— Должен признаться, ваше преосвященство, я долгие годы восхищаюсь политикой католической церкви. Ваше величие — в широте ваших идей.
Кардинал склоняет голову.
— Я рад предоставить вам аудиенцию, сын мой. Вы проделали большую работу. Я слышал о вашей деятельности против антихриста в Париже.
— Я трудился для блага своей страны. (Каммингс нисколько не смущается произнося эти слова.)
— Это благое дело.
— Я знаю, ваше преосвященство... В последнее время я чувствую какое то беспокойство...
— Возможно, вы готовитесь к важной перемене.
— Так мне иногда кажется... Я всегда восхищаюсь политикой вашей церкви.
Он идет через огромный двор Ватикана, долго смотрит на собор святого Петра. Служба, на которой он только что присутствовал, растрогала его.
«Может быть, мне нужно переменить веру».
На борту лайнера по пути домой он с удовольствием читает в газете, купленной на судне, что компания «Ливей кэмикл» начала переговоры с фирмой «Братья Саллевуазье».
— Хорошо возвращаться домой. Надоели и любители лягушек, и итальяшки, — говорит ему один из офицеров миссии.
— Да.
— Эта Италия — отсталая страна, хотя говорят, что Муссолини сделал много для нее. И все же ничего не изменилось. Католические страны, видимо, всегда будут отсталыми.
— Вероятно.
Несколько минут его мысль работает четко. То, что произошло в переулке в Риме, — сигнал опасности, и он должен быть осторожен в будущем. Такое не должно повториться. «Скоро я буду полковником. Я не могу допустить, чтобы такое повторилось».
Каммингс тяжело вздыхает:
— Я многое узнал.
— И я тоже.
Каммингс смотрит на воду, потом медленно переводит взгляд вверх, к горизонту. Подполковник... полковник... бригадный генерал... генерал-майор... генерал-лейтенант... полный генерал?
«Если скоро начнется война, все будет в порядке».
А потом... Политика еще важнее. После войны...
Но ему пока не следует определять своей политической позиции.
В истории возможно столько крупных поворотов. Но главным путем к власти в Америке всегда будет антикоммунизм.
«Нужно держать ухо востро», — решает Каммингс.
ХОР. Что такое рана, стоящая миллион долларов?
Раннее утро. Уборная в кустах в конце лагеря. Брезента на крыше нет. У боковых стенок вкопаны шесты, на которых висит по рулону туалетной бумаги, прикрытой от дождя пустыми консервными банками.
Галлахер. В такое паршивое утро хочется даже, чтобы тебя зацепила пуля.
Уилсон. Беда в том, что нельзя знать заранее, куда она попадет.
Стэнли. Если бы можно было, я в армии не задержался бы.
Галлахер. Все равно. Нет на теле такого места, где бы рана, пусть даже стоящая миллион долларов, не принесла бы боль.
Стэнли. Иногда мне кажется, что я согласился бы потерять ногу и на этом кончить.
Уилсон. Если потеряешь ногу, беда будет в том, что когда пойдешь к какой-нибудь красотке и неожиданно появится ее муж, то как же сумеешь убежать? (Смех.)
Мартинес. Тогда, может быть, лучше остаться без руки?
Стэнли. Нет, это еще хуже. Я никогда на это не пошел бы. Кто же тебе даст работу, если ты без руки или, не приведи господи, без двух?
Галлахер. Ха-ха! Тебя будет содержать правительство.
Мартинес. Надо получить рану, но так, чтобы не умереть, — вот в чем вся загвоздка. Нужна только рана, а ведь тебя может и убить. Это как повезет.
Стэнли. Вот именно. (Пауза.) Для такого, как Риджес, получить рану, стоящую миллион долларов, значило бы остаться без головы.
(Смех.)
Галлахер. Что касается Рота и Гольдстейна, то, даже если бы они получили рану в голову, разницы бы никто не заметил.
Стэнли. Да перестаньте вы об этом. Меня дрожь продирает.
Галлахер. Судьба на стороне армии. Нельзя рассчитывать, что отделаешься легким ранением.
Стэнли. Я готов на ранение ноги в любое время. Подписался бы под таким делом хоть сейчас.
Мартинес. И я. Это не так уж трудно сделать. Толио прострелили локоть, и он был таков.
Уилсон. Вот это да. Скажу вам, друзья, я даже забыл, как выглядит это дерьмо — Толио. Но я никогда не забуду, что ему удалось демобилизоваться из-за ранения в локоть.
(Они продолжают разговор.)
Часть 3. Ловушка и призрак.
1.
Взвод Крофта отправился в разведку во второй половине следующего дня. За несколько часов до наступления темноты люди заняли свои места в десантном катере. Он быстро обогнул полуостров и направился к западной оконечности Анопопея. Волнение на море было довольно сильным. Хотя рулевой вел катер в миле от берега, судно сильно качало, через носовую сходню то и дело захлестывали волны, по палубе перекатывалась вода. Катер был небольшой, похожий на те, на которых они высаживались при вторжении. Он был плохо оснащен для такого плавания, в котором предстояло обойти почти половину острова. Солдаты разместились на койках, укрылись плащ-палатками и приготовились к неприятному путешествию.
Лейтенант Хирн немного постоял у рулевой рубки на корме, глядя вниз, в трюм, где разместились солдаты взвода. Он был немного утомлен; всего через час или два после того, как Даллесон сообщил ему о назначении в разведывательный взвод, ему передали приказание отбыть для выполнения задания. Остаток дня ушел на проверку обмундирования и вооружения людей, получение продуктов, изучение карт и распоряжений, отданных Даллесоном. Он действовал автоматически, умело, скрыв на время свое удивление и радость в связи с переводом из штаба Каммингса.
Он закурил сигарету и снова бросил взгляд на людей, заполнивших квадратное помещение трюма. Тринадцать человек вместе с их оружием, вещевыми мешками, патронными лентами и ящиками втиснулись в помещение длиной тридцать футов и шириной восемь футов. На дне трюма были расставлены армейские койки. Утром Хирн попытался получить десантную баржу с встроенными по бортам койками, но это оказалось невозможным. Теперь койки заполнили почти все пространство в трюме. Солдаты сидели ни них поджав ноги, чтобы уберечься от перекатывающейся по палубе воды. Укрывшись плащ-палатками, солдаты вздрагивали каждый раз, когда на них летели брызги от волн, разбивавшихся о носовую сходню.
Хирн всматривался в лица людей. Он поставил перед собой задачу сразу запомнить фамилии подчиненных. Это, конечно, не означало знания самих подчиненных, но необходимость составить хотя бы представление о характере каждого из них была. Он иногда разговаривал с некоторыми из них, шутил, но этого было недостаточно, и он понял, что не обладает большими способностями к такому общению. Он мог бы добиться большего путем наблюдения. Единственный недостаток этого метода заключался в том, что процесс наблюдения был медленным, а утром предстояло высадиться и начать выполнять задачи разведки. А в этом деле знать людей было необходимо.
Наблюдая за лицами солдат, Хирн испытывал внутреннюю неловкость. Вот так же, с чувством готовности к схватке, легкой вины и стыда, он проходил мимо трущоб, чувствуя на себе враждебные взгляды людей. Конечно, ему было трудно не отвести глаз, когда кто-нибудь из подчиненных останавливал свой взгляд на нем. У большинства были грубые лица, взгляд пустой, чуть холодный и далекий. Вместе они казались неприступными и твердыми, как будто лишенными всех излишков веса и чувств. Кожа на лицах загрубела, стала жесткой, на руках и ногах было много следов от царапин и укусов в джунглях. Почти все перед выходом побрились, по лица были какие-то помятые, обмундирование непригнанным.
Хирн взглянул на Крофта, одетого в чистую рабочую форму. Тот сидел на койке и точил нож на точильном камне, который он достал из кармана. Крофта Хирн знал, пожалуй, лучше других, точнее говоря, он провел с ним некоторое время утром, обсуждая поставленную взводу задачу. Фактически же он не знал о Крофте ничего. Крофт слушал его, кивал головой, поплевывал в сторону и, если необходимо, отвечал короткими отрывистыми фразами, как будто бормоча что-то себе под нос. Крофт, несомненно, хорошо руководил взводом, он был решителен и умен, и Хирну вполне резонно казалось, что тот относится к нему с неприязнью. Хирн понимал, что их взаимоотношения будут трудными, поскольку Крофт знал больше его, и если он, Хирн, будет неосторожен, это поймет скоро и весь взвод. Почти с восхищением Хирн наблюдал, как Крофт точит свой нож. Тот работал, что-то нашептывая, глядя на лезвие ножа, которое водил по точильному камню. Было что-то застывшее в его лице, в складках сжатых губ, сосредоточенность во взгляде. «Крофт действительно крепкий орешек», — подумал Хирн.
Катер поворачивал, наползая бортом на волны. Набежавшая волна качнула катер, и Хирн покрепче схватился за поручень. Хирн знал немного и сержанта Брауна. Курносый нос, веснушки и рыжеватые волосы делали Брауна похожим на ребенка. Типичный американский солдат — именно таких рисовали в клубах табачного дыма на рекламных рисунках. Он очень походил на улыбающихся солдат, которых изображали в рекламных объявлениях, только был немного меньше ростом, пополнее и посуровее. Хирн решил, что у Брауна странное лицо. Если приглядишься, замечаешь у него следы тропических язвочек, грустный и отчужденный взгляд, морщины на коже. Он выглядел удивительно старым. Но то же самое можно было сказать обо всех ветеранах. Их легко было отличить от других. Вот, к примеру, Галлахер, который, видимо, и всегда так выглядел, но он пробыл во взводе тоже долго. Или Мартинес, который казался более хрупким, более чувствительным, чем остальные. Его правильное лицо было нервным, он все время мигал, когда в то утро разговаривал с Хирном. Именно его, казалось, можно было выбрать для рекламы первым, но все же он, по-видимому, был хорошим человеком. Мексиканцу нужно было быть таким, чтобы стать хорошим сержантом.
Или Уилсон и тот, которого они называли Редом. Хирн наблюдал за Волсеном. У него было грубое лицо человека, прошедшего через многие испытания, и эту грубость еще более оттеняла необыкновенная голубизна его глаз. Его смех звучал надсадно и саркастически, как будто все было ему противно и иным не могло быть. Волсен был, видимо, тем человеком, с которым стоило поговорить, но вместе с тем он казался неприступным.
Эти люди взаимно дополняли друг друга и вместе выглядели крепче и грубее, чем поодиночке. Когда они лежали на койках, их лица казались единственным живым предметом в трюме. Их полевая форма была старой, вылинявшей до бледно-зеленого цвета, а борта катера от ржавчины стали внутри коричневыми. Ни цвета, ни движения в трюме не было, взгляд привлекали только солдатские лица.
Хирн отбросил окурок.
Слева, не более чем в полумиле, виднелся остров. Береговая полоса была узкой в этом месте, кокосовые деревья росли чуть ли не у самой воды. За ними рос кустарник, густое переплетение корневищ, виноградных лоз и других растений, деревьев и листвы. Дальше от берега виднелись высокие, прочно осевшие на землю холмы, вершины которых терялись в покрывавших их лесах. Очертания холмов были резкими, прерывистыми и пустынными и вместе с голыми пятнами скал напоминали шкуру бизона, когда он линяет летом. Хирн оценил силу сопротивления этого участка суши. Если рельеф в месте их высадки завтра окажется таким же, то придется здорово попотеть, преодолевая это препятствие. Неожиданно сама идея разведки с тыла показалась Хирну фантастической.
До него опять донесся мерный стук двигателей катера. В разведку его послал Каммингс, и поэтому можно было сомневаться в задаче взвода, не доверять тем мотивам, по которым Каммингс решил выслать его. Хирну казалось невероятным, что Каммингс перевел его на эту должность по ошибке. Не может быть, чтобы генерал не знал, что Хирна такой перевод вполне устраивает.
А может быть, решение о его переводе исходило от Даллесона?
Хирну это показалось сомнительным. Он легко мог представить себе, как Каммингс подсказал эту идею Даллесону. А задание на разведку, весьма вероятно, явилось итогом размышлений генерала о переводе его, Хирна, в разведывательный взвод.
Тем не менее посылка разведывательного взвода представлялась Хирну расточительством. Хирн давно понял, какую злобу мог затаить Каммингс, но не мог представить себе, чтобы тот решился целую неделю обойтись без взвода только по соображениям личной мести. Он мог отомстить легче и проще. Кроме того, Каммингс был слишком хорошим военачальником, чтобы допустить расточительность.
Возможно, он считал разведку эффективным маневром. Хирна беспокоило только то, что генерал мог и не сознавать, почему он в действительности принял такое решение. Конечно, казалось маловероятным, чтобы они смогли пройти тридцать-сорок миль по диким джунглям и горам, пройти через перевал, разведать тылы японцев и возвратиться. Чем больше раздумывал Хирн, тем труднее казалась ему задача. Он был неопытен, и задача, возможно, была легче, чем он считал. И все-таки она казалась ему сомнительным предприятием.
Самолюбие Хирна было отчасти удовлетворено тем, что ему поручили командовать взводом. Что бы ни думал Каммингс, эта должность нравилась Хирну больше других. Он предвидел беспокойства, опасности, неизбежные разочарования, но по крайней мере это было настоящее дело. Впервые за много месяцев у него снова появились какие-то простые и ясные желания. Если бы он справился с делом, если бы все обернулось, как он хотел, у него был бы налажен контакт с людьми. Хороший взвод.
Он удивился. Это был слишком наивный, слишком идеальный подход к делу с его стороны. А с другой стороны — смехотворный.
Хороший взвод... для чего? Чтобы действовать немного лучше в системе, которую он презирал и внутренний механизм которой открыл перед ним Каммингс? Действовать потому, что данным взводом командует он, что взвод — предмет его забот? Но это типичный подход собственника. И элементы такого подхода с его стороны налицо. Патернализм! «Правда состоит в том, что он не готов для нового общества Каммингса, в котором все пускается в обращение и ничто не является собственностью», — подумал Хирн и улыбнулся.
Ладно, разобраться во всем этом он сумеет позднее. Пока же важно одно: для него так будет лучше. Ему понравилось большинство людей во взводе, понравилось сразу и инстинктивно, и, как это ни странно, ему захотелось понравиться им. Пользуясь приемами, которые Хирн подсознательно перенял от некоторых офицеров и своего собственного отца, он даже попытался дать понять им, что он, мол, свой парень. Существовал определенный метод установления дружеских отношений, которым легко пользоваться в отношениях с американцами. Можно было прикинуться другом и оставаться в глубине души сволочью. Хирну хотелось пойти даже немного дальше.
Зачем все это нужно? Чтобы доказать что-то Каммингсу? Хирн задумался ненадолго, а затем решил, что все это чепуха. К черту самоанализ. Раздумья никогда не приносят пользы, если у тебя нет глубоких знаний, а он, Хирн, находился во взводе слишком короткое время, чтобы делать какие-то выводы.
Прямо под ним, лежа на двух соседних койках, разговаривали между собой Ред и Уилсон. Хирн спустился вниз в трюм. Он кивнул Уилсону.
— Ну как твои ребята? — спросил он. Примерно час назад под общий смех Уилсон взобрался на борт катера и уселся там на корточки по большой надобности.
— Неплохо, лейтенант, — тяжело вздохнув, ответил Уилсон. — Буду благодарить бога, если завтра у меня все обойдется.
— Нет такой болячки, от которой не избавил бы галлон болеутоляющего средства, — пробормотал Волсен.
Уилеон покачал головой, добродушное выражение его сменилось озабоченностью, явно не соответствовавшей нежным чертам его лица.
— Надеюсь, что тот дурак доктор окажется не прав и мне не придется оперироваться.
— А что с тобой? — спросил Хирн.
— Болит до чертиков внутри, лейтенант. У меня там скопился гной, и доктор сказал, что придется оперировать. — Уилсон снова покачал головой. — Я никак не пойму, — тяжело вздохнув, продолжал он, — мною раз я подхватывал триппер и вылечивался. Ведь его вылечить — раз плюнуть.
Катер закачался на волнах, и Уилсон закусил губу от внезапной боли.
Ред закурил сигарету.
— Ты веришь этим мясникам?.. — Он сплюнул за борт, посмотрел, как плевок мгновенно исчез в пене забортной струи. — Врачи только и знают давать пилюли да хлопать тебя по плечу для успокоения, а когда попадают в армию, то у них и вовсе остаются только пилюли.
Хирн засмеялся.
— Это ты, Волсен, по своему опыту судишь? — спросил он.
Ред ничего не ответил. Снова тяжело вздохнув, Уилсон произнес:
— Плохо, черт возьми, что нас послали сегодня. Когда требуется что-то делать, я всегда готов. Назначайте меня в наряд, посылайте в разведку — это не имеет значения, только не хочется болеть, как сегодня.
— Ничего, поправишься, — подбодрил его Хирн.
— Надеюсь, лейтенант, — согласился Уилсон. — Я по натуре не лентяй, любой скажет, что я работаю, а не валяю дурака, но в последнее время эта болячка заставляет меня думать, что я никуда не годен, не могу делать того, что делал раньше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88