— Что вы с ним сделаете? — крикнул я. Полидори обернулся, задержавшись в дверях. — А вы что думаете? — спросил он. — Засушу! Он расхохотался шипящим смехом, захлопнул дверь и я услышал, как в замке повернулся ключ. — Почему это вас так волнует? Я обернулся. С балкона над холлом за мной следила Сюзетта. Я пожал плечами. Сюзетта поманила меня движением руки: — Поднимайтесь, и мы вместе подождем Лайлу. Я вздохнул и прошел через холл к лестнице. — Вы ведь ненавидите его, не так ли? — осведомилась Сюзетта, протягивая мне руку. — У меня нет ненависти к людям, — признался я. — Это было бы пустой тратой времени. — Почему? — Потому что поддаваться эмоциям — всегда пустая трата времени. Сюзетта задумалась над моими словами. Ее строгое личико нахмурилось. — А чему же тогда поддаетесь вы? — Суждению. — О чем? — О том, как оценить чье-либо воздействие на окружающих. — И если это плохое воздействие, то таких вы ненавидите? — Нет, — покачал головой я. — Говорю, во мне нет ненависти. Я стараюсь… противодействовать. — Противодействовать… — Сюзетта повторила это слово, будто на нее произвела впечатление его длина. — Так, вы хотите противодействовать ПОЛЛИ? Я заглянул в ее большие глаза и почувствовал себя не в своей тарелке оттого, какой оборот принял разговор с маленькой девочкой. У меня появилось ощущение — необычное при разговоре с ребенком, — что она мной играет. — Я не верю ему, — сказал я наконец, — вот и все. Сюзетта молча кивнула. Мы вошли в комнату. Я сел на диван, а Сюзетта уселась рядышком, продолжая смотреть на меня немигающим взглядом. — Вы не верите ему, потому что он дает людям опиум? — Опиум, — нахмурился я. — Вы слишком юны, чтобы знать о таком. — Но мы соседи с лавкой ПОЛЛИ. Как же я могу об этом не знать? Она не улыбнулась, но мне показалось, что в глазах ее блеснул смешливый огонек, показывающий, что она считает нашу беседу забавной. — Кроме того, — добавила она, играя колечком, стягивающим ее волосы, — Лайла говорит мне, что хорошо знать разное. Вы так не считаете? — Нехорошо знать об опиуме. — Но вы-то знаете. — Да. Потому что я должен знать, от чего люди болеют. — Тогда, выходит, вы сами курили опиум? Я нахмурился, но ее лицо оставалось серьезным и полным интереса. — Нет, — пробормотал я. — А почему? — Потому что предпочитаю, чтобы мозг у меня был чист и хорошо работал. Не хочу одурманивать его. Жажда опиума неутолима, Сюзетта. Вы понимаете, что такое ненасытность? Она кивнула. — Хорошо, — сказал я. — У меня тоже есть своя ненасытность, но к естественному возбуждению, к стимуляции моих мыслительных способностей. Я видел, как вы играли в шахматы… вы, как и я, любите задачи и загадки. Она снова медленно кивнула. — Тогда обещайте, никогда, никогда не курить опиум. — Я постарался придать себе как можно более строгий вид. — Если уж зависеть от чего-то, так лучше от возбуждения своих же собственных сил, своих же умственных способностей. — Как с Шерлоком Холмсом. — Да, — подтвердил я, не желая признаваться, что еще не прочел ту повесть о нем. — Да, если хотите. — В таком случае, — заговорила Сюзетта, вновь играя колечком, — когда хотите быть бдительным, настороже, вы… — Да? — Вы принимаете кокаин? Она, должно быть, заметила мое удивление, но не моргнула и глазом. На лице ее, как и прежде, отражалось лишь невинное любопытство. Я отвернулся. Джордж был прав — ей действительно нужна, по меньшей мере, няня. И только я подумал о том, что надо сказать об этом Лайле, как на лестнице послышались шаги, и Сюзетта, соскочив с дивана, подбежала к двери. — Лайла! — воскликнула девочка, бросаясь обнимать входящую Лайлу. Та тоже обняла Сюзетту, подхватывая ее на руки. За ними высился какой-то человек в вечернем костюме — темнолицый, бородатый, с чалмой на голове. Я сразу узнал его — это был раджа. Секундой позже я вспомнил, что на самом деле это Джордж. Такие ошибки памяти всегда дают пищу для размышлений, ибо, вглядевшись в лицо человека, я был поражен преобразившейся внешностью своего друга. Короче говоря, я не мог узнать его — вместо простодушного, жизнерадостного сэра Джорджа Моуберли на меня смотрел человек, обуреваемый ревностью и похотью. — Джордж, — сказал я, протягивая руку. Джордж взглянул на нее, и губы его задрожали, словно от ненависти ко мне. Однако он сдержался и пожал мне руку, а я вдруг содрогнулся. Не знаю почему, но меня вдруг охватили отвращение и страх. Я вспомнил, как Люси и Стокер рассказывали, что почувствовали при виде раджи. Теперь я тоже, даже зная, кто это на самом деде, испытал нечто подобное. Джордж, по-видимому, заметил мое отвращение и нахмурился, а я, чтобы не выдать себя, начал говорить ему комплименты, восхваляя качество его грима и костюма, улыбаясь как можно более добродушно: — Весьма необычный вид, — закончил я. — Да, — согласилась Лайла, беря его под руку. — Вид совсем зловещий. Она потянулась поцеловать его, и Джордж прильнул было к ней, но Лайла освободилась из его объятий. — Не при ребенке, — проговорила она. — К черту ребенка! Джордж злобно глянул на Сюзетту и что-то пробормотал про себя. Сюзетта же вдруг расхохоталась. Джордж нахмурился еще больше, и я увидел, что кулаки его сжались. Лайла, должно быть, тоже заметила это, ибо отвела Джорджа в сторону. — Пойдем, — позвала она, — смоем этот грим. Мы прошли в оранжерею. Идя рядом с Лайлой, я заметил, что она тоже изменилась, хотя не в такой степени, как Джордж. Лицо ее было накрашено, не сильно, но ярко; волосы были намеренно приведены в беспорядок, будто непричесаны; также я заметил украшения из золота Каликшутры. Платье ее было еще более смелого покроя, с декольте по последней моде. Она совсем не походила на ту женщину, у которой я сидел во время предыдущего визита. И вновь мне стало немного не по себе от такого ее превращения. Мы остановились у фонтана, Джордж нагнулся и стер с лица грим. Когда он мылся под струёй фонтана, я подметил, что краска расплывается в воде, как кровь. Интересно, особенно в свете того, что Люси видела на Бонд-стрит, когда Джордж накладывал грим… Трудно объяснить, почему грим на лице выглядит как кровь. Я почувствовал облегчение, лишь когда Джордж закончил омовение и сел рядом с нами. Теперь он снова выглядел самим собой. Почти самим собой, ибо во взгляде его посверкивали огоньки подозрительности, а черты лица еще больше заострились. Было очевидно, что силы его продолжают слабнуть, и я попросил Джорджа зайти ко мне на днях. Он обещал, что зайдет, как только примут законопроект, голосование по которому было назначено на следующую неделю. Придет ли Джордж, не знаю, поживем — увидим. Вскоре я поднялся и распрощался. Складывается какое-то неудобное положение. В будущем мне придется навещать Лайлу, когда у нее точно не будет Джорджа. Бог знает, что за картины рисует его воображение.
24 июля. Неприятный случай, который описываю в крайнем замешательстве. Пару дней тому назад достал, наконец, экземпляр «Журнала Битона» и впустую потратил целый час, пролистывая «Этюд в багровых тонах». По странному совпадению оказалось, что повесть написал Артур Конан Дойл. Мы не виделись с университетских дней. Его герой, Шерлок Холмс, — явная карикатура на доктора Белла, у них одинаковые дедуктивные методы. Во всяком случае, Дойл многое почерпнул из лекций Белла. Само повествование весьма забавно. Я подумал о том, полностью ли поняла его Сюзетта. На следующий вечер, измученный тем, что мои исследования практически не двигаются, я подумал, что надо съездить в Ротерхит и поговорить с Сюзеттой. Вскоре стало ясно, что Сюзетта совершенно правильно поняла этот рассказ. Слишком острый ум у столь юной девочки. Мы долго обсуждали искусство дедуктивных рассуждений. В частности, Сюзетта очень хотела узнать, бывают ли такие ситуации, когда этот метод не срабатывает. Она вернулась к старому вопросу: что бывает, если ведешь дело, а не знаешь его закономерностей? Я попытался объяснить ей, что в поведении людей, при всей его нерациональности, не может быть законов, результат зависит от наблюдений и всегда нужно применять только разум. — Применять к чему? — спросила Сюзетта. — К уликам, — ответил я. — Если они кажутся таинственными, следует найти им логическое объяснение. Сюзетта нахмурилась: — А если логического объяснения не существует? — Оно должно быть. — Всегда? — Всегда, — кивнул я. — И если бы его не было, — она вновь взглянула на журнал, — то Шерлок Холмс не смог бы распутать это дело? — Думаю, не смог бы. — И вы бы тоже не смогли? — сузив глаза, поинтересовалась она. — Ты какой-то провокатор, а не девочка, — пожурила ее Лайла, беря Сюзетту на колени. — Что дядя Джек подумает? Маленькие девочки не должны задавать сложные вопросы. Но я призадумался. И как только Сюзетту отправили спать, я спросил о ней у Лайлы. Оказалось, что Сюзетта была единственным ребенком любимой подруги. — Очень давнишней подруги, — добавила Лайла с какой-то отстраненной улыбкой. — Она всегда такая предусмотрительная? — Предусмотрительная? О, да! — И смышленая тоже… Вы сами ее учите? — Конечно. Какому-нибудь учителю Сюзетта может показаться слишком крепким орешком. Лайла замолчала, словно прислушиваясь к какому-то шуму из холла внизу, потом разгладила волосы. — Впрочем, в одном своем предложении, — проговорила она, — Джордж был, пожалуй, прав. Сюзетте нужна няня, нужно, чтобы кто-то ее укротил. Она вновь замолчала. Теперь и мне стали слышны шаги. Кто-то шел по лестнице. Лайла взглянула на дверь и, улыбнувшись, повернулась ко мне. — Надо будет поискать подходящую девушку. В комнату вошел Джордж, ужасающе изможденный и бледный. Увидев нас, он задрожал, и я побоялся, что он рухнет на пол. Я бросился ему на помощь, но он выкрикнул что-то неразборчивое, пробормотав потом, что я предал его доверие. Я пытался успокоить его, потянулся пощупать его пульс, но в это время Джордж сжал кулак и с размаху ударил меня в челюсть. От неожиданного удара я попятился, а Джордж ринулся за мной, занес кулак и во второй раз ударил меня, на этот раз в висок. Инстинктивно я ответил ударом на удар, и Джордж рухнул на пол, а я в смущении кинулся к нему, ибо он был столь сла6, что я опасался, не покалечил ли его. Но он упорно отказывался от моей помощи, стараясь подняться, и шипя изрыгал обвинения в мой адрес, а в глазах его горела неукротимая ненависть. Лайла, наблюдавшая за сценой с легким интересом, вмешалась, склонившись над распростертым телом Джорджа и попросив меня уйти. Я воспротивился — ведь Джорджу нужна была помощь. — Может быть, — ответила Лайла. — Но от вас он ее не примет. Не беспокойтесь, я присмотрю за ним. Идите же, Джек, идите! Некоторое время я стоял в растерянности, после чего повернулся и вышел. У дверей я оглянулся: Лайла целовала и обнимала Джорджа, помогая ему приподняться. Какая неприятная сцена! Сам себе не верю, что допустил такую глупость. Я должен был догадаться, что Джордж не так все поймет, он переработал и плохо себя чувствовал. А теперь я не смогу лечить его. Сегодня рано вечером навестил Джорджа. Дворецкий сообщил, что сэр Джордж гостей не принимает. Письмо леди Моуберли доктору Джону Элиоту Гросвенор-стрит, 2 24 июля
Уважаемый доктор Элиот! Боюсь, должна просить вас не навещать больше моего мужа. Не знаю, из-за чего вы поссорились, Джордж отказывается говорить мне, но, насколько я понимаю, ссора вышла серьезная, и, какова бы ни была ее причина, он сейчас не хочет ничего слышать. Поэтому должна еще раз повторить: не навещайте его. С глубоким сожалением пишу вам это — у меня так мало друзей в городе. Мне надо будет вскоре съездить в Уитби, уладить там кое-какие семейные дела, и, думая о доме своего детства, я с тем большей неохотой расстаюсь с обществом такого человека, как вы, человека, с которым я чувствую себя не так одиноко в лондонских дебрях. Надеюсь и верю, что вы оцените это. По правде говоря, сознаюсь, доктор Элиот, меня почти тянет остаться в Уитби по завершении моих дел и больше не возвращаться. Я нахожусь на грани помутнения рассудка, так Джордж переменился. Уверена, за таким изменением его характера стоит болезнь. Или это, или же мысли о речи, которую он должен произнести по завершении законопроекта на следующей неделе. Может быть, как только с работой будет покончено, он вновь станет самим собой. Мы, конечно же, должны на это надеяться. Еще раз, доктор Элиот, с глубоким сожалением, Искренне ваша Розамунда, леди Моуберли Дневник доктора Элиота 25 июля. С Джорджем случилась настоящая мелодрама, судя по письму его жены. Наверное, мне надо еще благодарить его за то, что он не вызвал меня на дуэль. Так заблуждаться! Он, должно быть, очень болен. Впрочем, меня он к себе не подпустит. Так что, видимо, ничего сделать не смогу. Трудный день на работе, но благодарный. Вечером продолжил исследования пробы крови лорда Рутвена. Мне пока не хочется отказываться от решения этой проблемы. Лейкоциты живы — этот факт сам по себе чудо. Но нет, слово «чудо» не годится, и в этом моя проблема. Я оказался вне пределов медицины, вне пределов самой науки. И чувствую растерянность. С другой стороны, меня утешает воспоминание о словах Лайлы — существует много путей к тайнам природы. Повторяя это сейчас, я похожу на безнадежно свихнувшегося, но ночью, в оранжерее у Лайлы, я счел это за истину. Более того, я видел, что это истина. Это настроение, этот дух взволнованности разума… мне надо как-то восстановить их. Но остается вопрос: по какому пути идти?
28 июля. До сих пор никакого прорыва, а лейкоциты продолжают дразнить меня. Сейчас стало совершенно ясно, что имеющиеся у меня пробы нельзя изучать отдельно: в своем исследовании я должен сослаться на организм, из которого взяты кровяные тельца. В то же время я сам себя отрезал от лорда Рутвена и не могу ожидать от него каких-либо дальнейших разъяснений.
29 июля. Все бесполезно. Дальше двигаться не могу. Нет ни ресурсов, ни опыта, ни ума продолжать работу.
30 июля. Все еще сильно давит тяжесть моего провала. Не выношу такого признания, но слишком долго я строил свои дедуктивные умозаключения. Слава Богу, сегодня у Стокера званый ужин. Не смог бы выдержать вечер в одиночестве. Записки Брэма Стокера (продолжение) …Я ожидал встречи с Элиотом с большим нетерпением, чем обычно, ибо надеялся, что он расскажет, что случилось за время, которое мы не виделись. Мне сообщили, что он заходил как-то во второй половине дня в «Лицеум», но я был занят с мистером Ирвингом и не смог с ним встретиться. Поэтому я решил подождать до своего званого ужина. Не знаю, на что я надеялся или чего опасался, но, поджидая прибытия гостей, нервничал все больше и больше, словно предвкушая рассказ Элиота. Пришел доктор очень поздно, хотя и не последним. Я был рад видеть его, ибо почти убедил себя, что он не придет. Когда же он появился, радость моя сменилась огорчением. Ибо за месяц Элиот ужасно изменился. От него остались лишь кожа да кости, вид был измученный, взгляд — затравленный. — Боже! — воскликнул я, глядя на его исхудавшее лицо. — Что с вами стало? — Моя работа, — пробормотал Элиот, — идет не очень хорошо. — Работа? — Да-да, — нетерпеливо сказал он. — Один исследовательский проект, вряд ли вас заинтересует. Ну, Стокер, не будем же мы стоять тут весь вечер… Может, вы представите меня гостям? — Да, конечно, — ответил я в некотором замешательстве. Я оставил его с Люси и Оскаром Уайльдом, надеясь, что его угрюмость не устоит в обществе двух таких выдающихся гостей, и все же нервничая при виде его явной раздражительности. Когда я через несколько минут подошел к ним, то услышал, что Уайльд оживленно рассуждает о моде. Вдруг Элиот спросил его, не является ли интерес к данной теме пустой тратой умственных способностей и времени. Уайльд рассмеялся, но, по счастью, вмешалась Люси. — Вы должны извинить его, мистер Уайльд, — промолвила она, беря Элиота под руку. — Джек считает, что ничто не имеет ценности, пока не умрет и не ляжет под микроскоп. — Весьма похвальный подход, — ответствовал Уайльд. — Вы явно знакомы с леди Брекенбери. Но нет ничего более неприятного для души и взора. А что вы скажете о тех, кто прекрасен? — А что о них можно сказать? — Вы обвинили меня в том, что я трачу время, что я несерьезен. Но серьезна ли красота юноши? Или, скажем, — он взглянул на Люси, — девушки? — Серьезна? — нахмурился Элиот. — Нет. Серьезно то, что лежит за внешностью, в разуме или в потоке крови в венах. Но не красота… Я видел плоть и кости, составляющие ее. — Какая очаровательная готика кроется в вашем замечании, — пробормотал Уайльд. — Но я не стал бы так далеко заглядывать. Я всегда сужу по внешности. Но я всего лишь геральд возраста — важно то, что лежит на поверхности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45