кожи; различия усиливались еще и тем, что сегодня Алекс был одет совсем в другом стиле – мешковатые светло-серые шерстяные брюки, удобную фланелевую рубашку цвета морской волны с расстегнутым воротом и молодежную куртку.
Официант откупорил шампанское, и они подняли бокалы.
– За моего дорогого брата! – поддаваясь внезапному импульсу, провозгласил Алекс. Слегка наклонившись вперед, он стиснул плечо Дмитрия. – Мне кажется, что я сплю, – сказал он и пригубил вино.
– За тебя, Александр!
– Меня все зовут Алексом, – уточнил брат.
– За Алекса! – повторил Дмитрий. Быстрая улыбка, скользнувшая по его лицу, на мгновение сделала его удивительно молодым, задорным, однако уже через секунду эта улыбка погасла.
Неподалеку от них расположилась группа элегантно одетых темнокожих парней, которые негромко переговаривались на каком-то мягком африканском наречии. За столиком на другой стороне прохода теперь сидела пожилая пара: женщина в очках и поношенном платье и широкоплечий, лысеющий мужчина с округлым “пивным” брюшком. Он сражался с коркой из плавленого сыра и гренок, покрывающих всю поверхность тарелки с луковым супом.
Полная женщина с красным лицом и дряблыми руками переходила от столика к столику и предлагала завернутые в целлофан розы.
Алекс наклонился к Дмитрию.
– Расскажи мне обо всем, что случилось с тобой с тех пор, как мы расстались.
– Что ты хочешь узнать? – Дмитрий криво улыбнулся, глядя на него поверх своего бокала.
– Все, – с живостью откликнулся Алекс. – Ты, наверное, даже не помнишь меня, ты тогда был еще слишком мал. Что ты запомнил лучше всего?
– Вонючий детский дом, приют, – с силой сказал Дмитрий просто для того, чтобы проверить, как отреагирует Алекс.
Алекс выглядел потрясенным.
– Сиротский приют... – повторил он. – Господи боже, Дмитрий, должно быть, это был настоящий ад!
“Значит, это и есть мой брат”, – размышлял Дмитрий, рассматривая высокого, светловолосого парня, который смотрел на него с доверием и состраданием. За всю свою жизнь ему ни разу не приходилось видеть таких больших серых глаз, светившихся умом и искренним любопытством. Улыбка Алекса была открытой и заразительной, однако крепкий подбородок с ямочкой изобличал упорство и настойчивость. Он был хорошо сложен и прекрасно развит физически, благодаря чему смотрелся даже в своей нелепой, нарочито небрежной одежде. Однако самым удивительным и неожиданным была не его привлекательная внешность, а то тепло и искренность, которыми так и веяло от его взгляда. Улыбка разом освещала все его лицо, а в глазах то и дело появлялось мечтательное выражение. “Да он поэт, – с веселым пренебрежением вдруг подумал Дмитрий. – Один из этих невинных, доброжелательных сосунков, которых я съедаю по дюжине за завтраком!”
– Ты, часом, не пишешь стихи? – неожиданно спросил он.
Алекс улыбнулся.
– Время от времени со мной это случается. Думаю, что это наследственное.
Дмитрий почувствовал, как в душе у него шевельнулся гнев. “Чертов сопляк может себе позволить быть невинным паинькой и кропать стишки в свободное время, – подумал он. – Его детство было беззаботным и сытым, он вырос в богатой и благополучной Америке, в то время, как я голодал и мерз в старой, разваливающейся конюшне”.
Однако больше всего он ненавидел Алекса за то, что его собственный отец, Борис Морозов, был так к нему привязан. Он рисковал очень многим, когда в 1953 году сумел вывезти маленького Сашу из России и отправить в Соединенные Штаты. Это могло стоить ему жизни и, возможно, стоило. Почему же он так поступил? Из-за своей любви к Тоне Гордон?
“Итак, маленький жиденок оказался в Нью-Йорке, – размышлял Дмитрий, – а я был брошен на съедение волкам”.
Он взглянул на красивого, уверенного в себе человека, сидевшего перед ним, и ощутил внезапный приступ острой зависти.
Однако довольно скоро недобрые чувства Дмитрия улеглись, растопленные обезоруживающей искренностью и теплотой Алекса. Дмитрий решил, что гораздо лучше иметь братом такого прекрасного парня, как Алекс, чем коварного и жестокого ублюдка – каким был он сам. С Алексом он мог позволить себе расслабиться, приоткрыть свою защитную скорлупу – с Алексом ему было нечего бояться. Попытка Алекса обнять его, когда они встретились на улочке у Сены, глубоко взволновала Дмитрия, однако теперь он понимал, что для Алекса это было только естественно. Никто, кроме Татьяны и нескольких других женщин, не демонстрировал ему своей привязанности и любви столь открыто.
Дмитрий продолжил свой рассказ. Кратко остановившись на гибели своего отца, он, однако, ничего не сказал о том, что Борис Морозов пострадал из-за Тони Гордон. Алекс же был потрясен до глубины души. Порывисто сжав руку Дмитрия, он сказал:
– Мне очень жаль, Дима, поверь... Мне кажется, я немного его помню – он был высоким, темноволосым, очень большим человеком...
Дмитрий говорил еще долго, изредка отвлекаясь на еду и напитки. Он тщательно отредактировал свою историю, опустив кражи и убийство в карьере, заменив главы, касающиеся его подготовки и последующей деятельности в качестве офицера КГБ хорошо отрепетированным рассказом об учебе в университете и работе за границей.
Он даже не сказал Алексу о том, как прочел интервью с ним в журнале “Победа близка”, как ринулся обратно в Москву и, нажав на кое-какие тайные пружины, получил на руки досье Алекса, в котором были все его письма, все просьбы о предоставлении въездной визы, доклады агентов, время от времени следившими за ним в Нью-Йорке. Досье полностью подтверждало то, о чем рассказывал ему Алекс – на протяжении нескольких лет он пытался приехать в Россию и разыскать его.
– Я думал, что ты умер, – сказал Дмитрий, осушая бокал. – Я не получил ни одного твоего письма, и никто не говорил мне о том, что с тобой стало после смерти матери.
– Наверное, кто-то перехватывал мои письма, – заметил Алекс. – Кто-то очень могущественный.
– Они не хотели, чтобы мы встретились, – согласился Дмитрий.
– Кто это – “они”?
Дмитрий промолчал.
Это был замечательный вечер, и он понемногу оттаивал. Вслед за Алексом он громко расхохотался, когда они хором, не сговариваясь, заказали шоколадный мусс. Потом, когда в разговоре вскрылось их пристрастие к шоколаду, Алекс сказал со знанием дела:
– Это у нас от мамы. Я знаю, Нина мне рассказывала.
Когда старинные часы на стене пробили три раза, официанты стали умоляюще поглядывать на них, водружая перевернутые стулья на столы, и братья заметили, что они остались в ресторане последними из посетителей. К этому времени Дмитрий уже начал находить в их беседе удовольствие. Теперь настал черед Алекса рассказывать о своей жизни, и его повествование оказалось столь захватывающим, что Дмитрию хотелось услышать больше и больше.
Кроме того, впервые в жизни он мог позволить себе расслабиться и разговаривать с кем-то, не опасаясь и не гадая об истинных намерениях собеседника. Он мог повернуться к Алексу спиной, не боясь получить удар в спину. Все остальные люди, которых он знал и с кем общался, были потенциальными врагами. Агенты западных спецслужб на месте изрешетили бы его пулями, если бы узнали, что он – убийца, оставлявший за собой трупы со сломанными шейными позвонками. Друзья из Тринадцатого отдела без колебаний перешагнули бы через его труп ради того, чтобы вскарабкаться выше в иерархии КГБ. Его учитель – Октябрь – мог послать его навстречу смерти и мучиться при этом не больше, как если бы раздавил таракана.
Алекс был совсем другим. С ним Дмитрий чувствовал себя даже уютнее и безопасней, чем с Татьяной, с которой ему приходилось сдерживаться и следить за собой, чтобы не сказать лишнего; как-никак, она была из семьи эмигрантов, и к тому же фамилия ее была Романова.
Он был уверен, что Алекс не станет строить козни за его спиной. Ему ничего не нужно было от Дмитрия, и он желал ему только добра. Они были братьями, одной семьей. Это было странное ощущение, которое немного смущало обоих, но и было удивительно приятным. С одной стороны, Дмитрий чувствовал уверенность и тепло, с другой – тревожился, потому что встреча с братом была его тайной, которую он должен был хранить от своих коллег по КГБ. Это манило и пугало его, дарило спокойствие и вселяло тревогу, словно тайный грех, запретный и восхитительный.
Когда они вышли из ресторана, Дмитрий повернулся к Алексу.
– Пожалуйста, при встречах с другими русскими не упоминай, что я – твой брат.
Алекс озабоченно нахмурился.
– Но я же писал тебе письма и упоминал о тебе в своих анкетах для предоставления визы.
– Я знаю. Может быть, именно поэтому тебе и не позволили въехать в страну. Пусть они знают, что у меня есть брат где-то в Америке, но пусть никто не догадывается, что я встретился с ним в Париже. Наши службы, которые ведают направлением на работу за границей, не рекомендуют туда людей, у которых есть родственники за рубежом. Ты же теперь американец... Меня могут отозвать домой и за меньший грех.
– Хорошо, – согласился Алекс. – Давай скажем, что мне понадобились для моего исследования кое-какие Цифры, я позвонил в Торгпредство, и мы встретились.
Дмитрий кивнул. Братья перешли улицу и повернули налево.
– А как быть с Татьяной? – спросил неожиданно Алекс.
– Я с ней поговорю.
Дмитрий привел Алекса в маленький ночной бар на Рю Вавен, и они продолжили свой разговор за бутылкой коньяка. В баре было уютно и немноголюдно, скрытые в стенах колонки изливали негромкие звуки – спокойные джазовые аранжировки Джерри Маллигана.
Разумеется, Дмитрий не упоминал о своей ненависти к евреям и особенно – к Тоне Гордон. Однако, когда крепкий напиток слегка развязал ему язык, он указал на звезду Давида, висевшую на цепочке на шее брата.
– Ты все время носишь этот медальон?
– Конечно, – Алекс выглядел удивленным. – Это медальон мамы. Мы же с тобой евреи – разве не так?
– Мой отец был русским, – быстро сказал Дмитрий.
– Не имеет значения, – спокойно сказал Алекс. – В соответствии с канонами иудаизма принадлежность к еврейскому народу определяется по матери.
Дмитрий стиснул зубы. Он знал об этой еврейской традиции, хотя и пытался похоронить это знание, запереть в самых темных подвалах памяти. Незадолго до того, как уехать из Москвы, он организовал в КГБ отделение антисемитского общества “Память”. Разумеется, все это держалось в строжайшем секрете, однако к его ячейке присоединилось на удивление много сотрудников. Дмитрий вполне мог себе представить, что скажут его товарищи, когда узнают, что его мать была еврейкой. Его вышвырнут из организации, которую он сам и основал!
Дмитрий допил свой коньяк одним глотком.
– Раз ты так много знаешь об иудеях, – проговорил он слегка заплетающимся языком, – почему ты не отрастил эти... пейсы и бороду? И не носишь такую мягкую шапочку, как... как...
– Хасиды? – подсказал Алекс и улыбнулся. – Я носил... некоторое время.
– Что?! – Дмитрий недоверчиво уставился на брата. Алекс, негромко смеясь, кивнул.
– Да, – сказал он и поведал Дмитрию о лете, когда, почувствовав, что по горло сыт своим окружением в Университете Брауна, он отправился на поиски своих корней. Эти поиски привели его в здание по соседству с Бруклин Краун Хайте, где располагался штаб хасидской общины Любавитцера. – Они научили меня молиться и приняли меня в яшиву – так называется их религиозная школа, которая находилась на противоположной стороне улицы. Я даже начал носить ермолку и пытался отращивать бороду.
– Однако сейчас у тебя нет бороды, – заметил Дмитрий.
Алекс пожал плечами.
– Все это кончилось довольно быстро. Любая религия кажется мне бременем. Я увидел самоотречение и забытье, в которое впадали хасиды во время молитвы, и испугался. Я боялся, что, раз попавшись к ним на крючок, я превращусь в религиозного фанатика... – Он помолчал. – Хотя они на самом деле не были так уж фанатичны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
Алекс припомнил строки из поэмы Виктора Вульфа, посвященной героям Сталинградской битвы. Виктор Вульф называл в ней братьями солдат Красной Армии.
Готов погибнуть брат за брата. И жизнь свою ему отдать, Чтоб злой свинец и град осколков В последний миг в себя принять.
Как братство то чисто и свято, Поймет не каждый человек, Все ради брата, жизнь за брата, Едины братия вовек!
“Отец! – подумал Алекс. – Если бы ты мог быть сейчас рядом со мной, ты понял бы, что я чувствую! Братья едины вовек!”
Из-за угла вывернул и покатился прямо на них автомобиль. Братья поспешно отступили в сторону, давая ему проехать.
– Давай зайдем куда-нибудь, где мы сможем поговорить, – предложил Дмитрий.
– Ты знаешь, что они убили нашу маму? Дмитрий мрачно кивнул.
– И моего отца тоже.
Алекс поморщился как от боли.
– Я не знал. Как это случилось?
– Пойдем куда-нибудь, – снова повторил Дмитрий. – Нам нужно о многом поговорить.
Он швырнул сигарету на мостовую и раздавил окурок каблуком.
– Я хочу найти какое-нибудь место, где будет много света, много еды и много людей. Сегодня великий день. Мы встретились больше чем через двадцать лет. Я хочу отпраздновать это событие, хочу напиться!
– Да, давай выпьем за это, – согласился Алекс, начиная чувствовать какое-то беспокойство. Слова брата музыкой звучали в его ушах, однако его сдержанный тон как-то не очень соответствовал тем чувствам, которые он Должен был бы испытывать.
Они взяли такси на Пон де Сюлли. Уже в машине, в свете проплывающих мимо ночных фонарей, Алекс попытался разглядеть лицо брата. Дмитрий был почти одного с ним роста, широкоплечий, с мощной мускулатурой, которую не мог скрыть даже прекрасно сшитый костюм. Красивое лицо, повернутое в профиль к Алексу, выглядело бы романтичным, если бы не сурово сжатые челюсти и черные глаза, которые смотрели на мир недоброжелательно, чуть ли не со злобой. По углам слегка искривленных губ уже наметились горькие морщинки, а под носом приютилась черная родинка, похожая на запятую. Было, однако, в этом лице еще одно, что беспокоило Алекса. Безусловно, это было лицо человека умеющего владеть собой и скрывать свои истинные чувства, и все же выражение его казалось Алексу немного неестественным, хотя и тщательно отрепетированным. Рот был сомкнут в упрямом молчании, а глаза, казалось, неспособны были отражать никакие, даже неожиданно вспыхивающие чувства.
– Ты все еще живешь в России? – спросил Алекс.
Дмитрий кивнул, бросив быстрый взгляд на водителя.
– Я – представитель советского внешнеторгового объединения в Париже, – сказал он.
– Значит, ты уже давно в Париже?
– Да. А ты? Впрочем, я знаю.
Такси покружило по запруженному бульвару Монпарнас и наконец остановилось. Дмитрий расплатился с водителем одной стофранковой банкнотой, извлеченной из толстой пачки.
Ресторан представлял собой огромный, ярко освещенный зал, наполненный посетителями, в основном молодежью. Воздух слегка гудел от оживленных голосов и взрывов смеха, напоминая улей в жаркий летний полдень. В ресторан постоянно кто-то входил и выходил, небрежно одетые студенты и бородатые художники причудливо смешивались с женщинами в мехах и бриллиантовых украшениях и мужчинами в дорогих костюмах и шелковых галстуках. Стремительные официанты в черных куртках и длинных белых фартуках сновали между столиками с подносами, нагруженными едой и напитками, распространявшими дразнящие ароматы французской кухни. Со всех концов зала доносились хлопки открываемого шампанского.
Дмитрий провел Алекса в глубь зала, мимо бара, украшенного репродукциями картин Пикассо, Тулуз-Лотрека и Магритта.
– Мне здесь нравится, – признал Алекс, когда они уселись за столик у дальней стены. – Давай выпьем немного шампанского.
Дмитрий немного поколебался, оглядываясь по сторонам с неподвижной улыбкой на лице. Взгляд его был зорким и внимательным. За столиком через проход от них официант как раз откупорил бутылку этого знаменитого французского вина. Из горлышка хлынула белая пена, и две длинноногие девицы в коротких юбках вскочили, визжа от восторга.
Они заказали ужин с шампанским подошедшему гарсону и снова повернулись друг к другу. В ярком освещении Алекс впитывал в себя малейшие черточки лица Дмитрия.
Несомненно, у него был красивый брат, хотя сейчас он был слишком напряжен и оттого казался излишне холодным и чопорным. Он был одет в хороший костюм, который на свету оказался темно-голубым, в белоснежную рубашку и узкий шелковый галстук. Теперь Алекс сумел рассмотреть, что и лица их были во многом похожи – тот же высокий чистый лоб, полные губы, прямой нос и решительный подбородок. Даже в форме глаз Дмитрия было что-то странно знакомое, хотя почти неуловимое. На этом их сходство кончалось. У них был разный цвет волос и разный оттенок кожи; различия усиливались еще и тем, что сегодня Алекс был одет совсем в другом стиле – мешковатые светло-серые шерстяные брюки, удобную фланелевую рубашку цвета морской волны с расстегнутым воротом и молодежную куртку.
Официант откупорил шампанское, и они подняли бокалы.
– За моего дорогого брата! – поддаваясь внезапному импульсу, провозгласил Алекс. Слегка наклонившись вперед, он стиснул плечо Дмитрия. – Мне кажется, что я сплю, – сказал он и пригубил вино.
– За тебя, Александр!
– Меня все зовут Алексом, – уточнил брат.
– За Алекса! – повторил Дмитрий. Быстрая улыбка, скользнувшая по его лицу, на мгновение сделала его удивительно молодым, задорным, однако уже через секунду эта улыбка погасла.
Неподалеку от них расположилась группа элегантно одетых темнокожих парней, которые негромко переговаривались на каком-то мягком африканском наречии. За столиком на другой стороне прохода теперь сидела пожилая пара: женщина в очках и поношенном платье и широкоплечий, лысеющий мужчина с округлым “пивным” брюшком. Он сражался с коркой из плавленого сыра и гренок, покрывающих всю поверхность тарелки с луковым супом.
Полная женщина с красным лицом и дряблыми руками переходила от столика к столику и предлагала завернутые в целлофан розы.
Алекс наклонился к Дмитрию.
– Расскажи мне обо всем, что случилось с тобой с тех пор, как мы расстались.
– Что ты хочешь узнать? – Дмитрий криво улыбнулся, глядя на него поверх своего бокала.
– Все, – с живостью откликнулся Алекс. – Ты, наверное, даже не помнишь меня, ты тогда был еще слишком мал. Что ты запомнил лучше всего?
– Вонючий детский дом, приют, – с силой сказал Дмитрий просто для того, чтобы проверить, как отреагирует Алекс.
Алекс выглядел потрясенным.
– Сиротский приют... – повторил он. – Господи боже, Дмитрий, должно быть, это был настоящий ад!
“Значит, это и есть мой брат”, – размышлял Дмитрий, рассматривая высокого, светловолосого парня, который смотрел на него с доверием и состраданием. За всю свою жизнь ему ни разу не приходилось видеть таких больших серых глаз, светившихся умом и искренним любопытством. Улыбка Алекса была открытой и заразительной, однако крепкий подбородок с ямочкой изобличал упорство и настойчивость. Он был хорошо сложен и прекрасно развит физически, благодаря чему смотрелся даже в своей нелепой, нарочито небрежной одежде. Однако самым удивительным и неожиданным была не его привлекательная внешность, а то тепло и искренность, которыми так и веяло от его взгляда. Улыбка разом освещала все его лицо, а в глазах то и дело появлялось мечтательное выражение. “Да он поэт, – с веселым пренебрежением вдруг подумал Дмитрий. – Один из этих невинных, доброжелательных сосунков, которых я съедаю по дюжине за завтраком!”
– Ты, часом, не пишешь стихи? – неожиданно спросил он.
Алекс улыбнулся.
– Время от времени со мной это случается. Думаю, что это наследственное.
Дмитрий почувствовал, как в душе у него шевельнулся гнев. “Чертов сопляк может себе позволить быть невинным паинькой и кропать стишки в свободное время, – подумал он. – Его детство было беззаботным и сытым, он вырос в богатой и благополучной Америке, в то время, как я голодал и мерз в старой, разваливающейся конюшне”.
Однако больше всего он ненавидел Алекса за то, что его собственный отец, Борис Морозов, был так к нему привязан. Он рисковал очень многим, когда в 1953 году сумел вывезти маленького Сашу из России и отправить в Соединенные Штаты. Это могло стоить ему жизни и, возможно, стоило. Почему же он так поступил? Из-за своей любви к Тоне Гордон?
“Итак, маленький жиденок оказался в Нью-Йорке, – размышлял Дмитрий, – а я был брошен на съедение волкам”.
Он взглянул на красивого, уверенного в себе человека, сидевшего перед ним, и ощутил внезапный приступ острой зависти.
Однако довольно скоро недобрые чувства Дмитрия улеглись, растопленные обезоруживающей искренностью и теплотой Алекса. Дмитрий решил, что гораздо лучше иметь братом такого прекрасного парня, как Алекс, чем коварного и жестокого ублюдка – каким был он сам. С Алексом он мог позволить себе расслабиться, приоткрыть свою защитную скорлупу – с Алексом ему было нечего бояться. Попытка Алекса обнять его, когда они встретились на улочке у Сены, глубоко взволновала Дмитрия, однако теперь он понимал, что для Алекса это было только естественно. Никто, кроме Татьяны и нескольких других женщин, не демонстрировал ему своей привязанности и любви столь открыто.
Дмитрий продолжил свой рассказ. Кратко остановившись на гибели своего отца, он, однако, ничего не сказал о том, что Борис Морозов пострадал из-за Тони Гордон. Алекс же был потрясен до глубины души. Порывисто сжав руку Дмитрия, он сказал:
– Мне очень жаль, Дима, поверь... Мне кажется, я немного его помню – он был высоким, темноволосым, очень большим человеком...
Дмитрий говорил еще долго, изредка отвлекаясь на еду и напитки. Он тщательно отредактировал свою историю, опустив кражи и убийство в карьере, заменив главы, касающиеся его подготовки и последующей деятельности в качестве офицера КГБ хорошо отрепетированным рассказом об учебе в университете и работе за границей.
Он даже не сказал Алексу о том, как прочел интервью с ним в журнале “Победа близка”, как ринулся обратно в Москву и, нажав на кое-какие тайные пружины, получил на руки досье Алекса, в котором были все его письма, все просьбы о предоставлении въездной визы, доклады агентов, время от времени следившими за ним в Нью-Йорке. Досье полностью подтверждало то, о чем рассказывал ему Алекс – на протяжении нескольких лет он пытался приехать в Россию и разыскать его.
– Я думал, что ты умер, – сказал Дмитрий, осушая бокал. – Я не получил ни одного твоего письма, и никто не говорил мне о том, что с тобой стало после смерти матери.
– Наверное, кто-то перехватывал мои письма, – заметил Алекс. – Кто-то очень могущественный.
– Они не хотели, чтобы мы встретились, – согласился Дмитрий.
– Кто это – “они”?
Дмитрий промолчал.
Это был замечательный вечер, и он понемногу оттаивал. Вслед за Алексом он громко расхохотался, когда они хором, не сговариваясь, заказали шоколадный мусс. Потом, когда в разговоре вскрылось их пристрастие к шоколаду, Алекс сказал со знанием дела:
– Это у нас от мамы. Я знаю, Нина мне рассказывала.
Когда старинные часы на стене пробили три раза, официанты стали умоляюще поглядывать на них, водружая перевернутые стулья на столы, и братья заметили, что они остались в ресторане последними из посетителей. К этому времени Дмитрий уже начал находить в их беседе удовольствие. Теперь настал черед Алекса рассказывать о своей жизни, и его повествование оказалось столь захватывающим, что Дмитрию хотелось услышать больше и больше.
Кроме того, впервые в жизни он мог позволить себе расслабиться и разговаривать с кем-то, не опасаясь и не гадая об истинных намерениях собеседника. Он мог повернуться к Алексу спиной, не боясь получить удар в спину. Все остальные люди, которых он знал и с кем общался, были потенциальными врагами. Агенты западных спецслужб на месте изрешетили бы его пулями, если бы узнали, что он – убийца, оставлявший за собой трупы со сломанными шейными позвонками. Друзья из Тринадцатого отдела без колебаний перешагнули бы через его труп ради того, чтобы вскарабкаться выше в иерархии КГБ. Его учитель – Октябрь – мог послать его навстречу смерти и мучиться при этом не больше, как если бы раздавил таракана.
Алекс был совсем другим. С ним Дмитрий чувствовал себя даже уютнее и безопасней, чем с Татьяной, с которой ему приходилось сдерживаться и следить за собой, чтобы не сказать лишнего; как-никак, она была из семьи эмигрантов, и к тому же фамилия ее была Романова.
Он был уверен, что Алекс не станет строить козни за его спиной. Ему ничего не нужно было от Дмитрия, и он желал ему только добра. Они были братьями, одной семьей. Это было странное ощущение, которое немного смущало обоих, но и было удивительно приятным. С одной стороны, Дмитрий чувствовал уверенность и тепло, с другой – тревожился, потому что встреча с братом была его тайной, которую он должен был хранить от своих коллег по КГБ. Это манило и пугало его, дарило спокойствие и вселяло тревогу, словно тайный грех, запретный и восхитительный.
Когда они вышли из ресторана, Дмитрий повернулся к Алексу.
– Пожалуйста, при встречах с другими русскими не упоминай, что я – твой брат.
Алекс озабоченно нахмурился.
– Но я же писал тебе письма и упоминал о тебе в своих анкетах для предоставления визы.
– Я знаю. Может быть, именно поэтому тебе и не позволили въехать в страну. Пусть они знают, что у меня есть брат где-то в Америке, но пусть никто не догадывается, что я встретился с ним в Париже. Наши службы, которые ведают направлением на работу за границей, не рекомендуют туда людей, у которых есть родственники за рубежом. Ты же теперь американец... Меня могут отозвать домой и за меньший грех.
– Хорошо, – согласился Алекс. – Давай скажем, что мне понадобились для моего исследования кое-какие Цифры, я позвонил в Торгпредство, и мы встретились.
Дмитрий кивнул. Братья перешли улицу и повернули налево.
– А как быть с Татьяной? – спросил неожиданно Алекс.
– Я с ней поговорю.
Дмитрий привел Алекса в маленький ночной бар на Рю Вавен, и они продолжили свой разговор за бутылкой коньяка. В баре было уютно и немноголюдно, скрытые в стенах колонки изливали негромкие звуки – спокойные джазовые аранжировки Джерри Маллигана.
Разумеется, Дмитрий не упоминал о своей ненависти к евреям и особенно – к Тоне Гордон. Однако, когда крепкий напиток слегка развязал ему язык, он указал на звезду Давида, висевшую на цепочке на шее брата.
– Ты все время носишь этот медальон?
– Конечно, – Алекс выглядел удивленным. – Это медальон мамы. Мы же с тобой евреи – разве не так?
– Мой отец был русским, – быстро сказал Дмитрий.
– Не имеет значения, – спокойно сказал Алекс. – В соответствии с канонами иудаизма принадлежность к еврейскому народу определяется по матери.
Дмитрий стиснул зубы. Он знал об этой еврейской традиции, хотя и пытался похоронить это знание, запереть в самых темных подвалах памяти. Незадолго до того, как уехать из Москвы, он организовал в КГБ отделение антисемитского общества “Память”. Разумеется, все это держалось в строжайшем секрете, однако к его ячейке присоединилось на удивление много сотрудников. Дмитрий вполне мог себе представить, что скажут его товарищи, когда узнают, что его мать была еврейкой. Его вышвырнут из организации, которую он сам и основал!
Дмитрий допил свой коньяк одним глотком.
– Раз ты так много знаешь об иудеях, – проговорил он слегка заплетающимся языком, – почему ты не отрастил эти... пейсы и бороду? И не носишь такую мягкую шапочку, как... как...
– Хасиды? – подсказал Алекс и улыбнулся. – Я носил... некоторое время.
– Что?! – Дмитрий недоверчиво уставился на брата. Алекс, негромко смеясь, кивнул.
– Да, – сказал он и поведал Дмитрию о лете, когда, почувствовав, что по горло сыт своим окружением в Университете Брауна, он отправился на поиски своих корней. Эти поиски привели его в здание по соседству с Бруклин Краун Хайте, где располагался штаб хасидской общины Любавитцера. – Они научили меня молиться и приняли меня в яшиву – так называется их религиозная школа, которая находилась на противоположной стороне улицы. Я даже начал носить ермолку и пытался отращивать бороду.
– Однако сейчас у тебя нет бороды, – заметил Дмитрий.
Алекс пожал плечами.
– Все это кончилось довольно быстро. Любая религия кажется мне бременем. Я увидел самоотречение и забытье, в которое впадали хасиды во время молитвы, и испугался. Я боялся, что, раз попавшись к ним на крючок, я превращусь в религиозного фанатика... – Он помолчал. – Хотя они на самом деле не были так уж фанатичны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66