когда твой приятель достиг чегото, не лезь к нему, пока он сам тебя не позовет.
— Ну что ж, я могу предложить тебе кое-что.
— Эй, ты! — кричит Полак одному игроку. — Хоть один раз ты можешь не промахнуться? — Потом он садится, ставит ноги на сиденье перед собой. — Что ты там сказал, Левша?
— Moгу предложить тебе кое-что.
Полак гримасничает, поджимает губы.
— Может быть, мыс тобой и поладим, — говорит он.
Он приобретает автомобиль. На первый взнос идут деньги, сэкономленные им из зарплаты за два первых месяца работы. Вечерами он объезжает магазины, парикмахерские, собирает квитанции. Затем едет к Левше и отдает ему квитанции и наличность. После этого едет в снятую меблированную квартиру. За свою работу он получает сто долларов в неделю.
Однажды происходит нечто непредвиденное.
— Эй, Эл, как дела? — Он останавливается у табачного киоска, берет две сигары по тридцать пять центов пара. Поворачивает ее во рту. — Что скажешь?
Эл, человек средних лет, подходит к нему с коробкой мелочи.
— Полак, один парень хочет, чтобы ему заплатили. Его номер выиграл.
Полак пожимает плечами.
— Почему же ты не сказал этому счастливчику, что Фред приедет с деньгами завтра.
— Да я ему сказал, но он не поверил. Вот он.
Худощавый парень с острым красным носом.
— В чем дело, дружище? — спрашивает Полак.
— Вот что, мистер, я не хочу делать никакого шума и не собираюсь нарываться на драку, но мой номер выиграл, и я хочу получить свои деньги.
— Постой, постой, не шуми. — Он подмигивает хозяину лавки. — Давай поговорим спокойно.
— Слушайте, мистер, единственное, что мне нужно, — деньги. Пятьсот семьдесят второй выиграл. Так ведь? Вот билет.
Двое детей, пришедших в магазин за конфетами, наблюдают эту сцену. Полак хватает парня за руку.
— Иди-ка сюда, мы все сейчас обговорим. — Он захлопывает за собой дверь. — Так вот, дружище, ты выиграл и завтра получишь деньги. У нас один парень собирает деньги, а другой выплачивает выигрыши. Это бизнес, дружище, и нам нужно позаботиться не только о твоем билете.
— А откуда я знаю, что завтра придет кто-то?
— Сколько ты поставил?
— Три цента.
— Значит, ты хочешь получить двадцать один доллар, да? Может, ты думаешь, что разоришь нас этим? — Он смеется. — Получишь ты свои деньги, дружище, получишь.
Парень кладет руку Полаку на плечо.
— Я бы хотел иметь их сегодня, мистер. Уж больно выпить охота.
Полак вздыхает.
— Послушай, дружище, вот тебе доллар. Завтра, когда тебе отдадут деньги, вернешь его Фреду.
Парень берет доллар и смотрит на него с сомнением.
— Честно, мистер?
— Ну конечно же, дружище. — Он стряхивает с плеча его руку и выходит на улицу к своей машине.
По дороге к следующему месту он то и дело качает головой. Глубокое презрение появляется в нем. «Вот дерьмо. Какой-то ублюдок выигрывает двадцать один доллар и думает, что мы не будем спать ночей, чтобы его надуть. Жалкий подонок. Поднимает шум из-за двадцати одного доллара».
— Привет, ма! Как дела? Как поживает моя возлюбленная?
Мать подозрительно смотрит через дверную щель, затем, узнав его, широко распахивает дверь.
— Я не видела тебя целый месяц, сынок, — говорит она по-польски.
— Две недели, месяц — какая разница? Ведь я здесь, ну? На вот возьми конфеты. — Видя ее нерешительность, он хмурится. — Ты еще не вставила зубы?
Она пожимает плечами.
— Я купила кое-что.
— Когда же, черт возьми, ты вставишь их?
— Я купила немного материи на платье.
— Опять для Мэри, да?
— Незамужней девушке нужно одеваться.
— А-а-а!
Входит Мэри и холодно кивает брату.
— Чем занимаешься, неприкаянная?
— Перестань, Казимир.
Он поправляет подтяжку.
— Почему, черт возьми, ты не выйдешь замуж и не дашь матери спокойно вздохнуть?
— Потому что все мужчины такие же, как ты, им нужно только одно.
— Она хочет стать монашкой, — говорит мать.
— Монашкой, черт возьми! — Он смотрит на нее оценивающим взглядом. — Монашка!
— Стив думает, что, может быть, ей действительно пойти в монашки.
Полак внимательно разглядывает ее узкое болезненное лицо, желтые круги под глазами.
— Да, может быть.
И вновь в нем начинает шевелиться презрение, а где-то там внутри слабое сострадание.
— Ты знаешь, ма, а мне везет.
— Ты просто жулик, — вставляет Мэри.
— Тихо, тихо, — успокаивает их мать. — Хорошо, сынок, если тебе везет, это очень хорошо.
— А-а-а! — Он злится на себя. Дурная примета говорить, что тебе везет. — Действительно, иди-ка ты в монашки... Как Стив?
— Он так много работает. Его малышка Мики был болен.
— Я побываю у него на этих днях.
— Дети, вы должны держаться друг друга. (Двое из них умерли, другие, кроме Мэри и Казимира, завели себе семью.)
— Ладно.
Он дал ей деньги на квартиру. Разбросанные повсюду кружевные салфеточки, новое кресло в чехле, подсвечники на бюро — все это его покупки. И все равно квартира ужасно серая.
— Фу, как отвратительно...
— Что, Казимир?
— Ничего, ма, я пойду, пожалуй.
— Ты же только что пришел.
— Ну и что? Вот немного денег. Может быть, ты наконец вставишь себе зубы?
— До свидания, Казимир. (Это Мори.)
— До свидания, детка. — Он опять смотрит на нее. — Монашка, значит? О'кей. Удачи тебе, детка.
— Спасибо, Казимир.
— У меня и для тебя есть немного. На, возьми.
Он вкладывает ей что-то в руку, выскакивает за дверь и мчится вниз по лестнице. Ребятишки пытаются сняаь колпаки с колес машины, и он разгоняет их. Осталось тридцать долларов — не так много на три дня. В последнее время он много проигрывал в покер у Левши. Полак пожимает плечами. «Выигрыш или проигрыш — все зависит от везения».
Он снимает с колен миниатюрную брюнетку и направляется к Левше и другим из компании Кабрицкого. Тихо играет нанятый на вечер джаз из четырех человек. На задних столиках вино уже пролито.
— Что я могу сделать для тебя, Лефти?
— Я хочу свести тебя с Волли Болеттп.
Они склоняются друг к другу и о чем-то беседуют.
— Хороший ты парень, Полак! — говорит Левша.
— Один из лучших.
— Кабрицкий хочет нанять человека для присмотра за девками в южной части его района.
— А, вот в чем дело.
— Да.
Полак размышляет. (Денег, конечно, будет больше, намного больше, и можно будет попользоваться, но...) — Щекотливое дельце, — бормочет он. (Небольшое изменение в «политической обстановке», чье-нибудь предательство — и он окажется под ударом.)
— Сколько тебе лет, Полак?
— Двадцать четыре, — врет он.
— Чертовски молод, — замечает Волли.
— Мне нужно обдумать это дело как следует, — говорит Полак.
Впервые в жизни он не может принять решения.
— Я тебя не тороплю, но вакансия может закрыться на следующей неделе.
— Я, возможног рискну. Думаю, что до будущей недели вы никого не найдете.
Однако на следующий день, когда он все еще обдумывает новое предложение, приходит повестка из призывного участка. Он мрачно ругается. На Мэдисон-стрит есть парень, который прокалывает барабанные перепонки, и он звонит ему. Но по дороге передумывает.
— А, к черту! Все надоело.
Он поворачивает машину и спокойно возвращается назад. В душе у него нарастает любопытство.
Кажется, все обдумал, и вдруг на тебе... Он усмехается про себя. Нет такого дела, чтобы нельзя было справиться. Он успокаивается. В любой ситуации можно найти выход, если хорошенько поискать.
Полак нажимает на гудок и, обгоняя грузовик, мчится вперед.
9.
Несколько часов спустя, в полдень, вдали от места происшествия, солдаты с трудом тащили Уилсона. В течение всего утра они несли его под палящими лучами тропического солнца, обливаясь потом, теряя силы и волю. Они двигались уже автоматически, пот заливал глаза, язык присох к гортани, ноги дрожали. Потоки горячего воздуха поднимались над травой и подобно медленно текущей воде или маслу обволакивали тело. Казалось, что лицо окутано бархатом.
Воздух, который они вдыхали, был накален до предела и ничуть не освежал. Вдыхался не воздух, а какая-то горячая смесь, готовая вот-вот взорваться в груди. Они брели с поникшими головами, громко всхлипывая от усталости и изнеможения. После долгих часов такого испытания они походили на людей, идущих сквозь пламя.
Они волокли Уилсона судорожными рывками, как рабочие передвигают пианино, и с огромным трудом продвигались вперед, преодолевая пятьдесят, сто, а иногда даже двести ярдов. Затем опускали носилки, а сами стояли покачиваясь, с тяжело вздымавшейся грудью, стараясь поймать глоток свежего воздуха, которого не было. Через минуту они поднимали носилки и передвигались дальше на небольшое расстояние по бескрайним просторам зелено-желтых холмов. На подъемах они сгибались, казалось, не могли сделать и шага вперед и все-таки делали. Они снова выпрямлялись, продвигались еще несколько шагов и останавливались, глядя друг на друга. А когда приходилось спускаться под уклон, поги дрожали от напряжения, икры и голень ныли от боли. Им нестерпимо хотелось остановиться, броситься на траву и пролежать остаток дня без движения.
Уилсон был в сознании и страдал от боли. При каждом сотрясении носилок он стонал и метался, равновесие нарушалось, и носильщики начинали спотыкаться. Время от времени он ругал их, и они ежились от этих ругательств. Его стоны и крики как будто рассекали раскаленный воздух и побуждали товарищей сделать еще несколько шагов вперед.
— Проклятие! Я же все вижу. Разве так, черт возьми, обращаются с раненым? Вы только трясете меня и загоняете весь гной внутрь! Стэнли, ты нарочно так делаешь, чтобы измучить меня. Низко и подло так обращаться с раненым другом...
Его голос становился слабым. Время от времени при внезапном толчке он вскрикивал.
— Проклятие! Оставьте меня в покое. — От боли и жары он хныкал как ребенок. — Я бы не стал так обращаться с вами, как вы со мной. — Он откидывался назад с открытым ртом; воздух из его легких вырывался с шумом, как пар из чайника. — Да осторожнее же! Сукины вы дети, осторожнее!
— Мы делаем все, что можем, — ворчал Браун.
— Ни хрена вы не можете, черт вас возьми! Я припомню вам это, сволочи...
Они протаскивали носилки еще на сто ярдов, потом опускали их на землю и тупо смотрели друг на друга.
Уилсон ощущал болезненную пульсацию в ране. Мускулы живота ослабли от боли. Его всего лихорадило. От жары руки и ноги сделались свинцовыми и причиняли страдания, в груди и горле скопилась кровь, а во рту все совершенно пересохло. Каждый толчок носилок действовал на него как удар. Он чувствовал себя так, как будто в течение многих часов боролся с человеком намного сильнее себя, и теперь силы его иссякли. Он часто был на грани потери сознания, но каждое неожиданное сотрясение носилок вызывало жгучую боль, и он снова приходил в себя, с трудом сдерживал рыдания.
Временами он замирал и стискивал зубы в ожидании очередною толчка. И когда происходил голчок, ему казалось, что по воспаленным нервам прошлись напильником. Ему чудилось, что в испытываемой им боли виноваты люди, несущие носилки, и он ненавидел их. Такое же чувство на какой-то момент испытывает человек к предмету, о который ушибает ногу.
— Сукин ты сын, Браун.
— Заткнись, Уилсон.
Браун шатался и спотыкался на каждом шагу, чуть не падал.
Пальцы, сжимавшие ручки носилок, медленно разжимались, и, когда он чувствовал, что носилки вот-вот выскользнут из рук, он кричал: «Стой!» Опустившись на колени возле Уилсона, он пытался отдышаться и растирал руку онемевшими пальцами.
— Потерпи, Уилсон, мы делаем что можем, — задыхаясь говорил он.
— Ты сукин сын, Браун! Ты же трясешь меня нарочно.
Брауну хотелось закричать либо ударить Уилсона по лицу. Язвы нэ его ногах открылись, кровоточили и всякий раз, когда он останавливался, причиняли нестерпимую боль. Дальше идти не хотелось, но он видел, что товарищи смотрят на него, и говорил: «Пошли, пошли, ребята».
Так они тащились под горячими лучами полуденного солнца в течение нескольких часов. Постепенно и неотвратимо угасали их решимость и воля. С огромными усилиями они двигались в этом мареве, связанные друг с другом невольным союзом бессилия и злобы.
Когда один из них спотыкался, остальные ненавидели его: ноша сразу же становилась тяжелее, а стоны раненого выводили из состояния апатии и подстегивали словно кнутом. Им становилось все труднее и труднее. Порой от приступов тошноты глаза застилала мутная пелена. Темнела земля впереди, учащенно билось сердце, рот сводило от горечи. Они в оцепенении механически переставляли ноги, страдая больше Уилсона. Каждый был бы рад поменяться с ним местами.
В час дня Браун велел остановиться. Ноги его настолько одеревенели, что каждую минуту он мог рухнуть на землю. Они поставили носилки с Уилсоном, а сами распластались рядом и жадно хватали ртом воздух. Вокруг дышали зноем раскаленные холмы, попеременно подставлявшие солнцу свои склоны. Воздух, казалось, остановился. Время от времени Уилсон что-то бормотал или просто вскрикивал, но никто не обращал на него внимания.
Отдых не принес облегчения. И если раньше благодаря огромным усилиям удавалось преодолевать усталость, то теперь они уже ничего не могли с собой поделать. Настало полное изнеможение. Они слабели с каждой минутой, к горлу подступала тошнота, они готовы были вот-вот потерять сознание. Постоянно повторявшиеся приступы озноба сотрясали все тело, и тогда казалось, что жизнь покидает их.
Спустя какое-то время, примерно час, Браун сел, проглотил несколько соленых таблеток и выпил почти половину воды из своей фляги. Соль неприятно заурчала в желудке, но он почувствовал некоторое облегчение. Когда он встал и пошел к Уилсону, ноги дрожали и казались чужими, как у человека, вставшего с постели после долгой болезни.
— Как ты себя чувствуешь, парень? — спросил он.
Уилсон пристально посмотрел на него. Ощупывая пальцами лоб, он снял намокшую повязку.
— Вам лучше оставить меня, Браун, — прошептал он слабым голосом.
Последний час, лежа на носилках, он то терял сознание, то начинал бредить, и теперь силы покинули его. Ему не хотелось, чтобы его несли. Он хотел, чтобы ею оставили здесь. Неважно, что с ним будет. Единственное, о чем он думал, чтобы его больше не трогали, чтобы он перестал бояться носилок, которые заставляли его невыносимо страдать.
Браун явно поддавался этому искушению. Он поддался ему настолько, что даже боялся поверить Уилсону.
— О чем ты говоришь, парень!
— Оставьте меня, ребята, ну оставьте же. — На глазах Уилсона навернулись слезы. Безразлично, как будто речь шла вовсе не о нем, он покачал головой. — Я задерживаю вас, оставьте меня здесь. — Вновь все перепуталось в его сознании. Ему казалось, что он находится в разведке и отстает от отряда из-за болезни. — Когда человек собирается вот-вот сдохнуть — он обуза для других.
К Брауну подошел Стэнли.
— Что он хочет? Чтобы мы оставили его?
— Ну да.
— Ты думаешь, надо это сделать?
Браун возмутился.
— Проклятие, Стэнли! Что с тобой, черт возьми? — Но сам он вновь почувствовал искушение. Им опять овладела страшная усталость. Не было никакого желания идти дальше. — Ладно, ребята, пошли! — крикнул он. Потом увидел спавшего невдалеке Риджеса, и это привело его в бешенство. — Вставай, Риджес! Когда ты перестанешь валять дурака?
Медленно, лениво Риджес проснулся.
— А что, отдохнуть нельзя? — откликнулся он. — Подумаешь, человек решил немного отдохнуть... — Он встал, застегнул ремень и пошел к носилкам, — Ну, я готов.
Они потащились дальше. Отдых не пошел им на пользу. Уже но было той настойчивости и упорства, которые гнали их вперед. Теперь, пройдя всего несколько сот ярдов, они чувствовали такую же усталость, как перед привалом. От палящих лучей солнца кружилась голова, от слабости они валились с ног.
Уилсон стонал беспрерывно, и это причиняло им еще большие страдания. От слабости их мотало из стороны в сторону. При каждом стоне они вздрагивали и чувствовали себя виноватыми. Казалось, что боль, которую терпит Уилсон, передается им через ручки носилок. Первую половину мили, пока еще хватало сил разговаривать, они постоянно переругивались. Любое действие одного вызывало раздражение других.
— Гольдстейн, какого черта ты не смотришь себе под ноги? — кричал Стэнли после неожиданного рывка носилок.
— Смотри лучше сам!
— Ну чего вы все грызетесь, лучше бы держали как следует, — ворчал Риджес.
— А-а-а, заткнись! — кричал Стэнли.
Тогда вмешивался Браун.
— Стэнли, ты слишком много треплешься. Ты бы лучше за собой смотрел.
Ожесточенные друг против друга, они продолжали свой путь.
Уилсон вновь стал бормотать, а они мрачно его слушали.
— Ребята, ну почему вы меня не оставите? Человек, который не может поднять своей руки, ни черта не стоит. Я только задерживаю вас. Оставьте меня — вот все, о чем я прошу. Я как-нибудь сам справлюсь, и нечего вам беспокоиться. Оставьте меня, ребята....
«Оставьте меня, ребята...» — эти слова пронзали насквозь, и казалось, что пальцы вот-вот расслабнут и отпустят носилки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
— Ну что ж, я могу предложить тебе кое-что.
— Эй, ты! — кричит Полак одному игроку. — Хоть один раз ты можешь не промахнуться? — Потом он садится, ставит ноги на сиденье перед собой. — Что ты там сказал, Левша?
— Moгу предложить тебе кое-что.
Полак гримасничает, поджимает губы.
— Может быть, мыс тобой и поладим, — говорит он.
Он приобретает автомобиль. На первый взнос идут деньги, сэкономленные им из зарплаты за два первых месяца работы. Вечерами он объезжает магазины, парикмахерские, собирает квитанции. Затем едет к Левше и отдает ему квитанции и наличность. После этого едет в снятую меблированную квартиру. За свою работу он получает сто долларов в неделю.
Однажды происходит нечто непредвиденное.
— Эй, Эл, как дела? — Он останавливается у табачного киоска, берет две сигары по тридцать пять центов пара. Поворачивает ее во рту. — Что скажешь?
Эл, человек средних лет, подходит к нему с коробкой мелочи.
— Полак, один парень хочет, чтобы ему заплатили. Его номер выиграл.
Полак пожимает плечами.
— Почему же ты не сказал этому счастливчику, что Фред приедет с деньгами завтра.
— Да я ему сказал, но он не поверил. Вот он.
Худощавый парень с острым красным носом.
— В чем дело, дружище? — спрашивает Полак.
— Вот что, мистер, я не хочу делать никакого шума и не собираюсь нарываться на драку, но мой номер выиграл, и я хочу получить свои деньги.
— Постой, постой, не шуми. — Он подмигивает хозяину лавки. — Давай поговорим спокойно.
— Слушайте, мистер, единственное, что мне нужно, — деньги. Пятьсот семьдесят второй выиграл. Так ведь? Вот билет.
Двое детей, пришедших в магазин за конфетами, наблюдают эту сцену. Полак хватает парня за руку.
— Иди-ка сюда, мы все сейчас обговорим. — Он захлопывает за собой дверь. — Так вот, дружище, ты выиграл и завтра получишь деньги. У нас один парень собирает деньги, а другой выплачивает выигрыши. Это бизнес, дружище, и нам нужно позаботиться не только о твоем билете.
— А откуда я знаю, что завтра придет кто-то?
— Сколько ты поставил?
— Три цента.
— Значит, ты хочешь получить двадцать один доллар, да? Может, ты думаешь, что разоришь нас этим? — Он смеется. — Получишь ты свои деньги, дружище, получишь.
Парень кладет руку Полаку на плечо.
— Я бы хотел иметь их сегодня, мистер. Уж больно выпить охота.
Полак вздыхает.
— Послушай, дружище, вот тебе доллар. Завтра, когда тебе отдадут деньги, вернешь его Фреду.
Парень берет доллар и смотрит на него с сомнением.
— Честно, мистер?
— Ну конечно же, дружище. — Он стряхивает с плеча его руку и выходит на улицу к своей машине.
По дороге к следующему месту он то и дело качает головой. Глубокое презрение появляется в нем. «Вот дерьмо. Какой-то ублюдок выигрывает двадцать один доллар и думает, что мы не будем спать ночей, чтобы его надуть. Жалкий подонок. Поднимает шум из-за двадцати одного доллара».
— Привет, ма! Как дела? Как поживает моя возлюбленная?
Мать подозрительно смотрит через дверную щель, затем, узнав его, широко распахивает дверь.
— Я не видела тебя целый месяц, сынок, — говорит она по-польски.
— Две недели, месяц — какая разница? Ведь я здесь, ну? На вот возьми конфеты. — Видя ее нерешительность, он хмурится. — Ты еще не вставила зубы?
Она пожимает плечами.
— Я купила кое-что.
— Когда же, черт возьми, ты вставишь их?
— Я купила немного материи на платье.
— Опять для Мэри, да?
— Незамужней девушке нужно одеваться.
— А-а-а!
Входит Мэри и холодно кивает брату.
— Чем занимаешься, неприкаянная?
— Перестань, Казимир.
Он поправляет подтяжку.
— Почему, черт возьми, ты не выйдешь замуж и не дашь матери спокойно вздохнуть?
— Потому что все мужчины такие же, как ты, им нужно только одно.
— Она хочет стать монашкой, — говорит мать.
— Монашкой, черт возьми! — Он смотрит на нее оценивающим взглядом. — Монашка!
— Стив думает, что, может быть, ей действительно пойти в монашки.
Полак внимательно разглядывает ее узкое болезненное лицо, желтые круги под глазами.
— Да, может быть.
И вновь в нем начинает шевелиться презрение, а где-то там внутри слабое сострадание.
— Ты знаешь, ма, а мне везет.
— Ты просто жулик, — вставляет Мэри.
— Тихо, тихо, — успокаивает их мать. — Хорошо, сынок, если тебе везет, это очень хорошо.
— А-а-а! — Он злится на себя. Дурная примета говорить, что тебе везет. — Действительно, иди-ка ты в монашки... Как Стив?
— Он так много работает. Его малышка Мики был болен.
— Я побываю у него на этих днях.
— Дети, вы должны держаться друг друга. (Двое из них умерли, другие, кроме Мэри и Казимира, завели себе семью.)
— Ладно.
Он дал ей деньги на квартиру. Разбросанные повсюду кружевные салфеточки, новое кресло в чехле, подсвечники на бюро — все это его покупки. И все равно квартира ужасно серая.
— Фу, как отвратительно...
— Что, Казимир?
— Ничего, ма, я пойду, пожалуй.
— Ты же только что пришел.
— Ну и что? Вот немного денег. Может быть, ты наконец вставишь себе зубы?
— До свидания, Казимир. (Это Мори.)
— До свидания, детка. — Он опять смотрит на нее. — Монашка, значит? О'кей. Удачи тебе, детка.
— Спасибо, Казимир.
— У меня и для тебя есть немного. На, возьми.
Он вкладывает ей что-то в руку, выскакивает за дверь и мчится вниз по лестнице. Ребятишки пытаются сняаь колпаки с колес машины, и он разгоняет их. Осталось тридцать долларов — не так много на три дня. В последнее время он много проигрывал в покер у Левши. Полак пожимает плечами. «Выигрыш или проигрыш — все зависит от везения».
Он снимает с колен миниатюрную брюнетку и направляется к Левше и другим из компании Кабрицкого. Тихо играет нанятый на вечер джаз из четырех человек. На задних столиках вино уже пролито.
— Что я могу сделать для тебя, Лефти?
— Я хочу свести тебя с Волли Болеттп.
Они склоняются друг к другу и о чем-то беседуют.
— Хороший ты парень, Полак! — говорит Левша.
— Один из лучших.
— Кабрицкий хочет нанять человека для присмотра за девками в южной части его района.
— А, вот в чем дело.
— Да.
Полак размышляет. (Денег, конечно, будет больше, намного больше, и можно будет попользоваться, но...) — Щекотливое дельце, — бормочет он. (Небольшое изменение в «политической обстановке», чье-нибудь предательство — и он окажется под ударом.)
— Сколько тебе лет, Полак?
— Двадцать четыре, — врет он.
— Чертовски молод, — замечает Волли.
— Мне нужно обдумать это дело как следует, — говорит Полак.
Впервые в жизни он не может принять решения.
— Я тебя не тороплю, но вакансия может закрыться на следующей неделе.
— Я, возможног рискну. Думаю, что до будущей недели вы никого не найдете.
Однако на следующий день, когда он все еще обдумывает новое предложение, приходит повестка из призывного участка. Он мрачно ругается. На Мэдисон-стрит есть парень, который прокалывает барабанные перепонки, и он звонит ему. Но по дороге передумывает.
— А, к черту! Все надоело.
Он поворачивает машину и спокойно возвращается назад. В душе у него нарастает любопытство.
Кажется, все обдумал, и вдруг на тебе... Он усмехается про себя. Нет такого дела, чтобы нельзя было справиться. Он успокаивается. В любой ситуации можно найти выход, если хорошенько поискать.
Полак нажимает на гудок и, обгоняя грузовик, мчится вперед.
9.
Несколько часов спустя, в полдень, вдали от места происшествия, солдаты с трудом тащили Уилсона. В течение всего утра они несли его под палящими лучами тропического солнца, обливаясь потом, теряя силы и волю. Они двигались уже автоматически, пот заливал глаза, язык присох к гортани, ноги дрожали. Потоки горячего воздуха поднимались над травой и подобно медленно текущей воде или маслу обволакивали тело. Казалось, что лицо окутано бархатом.
Воздух, который они вдыхали, был накален до предела и ничуть не освежал. Вдыхался не воздух, а какая-то горячая смесь, готовая вот-вот взорваться в груди. Они брели с поникшими головами, громко всхлипывая от усталости и изнеможения. После долгих часов такого испытания они походили на людей, идущих сквозь пламя.
Они волокли Уилсона судорожными рывками, как рабочие передвигают пианино, и с огромным трудом продвигались вперед, преодолевая пятьдесят, сто, а иногда даже двести ярдов. Затем опускали носилки, а сами стояли покачиваясь, с тяжело вздымавшейся грудью, стараясь поймать глоток свежего воздуха, которого не было. Через минуту они поднимали носилки и передвигались дальше на небольшое расстояние по бескрайним просторам зелено-желтых холмов. На подъемах они сгибались, казалось, не могли сделать и шага вперед и все-таки делали. Они снова выпрямлялись, продвигались еще несколько шагов и останавливались, глядя друг на друга. А когда приходилось спускаться под уклон, поги дрожали от напряжения, икры и голень ныли от боли. Им нестерпимо хотелось остановиться, броситься на траву и пролежать остаток дня без движения.
Уилсон был в сознании и страдал от боли. При каждом сотрясении носилок он стонал и метался, равновесие нарушалось, и носильщики начинали спотыкаться. Время от времени он ругал их, и они ежились от этих ругательств. Его стоны и крики как будто рассекали раскаленный воздух и побуждали товарищей сделать еще несколько шагов вперед.
— Проклятие! Я же все вижу. Разве так, черт возьми, обращаются с раненым? Вы только трясете меня и загоняете весь гной внутрь! Стэнли, ты нарочно так делаешь, чтобы измучить меня. Низко и подло так обращаться с раненым другом...
Его голос становился слабым. Время от времени при внезапном толчке он вскрикивал.
— Проклятие! Оставьте меня в покое. — От боли и жары он хныкал как ребенок. — Я бы не стал так обращаться с вами, как вы со мной. — Он откидывался назад с открытым ртом; воздух из его легких вырывался с шумом, как пар из чайника. — Да осторожнее же! Сукины вы дети, осторожнее!
— Мы делаем все, что можем, — ворчал Браун.
— Ни хрена вы не можете, черт вас возьми! Я припомню вам это, сволочи...
Они протаскивали носилки еще на сто ярдов, потом опускали их на землю и тупо смотрели друг на друга.
Уилсон ощущал болезненную пульсацию в ране. Мускулы живота ослабли от боли. Его всего лихорадило. От жары руки и ноги сделались свинцовыми и причиняли страдания, в груди и горле скопилась кровь, а во рту все совершенно пересохло. Каждый толчок носилок действовал на него как удар. Он чувствовал себя так, как будто в течение многих часов боролся с человеком намного сильнее себя, и теперь силы его иссякли. Он часто был на грани потери сознания, но каждое неожиданное сотрясение носилок вызывало жгучую боль, и он снова приходил в себя, с трудом сдерживал рыдания.
Временами он замирал и стискивал зубы в ожидании очередною толчка. И когда происходил голчок, ему казалось, что по воспаленным нервам прошлись напильником. Ему чудилось, что в испытываемой им боли виноваты люди, несущие носилки, и он ненавидел их. Такое же чувство на какой-то момент испытывает человек к предмету, о который ушибает ногу.
— Сукин ты сын, Браун.
— Заткнись, Уилсон.
Браун шатался и спотыкался на каждом шагу, чуть не падал.
Пальцы, сжимавшие ручки носилок, медленно разжимались, и, когда он чувствовал, что носилки вот-вот выскользнут из рук, он кричал: «Стой!» Опустившись на колени возле Уилсона, он пытался отдышаться и растирал руку онемевшими пальцами.
— Потерпи, Уилсон, мы делаем что можем, — задыхаясь говорил он.
— Ты сукин сын, Браун! Ты же трясешь меня нарочно.
Брауну хотелось закричать либо ударить Уилсона по лицу. Язвы нэ его ногах открылись, кровоточили и всякий раз, когда он останавливался, причиняли нестерпимую боль. Дальше идти не хотелось, но он видел, что товарищи смотрят на него, и говорил: «Пошли, пошли, ребята».
Так они тащились под горячими лучами полуденного солнца в течение нескольких часов. Постепенно и неотвратимо угасали их решимость и воля. С огромными усилиями они двигались в этом мареве, связанные друг с другом невольным союзом бессилия и злобы.
Когда один из них спотыкался, остальные ненавидели его: ноша сразу же становилась тяжелее, а стоны раненого выводили из состояния апатии и подстегивали словно кнутом. Им становилось все труднее и труднее. Порой от приступов тошноты глаза застилала мутная пелена. Темнела земля впереди, учащенно билось сердце, рот сводило от горечи. Они в оцепенении механически переставляли ноги, страдая больше Уилсона. Каждый был бы рад поменяться с ним местами.
В час дня Браун велел остановиться. Ноги его настолько одеревенели, что каждую минуту он мог рухнуть на землю. Они поставили носилки с Уилсоном, а сами распластались рядом и жадно хватали ртом воздух. Вокруг дышали зноем раскаленные холмы, попеременно подставлявшие солнцу свои склоны. Воздух, казалось, остановился. Время от времени Уилсон что-то бормотал или просто вскрикивал, но никто не обращал на него внимания.
Отдых не принес облегчения. И если раньше благодаря огромным усилиям удавалось преодолевать усталость, то теперь они уже ничего не могли с собой поделать. Настало полное изнеможение. Они слабели с каждой минутой, к горлу подступала тошнота, они готовы были вот-вот потерять сознание. Постоянно повторявшиеся приступы озноба сотрясали все тело, и тогда казалось, что жизнь покидает их.
Спустя какое-то время, примерно час, Браун сел, проглотил несколько соленых таблеток и выпил почти половину воды из своей фляги. Соль неприятно заурчала в желудке, но он почувствовал некоторое облегчение. Когда он встал и пошел к Уилсону, ноги дрожали и казались чужими, как у человека, вставшего с постели после долгой болезни.
— Как ты себя чувствуешь, парень? — спросил он.
Уилсон пристально посмотрел на него. Ощупывая пальцами лоб, он снял намокшую повязку.
— Вам лучше оставить меня, Браун, — прошептал он слабым голосом.
Последний час, лежа на носилках, он то терял сознание, то начинал бредить, и теперь силы покинули его. Ему не хотелось, чтобы его несли. Он хотел, чтобы ею оставили здесь. Неважно, что с ним будет. Единственное, о чем он думал, чтобы его больше не трогали, чтобы он перестал бояться носилок, которые заставляли его невыносимо страдать.
Браун явно поддавался этому искушению. Он поддался ему настолько, что даже боялся поверить Уилсону.
— О чем ты говоришь, парень!
— Оставьте меня, ребята, ну оставьте же. — На глазах Уилсона навернулись слезы. Безразлично, как будто речь шла вовсе не о нем, он покачал головой. — Я задерживаю вас, оставьте меня здесь. — Вновь все перепуталось в его сознании. Ему казалось, что он находится в разведке и отстает от отряда из-за болезни. — Когда человек собирается вот-вот сдохнуть — он обуза для других.
К Брауну подошел Стэнли.
— Что он хочет? Чтобы мы оставили его?
— Ну да.
— Ты думаешь, надо это сделать?
Браун возмутился.
— Проклятие, Стэнли! Что с тобой, черт возьми? — Но сам он вновь почувствовал искушение. Им опять овладела страшная усталость. Не было никакого желания идти дальше. — Ладно, ребята, пошли! — крикнул он. Потом увидел спавшего невдалеке Риджеса, и это привело его в бешенство. — Вставай, Риджес! Когда ты перестанешь валять дурака?
Медленно, лениво Риджес проснулся.
— А что, отдохнуть нельзя? — откликнулся он. — Подумаешь, человек решил немного отдохнуть... — Он встал, застегнул ремень и пошел к носилкам, — Ну, я готов.
Они потащились дальше. Отдых не пошел им на пользу. Уже но было той настойчивости и упорства, которые гнали их вперед. Теперь, пройдя всего несколько сот ярдов, они чувствовали такую же усталость, как перед привалом. От палящих лучей солнца кружилась голова, от слабости они валились с ног.
Уилсон стонал беспрерывно, и это причиняло им еще большие страдания. От слабости их мотало из стороны в сторону. При каждом стоне они вздрагивали и чувствовали себя виноватыми. Казалось, что боль, которую терпит Уилсон, передается им через ручки носилок. Первую половину мили, пока еще хватало сил разговаривать, они постоянно переругивались. Любое действие одного вызывало раздражение других.
— Гольдстейн, какого черта ты не смотришь себе под ноги? — кричал Стэнли после неожиданного рывка носилок.
— Смотри лучше сам!
— Ну чего вы все грызетесь, лучше бы держали как следует, — ворчал Риджес.
— А-а-а, заткнись! — кричал Стэнли.
Тогда вмешивался Браун.
— Стэнли, ты слишком много треплешься. Ты бы лучше за собой смотрел.
Ожесточенные друг против друга, они продолжали свой путь.
Уилсон вновь стал бормотать, а они мрачно его слушали.
— Ребята, ну почему вы меня не оставите? Человек, который не может поднять своей руки, ни черта не стоит. Я только задерживаю вас. Оставьте меня — вот все, о чем я прошу. Я как-нибудь сам справлюсь, и нечего вам беспокоиться. Оставьте меня, ребята....
«Оставьте меня, ребята...» — эти слова пронзали насквозь, и казалось, что пальцы вот-вот расслабнут и отпустят носилки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88